Текст книги "На войне как на войне. «Я помню»"

– Брали трофеи?

– Да, было такое. Наши солдаты, японский бог, даже швейные машинки брали. Один солдат в соседней батарее служил, еврей, как-то сидели с ним, выпили, разговорились. Я тогда трофейные часы нашел, еще что-то, по мелочи. Показал ему и спрашиваю:

– А ты что взял?

– Эх, – отвечает он, показывает сумочку, а там для зажигалок кремнёвые камушки. – У меня их 10 000 штук. Вот посчитай, если 10 000 штук я продам по 10 рублей, сколько это будет? А ты часы взял, зачем тебе это надо.

Были и такие люди, а что. Были разные.

– Какое у вас было личное оружие во время войны?

– Пистолет «ТТ», в училище из него учили стрелять. Также учили стрелять из нагана, «ППШ», из старых карабинов обр. 1894/34 г. В Севастополе на стрельбы не водили, а в Уфе часто ходили на полигон. Но во время войны сильно не пришлось пользоваться.

– Как организовывалось передвижение на марше?

– Мы были части резерва РГК, поэтому полностью механизированные, мы пешком не ходили, у нас были американские «Студебекеры». И обязательно в батарее хотя бы одна «ЗИС-5», как самая надежная машина для бездорожья.

– Как мылись, стирались?

– Во-первых, я за 4 года не знал, что такое постель. Шинель была и постелью, и подушкой. Но специально в батарее санитарки организовали из бочек поджарку, брали наше белье, клали в бочки, и там трещали вши и другие всякие паразиты. Мылись как придется, бывало, и на холоде.

– Были ли женщины в части?

– У нас в полку был специальный санвзвод. И санинструкторами были женщины. В полку было 12 человек медперсонала. Они выносили во время боя раненых, оказывали им первую помощь. Мы были очень благодарны санинструкторам. А санинструкторы стирали наше белье, ухаживали за нами. Хотя забавные случаи бывали. На Курской дуге у меня заболел зуб, я вызвал нашего врача, он был грузин по национальности. Я ему говорю:

– Слушай, не могу ночами спать, вырывай зуб. – Он что-то замялся, тогда я ему строго говорю:

– Я тебе приказываю, вырывай зуб!

Выдернул он мой зуб, оказалось, что этот зуб был здоровый, а болел совершенно другой. Я коронку поставил только после мобилизации, уже в Узбекистане. Оказывается, человек не знает, какой зуб у него болит.

Что еще сказать, и на фронте любовь не умирала, даже были такие случаи, когда наши солдаты и офицеры заключали браки с женщинами на войне. Для этого было достаточно решения командира полка или дивизии. И все отмечалось очень торжественно.

– Существовали ли какие-либо традиции в части?

– Были. Что такое, к примеру, «давай обмоем награду»? Мы так делали: при вручении орденов и медалей мы в каску наливали водку до краев, все по очереди выпивали, оставшиеся медали только после этого вешали на грудь.

С наградным оружием. Слева командир взвода Савельев Николай, справа Садрединов Решат. Июнь 1945 года. Австрия

– Ощущалась ли в вашей батарее какая-либо дистанция между солдатами и офицерами?

– Видите ли, во-первых, на войне не было никакой дедовщины, потому что все были готовы на смерть, никто ведь не знает, когда пуля или снаряд тебя найдет. Поэтому стремились оказать друг другу помощь, быть вместе. И я всегда просил Великого Аллаха об одном: остаться в живых и увидеть плоды своей победы. Во-вторых, никакой вражды не было, не было никаких стычек. Все жили как одна семья.

– Кто обучал вновь прибывшее пополнение?

– Я и командиры взводов. Помню, после Курской битвы к нам прибыло пополнение. И один из новобранцев, старшина, был настолько тучный, что не мог двигаться. Мне его распределили, приходит ко мне командир взвода и жалуется:

– Товарищ старший лейтенант, что с ним делать?

