Текст книги "Давай переживем. Жизнь психолога-спасателя за красно-белой лентой"

Горе делает нас людьми, оно ставит нас на место, оно больно заставляет начинать жить заново, новой жизнью, из которой вычеркивает, как правило, тех, кто нам дорог. Чем может помочь психолог такому человеку? Мне не раз задавали этот вопрос. Я могу ответить, что психолог может помочь найти ресурсы, но отвечу по-другому: я не знаю, чем я, психолог, могу помочь человеку, который потерял родного человека. Но я иду навстречу этому человеку, я держу его под руку и иду с ним туда, где лежит тело его родственника. Я нахожусь с человеком рядом, я жду, если он плачет, я слушаю его, если он кричит и проявляет агрессию, я прошу всех отойти в сторону, если человек впадает в истерику.

На часах уже почти двенадцать, нас все еще не сменили, поэтому продолжаем работать. Людей все так же много. Беседую с женщиной, которая не может второй день найти свою дочь – телефон ее не отвечает. И вот эта женщина пришла к зданию морга. Возможно, ее дочь жива, а возможно – ее тело привезли этим утром в черном мешке. Я не могу утверждать ни первое, ни второе, поэтому только поддерживаю женщину, беседую с ней. Избегаю фразы «все будет хорошо», даже если меня спрашивают прямо: «скажите, будет ли все хорошо?»

Женщина держится, она стоит возле здания, не плачет, стоит спокойно, задает мне разные вопросы – я записываю данные ее дочери в блокнот, чтобы выяснить через «горячую линию» информацию о человеке. Пока нигде и ни у кого таких сведений нет.

Уже около четырех дня. Приехала наша смена, и теперь мы можем ехать отдыхать. Если все будет нормально, то эта смена закончит начатую нами работу на участке.

Еду спать в гостиницу. Мне кажется, что не только униформа, но и я насквозь пропитан специфическим запахом морга. Сейчас я еду в служебной машине, но все равно ощущаю этот тяжелый запах – то ли я им действительно пропитан, то ли это мне кажется.

В номере гостиницы скидываю тяжелые «берцы» – ни с чем несравнимое удовольствие – и снова понимаю, как мало нужно порой для счастья, радости или просто положительных эмоций. Сейчас для меня это – стянуть тяжелую армейскую обувь, в которой я уже больше суток.

С телефона выхожу в интернет. Бегло читаю, что пишут в новостях, и понимаю, что есть разница между тем, что там пишут, и тем, что видел своими глазами. Убираю телефон и проваливаюсь в сон.

Ночью пришел наш водитель, его подселили в мой номер. Он только что привез в эту же гостиницу сменивших нас коллег.

Водитель, добрый Александр Юлианович, мужчина с седыми усами, тихим голосом говорит мне фразу: «Завтра домой». Это хорошая новость, после которой иду снова спать.

Утром вся наша группа едет домой. Обратная дорога уже не кажется такой долгой. Разговариваем мало – больше молча смотрим в окно. Кто-то здесь же печатает на ноутбуке аналитический отчет по итогам выезда. Даже не знаю, что труднее – непосредственная работа на выезде или составление всех этих отчетов по итогу. Напиши справку, отзвонись куче руководителей, внеси коррективы, снова отзвонись руководителям всех уровней, отчитайся в бухгалтерию – сделай тоже отчет, а потом уже можешь думать о себе, об отдыхе и о том, как отключиться от всего, что недавно пережил, как восстановить силы. Да, и еще – обязательно выстирай тщательно форму!

Уже на месте, в подразделении, разбирая вещи, достаю блокнот – взгляд падает на данные той самой женщины, которая не могла двое суток найти свою дочь и пришла к зданию морга. Я не знаю, чем закончилась ее история – жива ли ее дочь или все-таки она оказалась погибшей.

Подхожу к коллеге, которая сменяла нас на нашем участке. Говорю:

– Слушай, возле морга была женщина, вот, ее фамилия … она дочь искала. Скажи, дочь нашлась в итоге?

– Да, дочь оказалась среди погибших. Я сопровождала эту процедуру опознания.