Я вызываю Синицкого и говорю ему:

– Возьми старшину из вновь прибывшего пополнения, дай ему катушку связи (а она весом 32 кг), пусть он ползком прокладывает связь.

И когда старшине это сказали, он попытался отказаться, что, мол, не могу. Но Синицкий тогда рявкнул на старшину:

– Сможешь! Действуй!

И этот бедный старшина, надо же все ползком делать, начал связь прокладывать. И представьте, через 20 дней он приходит ко мне и благодарит:

– Ой, спасибо вам, товарищ старший лейтенант, вы меня сделали человеком. Я не мог себе даже ноги мыть.

И действительно, я его не узнал, он после работы связистом потерял 40 кг. И стал человеком. Жалко только, что его убили недалеко от Белой Церкви. Вот так и обучали пополнение.

– Какие потери несла батарея после Курской дуги?

– Вы знаете, после Курской битвы были потери не столько от немецких самолетов, а чаще всего от подрыва на мине, а с 1944 г. вражеская авиация вообще перестала интенсивно летать.

– Как кормили?

– В Севастополе и в Уфе кормежка была отличная, и хлеба всегда вдоволь было. А на фронте было так: офицерский паек, куда входила пачка папирос «Казбек», 1,1 кг хлеба, масло и по мелочи. Мне хватало. А вот в Польше, Венгрии, Чехословакии мы особенно полковой кухней не пользовались, сами доставали припасы у мирных жителей.

– Был ли на батарее НЗ? Приходилось ли его использовать?

– На пять дней сухпаек обязательно был. И пришлось один раз его использовать. Под Гомелем мы попали в окружение, и 29 дней у нас не было еды, некоторые начали из огородов всякое гнилье кушать, опухли от этого и погибли. Я же НЗ держал, выдавал понемногу. Оказывается, голод – это страшное дело. Никого не считает, ни командира, ни товарища. И ночью, когда на 29-й день прорвали окружение, нас, офицеров, забрали в самолетах в госпиталь в каком-то селе. Нас приняли истощенных, привязали к кроватям и начали кормить ложечками. Говорили, что не надо хлеба есть, что уже все, ничего не будет, только надо режим соблюдать. Только на шестой день начали хлеб давать. А кое-кто не соблюдал режим, оказывается, настолько истощается организм, что кишки лопаются, и погибают люди. После этого я дал себе слово, что если до конца жизни буду сыт хлебом, то мне от жизни больше ничего не надо. Сейчас я всегда своим детям говорю, что мы всё за хлеб отдавали.

– Случались ли в батарее какие-то столкновения между личным составом?

– Никогда, хотя у меня в батарее было 19 национальностей. И никто никого не упрекал и не называл по национальности. Такого не было, все как один тогда были. Ругают сейчас Советский Союз, конечно, много было несправедливостей, но была настоящая дружба народов.

– В период кризисов на фронте, когда враг, к примеру, подходил к Москве, какие разговоры велись среди курсантов?

– Когда Сталин выступил, все стало ясно, тогда и на снарядах мы писали «За Сталина!». Нас всех так воспитали. Почему-то мы все верили, что враг будет разбит и победа будет за нами. За это мы и шли, хотя сколько все это стоило жизней.

– Какие настроения были в войсках в период Курской битвы и после нее?

– Уже после Сталинградской битвы все понимали, что в войне произошел великий перелом. Уже все понимали, что война идет к победе над Германией. Уже в 1943 г. американцы нам начали поставлять новое оборудование, даже цейссовские дальномеры, много автомашин, «Студебекеры», «додж три-четверти». Особенно была поддержка по питанию, консервы и прочее. А уж после Курской дуги мы все уверены были, что победим. В 1944 г. вся территория СССР была освобождена, все ждали, что вот-вот наступит День Победы. Но честно скажу, мы думали, что после Победы жизнь станет лучше, но видите, как оно получилось.

Орудие 37-мм. Справа Садрединов Р.З.

– Какое было отношение к пленным немцам?

– Расскажу такой случай. В моей батарее разведчики как-то взяли немецких пленных, человек десять. Они на вопросы отвечают: «Гитлер капут!» Некоторые мне говорили, мол, чего мы будем с ними возиться, лучше расстреляем. Но я запретил, т. к. это пленные. И попросил Синицкого спросить, как немец пошел на войну. Он ответил:

– Нас призвали. А вы как попали?

И ведь нас тоже призвали, мы выполняли указание Высшего командования, как они своего командования. И у меня всегда был такой настрой: пленных не трогать, надо, пусть их судят по закону, но не самосуд. Но вы знаете, были такие сволочи, идет колонна, он на полном ходу машиной на колонну наедет, давил пленных. Я считаю, что это изверги, потому что нельзя считать пленных за нелюдей. Есть специальный закон, как надо обращаться с пленными.

Водители моей батареи. Второй слева Садрединов Р.З. Чехословакия, апрель 1945 года

– Какое отношение в войсках было к партии, Сталину?

– На высшем уровне была поставлена агитация, коммунистическая мораль. Сталина все считали, что он не хуже, чем Великий. Мы ему очень верили, что он такой человек. Когда Сталин умер в марте 1953 г., я плакал, и все плакали. Даже когда я узнал о депортации, я лично не винил Сталина, был уверен, что Сталин не знает о произошедшем. Сталин узнает правду о крымских татарах – он их вернет на родину. И, знаете, как я позже узнал, в первые годы после депортации в Крыму ходили упорные слухи о том, что крымские татары вернутся к себе на родину. И мы собирали свои вещи, чтобы вернуться в Крым. Никто тогда не знал, что все было совсем не так. Никто тогда не думал, что Сталин виновен в страшных преступлениях, в том числе в депортации.

– Как в спецкомендатуре относились к вам лично? Сталкивались ли вы со случаями хамства по отношению в вам?

– Вы знаете, к участникам войны – крымским татарам, особенно к офицерам, в спецкомендатуре отношение было более-менее мягкое. Потому что коменданты над нами были поставлены низкого звания, а мы все при званиях, с орденами, медалями. И мне никто в спецкомендатуре не говорил, что я, мол, предатель. Если бы такое случилось, я бы не выдержал такого, двинул бы в морду.

– Как бы вы оценили вклад крымских татар в Победу советского народа над фашизмом?

– Вы знаете, чтобы долго не говорить, я хотел бы остановиться на двух моментах. Во-первых, из 76 крымских татар, выпускников зенитно-артиллерийского училища января 1942 г., на Курской дуге погибло 16 человек, на других фронтах – 31 человек, в депортации 24 человека, в Крым вернулось 5 человек, на счету которых более 100 сбитых немецких самолетов. Все они были командирами зенитных батарей. Это Велиляев Джамиль, Османов Осман, Мустафаев Андым, Ниязов Абдулла и я. И вот на счету пятерых – более 100 самолетов, а сколько на счету 76 командиров – крымских татар?!

Во-вторых, у нас было 9 Героев СССР, и 1 Герой Польши. Это:

1) летчик Амет-хан Султан, дважды Герой Советского Союза, родился в 1920 г. в Алупке, последняя Звезда была присвоена 29 апреля 1945 г.;

2) гв. майор Абдул Тэфик, родился в 1915 г. в Алуште, звание присвоено 20 декабря 1943 г.;

3) ст. сержант Абдураимов Узеир, родился в 1916 г. в с. Джава-Кумыш, звание присвоено 15 января 1944 г.;

4) гв. полковник Рашидов Абраим, родился в 1912 г. в с. Мамашай, звание присвоено 27 июня 1945 г. (Звезда была вручена Горбачевым М.С.);

5) ст. сержант Сейтвелиев Сейтнафет, родился в 1912 г. в д. Талбадрак, звание присвоено 25 сентября 1944 г.;

6) гв. лейтенант Беркутов Ибрагим, родился в 1917 г. в селе Алма-Тархан звание присвоено 23 декабря 1943 г.;

7) ст. сержант Мусаев Сейтьюбрам, родился в 1920 г. в д. Арпат, звание присвоено 16 марта 1944 г.;

8) подполковник Абилев Фетислям, родился в 1918 г. в с. Шох-Али, данных о времени присвоения не сохранилось;

9) гв. капитан Адаманов Умер Акмолаев, родился в 1916 г. в д. Айвасел, Герой Польши;

10) гв. лейтенант Азизов Фазил, родился в 1919 г. в деревне Хорлы Ленинского района, звание присвоено 7 мая 1975 г.