Я прихожу домой. На календаре тридцать первое декабря. Почти уже Новый год. Родственники обращают внимание, что у меня «какой-то стеклянный взгляд». С какой-то стороны это неудивительно. Взгляд человека говорит о многом, он не обманывает. Ты можешь стоять по стойке «смирно», ты можешь, наоборот, стоять и создавать впечатление раскованного и уверенного в себе альфа-самца, но взгляд твой всегда выдаст тебя – всю твою мимикрию, всю твою неуверенность и все твои тревоги и страхи.

Это мой первый выезд. Потом, конечно, меня и всю группу, работающую на этом выезде, ждет реабилитация. Она вроде бы обязательная – ведь руководство заботится о нас, но, говоря откровенно, эта реабилитация малоэффективна или неэффективна вообще. Если чувствуешь, что тебе нужно действительно проработать свои эмоции, чувства, ощущения после очередного выезда, то ты идешь к специалисту со стороны и платишь ему за свою реабилитацию свои деньги. В ведомстве такой статьи расходов нет, поэтому извини. Но именно такая реабилитация эффективна и дает реальный результат.

Глава 4
Самый трудный случай

Я пишу эту книгу и постоянно нахожусь на связи с редактором-куратором Ириной Баткаевой. Для меня она профессиональный журналист, она задает такие вопросы, после которых я задумываюсь о вроде бы очевидных вещах, о которых не думал ранее, до этого разговора.

– На какой полке место вашей книге? – спрашивает меня редактор Ирина.

Я хочу ответить сначала, что на полке с книгами по психологии, потом понимаю, что лучше бы сделать отдельную полку для этой книги. Я не имею в виду свою значимость и уникальность этой книги, просто так будет правильнее – поставить эту книгу отдельно, не отдавая ей определенное положение, статус, область.

– Как вам живется на «гражданке»? – второй вопрос. Я отвечаю, что живется мне хорошо. Я снова стал хозяином своей жизни. На новой работе я занимаюсь наукой психологией. На ночь я могу отключать мобильный телефон, а днем могу забыть и оставить его дома. На работу я хожу в джинсах. Я отпустил бороду. Одним словом, выгляжу теперь я не по уставу.

Вспоминаю, что были сложности с руководством что в одной, что в другой структуре. Большинство людей стремятся занять руководящие посты, не имея при этом никаких организаторских способностей. Такие люди только вредят, в лучшем случае их не любят подчиненные, в худшем – ненавидят. И в этом одна из сложностей службы в системе, но я хотел бы сказать о том, что все-таки самое трудное в такой работе. В работе, связанной с экстремальными ситуациями.

Дети, а точнее – когда они есть среди погибших. Вот что самое трудное. Это вам скажет любой спасатель, причем неважно, сколько у него выездов и какая у него классность.

Сама картина погибших детей, по своей сути, не является нормальной и логичной. Да, мы можем видеть мертвого взрослого, понимая при этом, что, будучи взрослыми, люди и умирают, но дети умирать никак не должны. Смерть детей нелепа, нелогична, абсурдна. Можно видеть смерть ребенка на экране, можно увидеть изображение, но когда ты видишь это своими глазами – это в тысячу раз страшнее. Именно страшнее. Я думал над словом, которое использовать здесь, и ничего более подходящего, чем «страшнее», не смог найти.

Мне пришлось дважды выезжать на трагические случаи с погибшими детьми. Оба случая – это пожары. В обоих случаях родители оставили ночью детей дома и закрыли их там, уйдя по своим делам. После этих случаев мы за свой счет оплачивали услуги психолога со стороны – такая потребность была у каждого из тех, кто выезжал тогда на эти происшествия.

Первый пожар. Погибли три ребенка. Мы едем туда: два психолога и водитель. Мой напарник – опытный психолог Екатерина Аркадьевна Бабкина. Уже темно – зимой темнеет рано. Ехать нам недалеко, примерно через час будем уже на месте. Пока едем к месту назначения, раздается немыслимое количество звонков – опять звонят все. Следуем сквозь темноту по навигатору, вроде уже въехали в нужный населенный пункт, но улицу найти никак не можем, а прохожих нет и спросить, следовательно, не у кого.