Полные кавалеры ордена Славы:

1) ст. сержант Абдураим Сейтвели, родился в 1914 г. в с. Юрт-Харлес;

2) гв. ст. сержант Велиляев Насибулла, родился в 1919 г. в д. Джавтобе;

3) гв. сержант Сейтаров Бахит, родился в 1919 г. в д. Тарахташ Судакского района.

Наши генералы:

1) генерал-майор Абляким Гафар, родился в 1917 г. в д. Кул-Сала Евпаторийского уезда;

2) генерал-майор Исмаилов Булат, родился в 1907 г. в г. Евпатории.

Так что сами видите, как воевали представители моего народа.

Окишев Евгений Федорович

Я родился 19 февраля 1919 года в Перми. Вообще-то наша семья тогда жила в Кунгуре, но во время Гражданской войны мой отец воевал на Колчаковском фронте, и когда мама приехала его навестить, то там у него меня и родила.

– Пару слов, пожалуйста, о вашей семье. Чем занимались ваши родители?

– Отец у меня был высококвалифицированным токарем на одном из мотовилихинских артиллерийских заводов и с радостью принял революцию. Глядя на то, какая жизнь была кругом, он еще в молодости активно включился в политическую борьбу, после революции добровольно вступил в Красную Гвардию, а во время Гражданской войны воевал в Красной Армии.

А мама была дочерью простого сапожника, а так как в их семье было больше десяти детей, то жили они очень и очень бедно, поэтому брат ее матери взял маму на воспитание в свою семью. Насколько я знаю, дядя мамы – Рябов был купцом и в Перми содержал кофейню, но у него в семье произошла настоящая трагедия. Его единственная дочь окончила в Петербурге высшие женские курсы и вернулась в Пермь, уже будучи активным членом партии эсеров. И когда местная организация этой партии приняла решение о физическом устранении ее отца, потому что дядя был известен в городе как ярый сторонник монархии и черносотенец, она покончила жизнь самоубийством… И после этого мою маму взяли на воспитание в семью дяди и растили ее как собственную дочь. Но я знаю, что дядю мамы потом все равно убили, а его труп бросили в прорубь реки Кама…

Семья Окишевых. Родители и два младших брата Владимир и Николай. Август 1938 года

– Расскажите, пожалуйста, немного о довоенной жизни. Где жили, где учились?

– В Кунгуре наша семья жила где-то до 1932 года, а потом отца перевели на работу в Свердловск, и мы, естественно, переехали вслед за ним. Вначале отец работал на строительстве обувной фабрики, а когда построили, его назначили ее главным механиком.

Нашей семье выделили небольшую двухкомнатную квартиру в старом двухэтажном купеческом доме на Набережной. Но квартира была не отдельная, а коммунальная. У нас, например, кухня была на три квартиры.

Я окончил 10 классов в свердловской Образцовой школе № 2 имени Тургенева. Образцовой она называлась, потому что там были повышенные требования к качеству образования. И хотя учеба мне в целом давалась легко, но отличником я не был, потому что особого усердия не проявлял.

Предпочтение я отдавал гуманитарным предметам, они мне были ближе, чем точные науки. Например, по истории и литературе у меня всегда были отличные оценки. Правда, до 4-го класса я любил и математику, но потом получилось так. Как раз когда мы переехали из Кунгура, у нас в школе целый год не было математики, потому что наша учительница тяжело болела. А когда прислали новую, то ей пришлось значительно форсировать процесс обучения, чтобы наверстать пропущенное. И в такой обстановке сильного прессинга у меня к математике появилось некоторое охлаждение, поэтому в основном у меня по ней было «посредственно», хотя школу я окончил все равно на «хорошо».

Вообще у меня в аттестате была всего одна тройка – по немецкому языку. Причем с ним получилось довольно интересно. За год у меня выходила тройка, но экзамен я сдал на «отлично». Всего за два дня буквально вызубрил все, но, правда, потом так же быстро все и забыл. В общем, хорошо подготовился и сдал его на «отлично». Но учительница же прекрасно знала меня и сказала примерно так: «Вот видите, он же может как следует учиться, но ленится» – и все-таки поставила мне за год тройку.

– Судя по фотографиям, вы активно занимались спортом.

– Да, в физическом плане я заметно выделялся среди сверстников, потому что лет с двенадцати много занимался спортом. В секции «Юный динамовец», а потом и в спортклубе «Динамо» я занимался гимнастикой и достиг 2-го взрослого разряда, выигрывал городские соревнования среди школьников 9-10-х классов. Кроме того, занимался и акробатикой, и в футбол играл, а вот в хоккей играть мне почему-то не нравилось. А еще как-то в лыжном кроссе среди старших школьников Свердловска завоевал 2-е место, хотя тогда даже вышел спор, что это именно я на самом деле прибежал первым, но победу все равно отдали более «заслуженному» школьнику, который занимался в обществе «Динамо». Причем помню, что когда своим друзьям я сказал об этом несколько пренебрежительно: «Да, второе место занял», то они так удивились: «Так ты что, вторым местом недоволен?»

Футбольная команда летного полка. Сентябрь 1939 года

– А подтягивались вы, например, сколько раз?

– Подтянуться для меня было вообще не проблемой. Думаю, раз пятьдесят мог. Помню, как-то на уроке физкультуры нам нужно было на оценку подтянуться по канату. Конечно, для меня это не вызвало никаких проблем, но для того чтобы усложнить задание и прихвастнуть перед ребятами, я поднялся и спустился, держа преднос (уголок).

– Свердловск – большой рабочий город. Часто бывали драки, поножовщина?

– Это все было, но не в нашем кругу. Среди школьников такого не было. Мне, конечно, приходилось частенько драться, потому что я был старшим из братьев, у меня ведь еще были два младших брата: Николай и Владимир, и я должен был их защищать. Но в нашей округе все знали, что братьев Окишевых обижать нельзя.

– Как ваша семья жила в экономическом плане?

– Так как наш отец входил в партийный актив, то поэтому был прикреплен к специальному магазину. Но я не могу сказать, что он там получал какие-то особые деликатесы, нет. Например, я помню, что мама приносила оттуда сметану, что-то еще, в общем, самые обычные продукты. А вот с самым обычным хлебом были трудности. Ведь все то время пока я учился в школе, еще действовала карточная система, и рабочим полагалось, кажется, по 1100 граммов хлеба в день, а на иждивенца всего по шестьсот. А что такое молодому парню 600 граммов? К тому же я ведь еще и спортом занимался, а в каникулы целый день проводил на воздухе. Конечно, нельзя сказать, что мы голодали, но есть хотелось всегда. А мясо у нас вообще бывало только по праздникам, ели мы его очень редко.

Но вот уже когда в 1940 году я приезжал в отпуск домой, то от людей слышал, что жить стало заметно лучше.

– У вас были какие-то мечты, планы на будущее?

– Я был комсомольцем, а комсомол в те годы шефствовал над авиацией и военно-морским флотом. И однажды меня вызвали в райком комсомола и говорят: «Вот у нас находится представитель Ленинградского высшего военно-морского инженерного училища имени Дзержинского. Он приехал отобрать из ребят подходящие кандидатуры для своего училища, и мы решили пригласить вас, чтобы он с вами побеседовал». Но для поступления одного собеседования было недостаточно, и кандидатам пришлось пройти строгий отбор. Вначале мы прошли сразу несколько комиссий: медицинскую, мандатную, а кроме того, хорошую рекомендацию должна была дать комсомольская организация. И вот так я вошел в группу из 60–70 человек, которую отправили в это училище. Причем это было не после того, как я окончил школу, а после 9-го класса.

В общем, поехала наша группа в училище. Помню, что среди нас было много ребят с «Уралмаша», ведь тогда в элитные училища старались набирать рабочую молодежь. Но у меня получилось так. В это училище меня приняли, и где-то целый месяц я там успел поучиться, проходил «курс молодого краснофлотца». Но потом оказалось, что состав курсантов должны были утвердить в какой-то инстанции в Москве, а оттуда пришло распоряжение на год отправить меня обратно домой. Причем во время учебы в 10-м классе я бы продолжал числиться курсантом, но через год должен был вернуться обратно. Просто в первый год обучения курсанты проходили практику на кораблях в качестве кочегаров, но оказывается, что до нее допускали только тех, кому уже исполнилось восемнадцать лет, а мне ведь еще было только семнадцать.

Прошел год, и когда мы сдавали экзамены на аттестат зрелости, меня вдруг вызвали в обком комсомола и говорят: «Мы вас направляем в авиационное училище». А я ведь уже все, мечтал стать настоящим моряком и пытался объяснить, что должен вернуться в Ленинградское училище, что просто как бы в отпуске, а на самом деле уже числюсь курсантом. Но когда при мне пошло обсуждение, то было сказано примерно так: «Все комиссии он уже прошел, так что фактически готовая кандидатура». У них, видно, была какая-то разнарядка на определенное количество курсантов для летных училищ, и мне дали направление в Чкаловское авиационное училище.

– Но у вас не было ощущения, что это не совсем то, чем вы хотели бы заниматься? Что вас лишают мечты?

– Поначалу, конечно, было. Ведь можно сказать, что я уже побывал в моряках, мне хотелось обратно, поэтому и пытался как-то возражать: «Как же так? Я же уже практически принят». Но меня осадили очень быстро: «Если ты патриот, если ты комсомолец, то выбирай. А нет, так мы сами примем меры. Или будешь учиться куда направим, или положишь комсомольский билет на стол… Но ты не переживай, комсомол тебе доверяет, ты должен это ценить, а нашей стране нужны еще и летчики». Нужно понимать, что тогда было такое время и такая дисциплина, что на такие вещи нравится – не нравится вообще не смотрели. Было одно слово – «Надо!».

В общем, из-за того, что нужно было срочно ехать в училище, я даже не успел сдать половину выпускных экзаменов. Но в школе я объяснил ситуацию и мне пошли навстречу. В бланках сдачи экзаменов мне просто поставили мои годовые оценки и с тем и отпустили. Но произошло следующее.

У меня уже было направление на учебу в Чкаловское училище, были оговорены сроки, когда мы должны ехать туда, но перед самым отъездом представитель этого училища, капитан Соломатин, вдруг заявил мне: «Ваши документы я направил в Арамильскую школу пилотов, будете учиться там». Причем сказал мне это настолько сухо и холодно, что я удивился, ведь до этого мы с ним абсолютно нормально общались… Честно говоря, я и сам до сих пор точно не знаю, из-за чего все так в самый последний момент переиграли, но связываю это с одной историей.

В школе я дружил с одной девушкой – Таней Львовой. Отец у нее был настоящий старый большевик, и я знаю, что в Гражданскую войну он воевал в партизанах. Я даже читал его книгу «Сквозь строй» и помню, что меня поразила его история. За участие в революции 1905 года ему грозил смертный приговор. Но его жена оказалась из влиятельной семьи какого-то казанского купца, и, чтобы избежать смертной казни, ему предложили симулировать шизофрению. Знакомый врач подсказал, как себя надо вести, и это сработало, но в психлечебнице он пробыл до революции 1917 года…

А когда я с Таней дружил, то ее отец был заведующим отделом облисполкома. Но это ведь были как раз 1936–1937 годы, и его арестовали как врага народа… При обыске у них нашли мою фотографию, которую я подарил Тане. Их с мамой, правда, не тронули, но Таня мне потом при встрече сказала примерно так: «Ну ты теперь можешь со мной не дружить, я ведь дочь «врага народа…»

И вот я подозреваю, что именно эта история сыграла свою роль с Чкаловским училищем. Причем мой отец старался не подавать виду, но я предполагаю, что по поводу этой фотографии его куда-то вызывали и хорошенько пропесочили…

– А вашу семью, кстати, репрессии никак не коснулись?

– Вообще 1936–1937 годы я помню хорошо. Например, как раз в это время в наш дом приехало несколько еврейских семей, из Западной Украины и Белоруссии. Видно, они как-то смогли эмигрировать оттуда. И я помню, что как раз в этот период почти всех их мужчин арестовали, причем сделали это под видом того, как будто бы их забрали в армию, хотя на самом деле все знали, что их просто арестовали… Но их семьи с детьми не тронули, и они так и остались жить в нашем доме.

А с моим отцом произошла такая история. Когда я учился в шестом классе, то хоть и был пионером, не до политики мне было, вы сами понимаете. И как-то раз мы с ребятами из нашего двора на чердаке нашли чей-то портрет. Вытащили его, нарисовали погоны, установили в качестве мишени и давай расстреливать из рогаток.

А тут как раз шел наш сосед по дому, заместитель директора фабрики, где работал отец, увидел это и спросил нас: «А вы знаете, кто это?» Мы переглянулись: «Нет, не знаем». – «Тогда мне придется переговорить с вашим отцом», и ушел.

Уж не знаю, чего он там наговорил, но из-за этой нашей детской проказы, причем ведь в этом участвовал не только я, но именно моего отца исключили из партии… Думаю, мне не нужно объяснять, какое это было клеймо в то время…

Но отец не согласился с таким решением и поехал в Москву восстанавливаться в партии. И на наше счастье в контрольной комиссии ЦК оказался его сослуживец по армии, который его хорошо знал. В общем, благодаря его помощи и рекомендации отца не просто восстановили в партии, но даже назначили парторгом строительства Свердловской обувной фабрики «Уралобувь». А когда ее построили, то его назначили ее главным механиком, и, кроме того, он еще был заместителем секретаря фабричного парткома.

– Но эта история не вызвала у вашего отца какой-то обиды, может быть, сомнений?

– Нет, отец был настоящий, что называется, идейный коммунист, хотя вступил в партию только после смерти Ленина, когда был объявлен «Ленинский призыв», и никакого разочарования у него эта история не вызвала. Вот если бы он дожил до перестройки, то думаю, что и не пережил бы всего этого. А так, как говорится, без штанов ходили, но все равно были пламенными патриотами.

– А вы потом не узнали, чей это был портрет? Может, эта история все же случилась не из-за него?

– Вот до сих пор так и не знаю, чей это был портрет, но, наверное, все же кого-то из партийного руководства. Потому что до этого у отца никогда не было никаких нареканий, наоборот, он всегда был на хорошем счету и пользовался всеобщим авторитетом. Так что эта неприятная история наверняка случилась именно из-за этого портрета. И только лишь много позже как-то в разговоре он обмолвился, что скорее всего это просто кто-то сводил с ним личные счеты.

– Расскажите, пожалуйста, о вашей учебе в Арамильском училище. Как там был налажен учебный процесс, какие люди там учились. Вообще, что запомнилось за годы учебы?

– Я считаю, что там все было организовано правильно и грамотно: учебный процесс, да и все остальное. Взаимоотношения между курсантами тоже были дружеские, и все старались помогать друг другу, хотя состав курсантов был достаточно разнородный. Я, например, пришел не просто после десятилетки, а после образцовой школы, но с нами ведь учились и такие ребята, которые пришли буквально с заводов и у которых было всего по семь классов образования. Причем был один важный нюанс. Ведь училище готовило инструкторов аэроклубов, поэтому нас старались так основательно обучить, чтобы мы потом не только сами хорошо летали, но и теорию отлично знали, и чтобы могли ее сами грамотно объяснять.

Мне ведь, кстати, довелось учиться в одной летной группе вместе с будущим асом Григорием Речкаловым (Речкалов Г.А. – дважды Герой Советского Союза, четвертый по результативности ас Красной Армии в годы ВОВ, лично сбил 56 вражеских самолетов. – Прим. Н.Ч.). И мы с ним даже в один день сделали свои первые самостоятельные полеты. Причем, если по курсу летной подготовки первый самостоятельный полет полагалось совершить на 52-53-м вылете, то мы вылетели уже где-то на 26-27-м. И вот, например, Речкалов как раз очень хорошо успевал в смысле летной подготовки, но он ведь окончил всего семь классов, поэтому у него были большие трудности с теорией. Но это и понятно, ведь до училища он работал простым рабочим на мельнице, поэтому и отставал в освоении теории. Но зато в полетах он просто прекрасно себя проявлял, и наш инструктор Кормишкин его всегда выделял. И видите, как сложилась его судьба, как ему удалось успешно проявить себя в авиации.

А другие курсанты учились совершенно по-разному, некоторых вообще списывали за неуспеваемость. Например, в нашей летной группе из первоначального состава в семь человек окончили школу только пятеро, т. е. формального подхода не было и ни кого за уши в учебе не тянули. Но зато те, кто хотел учиться, летать, то старались и находили для этого любую возможность. Я, например, договаривался со стажерами, чтобы полетать с ними во время их учебных полетов. Во-первых, стажеры выполняли некоторые фигуры высшего пилотажа, и, летая с ними, я получал общее представление, что меня ждет, и потом это уже не было для меня новинкой. И, во-вторых, это время включалось в общий налет и записывалось в летную книжку, а это всегда плюс.

Вообще, летали мы, что называется, плотно, нас в этом не ограничивали. Когда предстояли полеты, то подъем был в 3 часа утра. Завтрак, подготовка, и с пяти до одиннадцати были полеты. Потом теория, обед и опять изучение материальной части и теории.

Но, кстати, училище у нас было не военное, а гражданская школа ОСОАВИАХИМа. И хоть мы и ходили в военной форме, но, например, присяги не принимали.

– Какие самолеты вы там изучали?

– Только По-2 и Р-6, был такой разведывательный самолет. Наш У-2, кстати, был под номером 1, поэтому в шутку мы называли его «копейкой».

– Несчастных случаев во время обучения не было?

– Из курсантов у нас никто не разбился, а вот два инструктора как-то погибли. В выходной день они полетели в соседнюю область за арбузами. Погрузили их в самолет, но, видно, хорошо не закрепили, и во время полета, когда арбузы начали кататься по фюзеляжу, самолет попал в плоский штопор, и они разбились…

– А у вас самого не было опасных эпизодов?

– Нет, только вот во время моего первого самостоятельного полета я немножко растерялся. Когда пошел на посадку, вдруг резко сменился ветер, и я оказался к этому не готов, потому что знаний в этом отношении мне еще не хватало. А я газ уже сбросил и смотрю, недотягиваю до посадочной полосы, поэтому пришлось уйти на второй круг. Но фактически я тогда вовремя принял правильное решение.

– Но вам уже нравилось то, чем вы занимались? Не боялись летать?

– Летать мне очень нравилось, и училище я окончил с хорошими оценками. Даже наш инструктор мне говорил, что я рожден быть летчиком, причем со своим почерком. Потому что у меня была своя особенность.

Дело в том, что на посадку я шел не как все. До высоты 5–6 метров как обычно, а потом парашютировал, делал так называемое высокое выравнивание, вот такая у меня была особенность. Причем со стороны это выглядело вроде даже как неграмотно, но просто у меня был такой собственный стиль при посадке.

И даже когда мы четыре раза прыгали с парашютом, мне не было страшно. Во-первых, мы так привыкли к полетам и высоте, что нам даже стало казаться, будто с трехсот метров можно вообще без парашюта прыгнуть. А во-вторых, был такой азарт, что не хотелось уступить другим ребятам ни в чем, поэтому даже очертя голову прыгали.