На дороге видим две фигуры, подъезжаем к ним спрашиваем:

– Здравствуйте, а где улица …?

– Улица …? – переспрашивает фигура, долго думает и потом отвечает: – Надо у Сани спросить, он точно знает! – потом фигура что есть силы кричит: – Сань! Сань! – это она обращается к далеко впереди идущей фигуре, наверное, имя фигуры Сань. Местный китаец, что ли?

Мы едем дальше по дороге и подъезжаем к фигуре Сань. Водитель Роман опускает стекло и вежливо обращается:

– Добрый вечер, Александр, как нам проехать?.. – я смотрю на Сань в этот момент и вижу, как он испуганно глядит на нас после фразы «Добрый вечер, Александр». Мне кажется, что перед его глазами пробежала если не вся жизнь, то большая ее часть. Можно смоделировать ситуацию и тогда понять Сань: ты идешь ночью по пустой дороге, вдруг с включенной «мигалкой» подъезжает машина и оттуда к тебе обращаются по имени.

Александр, понимая, что мы приехали не за ним, объясняет нам, как проехать до нужного адреса. Через десять минут мы на месте, отзваниваемся руководству.

Дом частично сгорел. Тела погибших детей уже увезли в морг. Нам сообщают, что мать погибших находится у соседей, и я иду туда.

Из приоткрытой деревянной перекошенной калитки выбегает маленькая собака и начинает звонко лаять, после чего выходит хозяин, шатаясь от усталости.

– У вас собака выбежала на улицу, – говорю я мужчине.

– Это у вас собака выбежала, а у меня она вышла, – недовольно поправляет меня хозяин собаки, когда я прохожу во двор.

На пороге дома меня встречает огромный пьяный мужчина, он стоит, раскачиваясь из стороны в сторону, и смотрит куда-то мимо меня. Мужчина медленно говорит мне, что он полковник, а потом добавляет, очевидно, дежурную фразу: «Отец, давай бахнем?» Я благодарю его за предложение, но отказываюсь, ссылаясь на то, что нахожусь на работе.

Пока я беседую с матерью погибших, моя коллега Екатерина, с кем-то созвонившись, нашла временное жилье для женщины и какую-то организацию, которая готова обеспечить ее одеждой – все вещи сгорели.

Мать погибших детей разместили в общежитии. Мы здесь же, дежурим буквально рядом с ней. Я обращаю внимание, что в этом населенном пункте за все время нашего пребывания я не встретил ни одного трезвого человека. Даже на входе в продуктовый магазин мимо меня проходит мужчина и тянет за собой облако свежего перегара.

Спим мы по очереди, по два часа: кто-то один из нас должен постоянно следить за пострадавшей женщиной, чтоб она ничего не сделала с собой, хотя ее «обкололи» врачи и она вроде бы спит.

Утром едем в морг. Заходим к патологоанатому – девушка с яркими фиолетовыми тенями вокруг глаз. Как и положено, перед процедурой опознания мы сами должны посмотреть на тела, можно ли предъявлять их в таком виде. Здесь я поясню. Например, погиб человек, тело его частично разрушено – отсутствует рука или нога. И для того, чтобы не травмировать дополнительно и без того уже травмированного родственника этого погибшего человека, целесообразно прикрыть чем-то ту часть тела, где отсутствует конечность. Это все заранее обговаривается с сотрудниками морга.

Заходим в помещение, где лежат тела детей. Двое – как куклы, один – в черном мешке: нам поясняют, что этот ребенок сильно обгорел. Это, конечно, страшно. Но я стараюсь не думать об этом, если начнешь думать – «поплывешь». Есть такой термин у профессионалов. «Поплыть» – включиться эмоционально в ситуацию и отреагировать.

В морге характерный специфический запах, его ни с чем не перепутаешь и никогда, наверное, не забудешь. Я стараюсь делать вдох, поворачиваясь к приоткрытой двери, которая ведет во внутренний двор.

Смотрю на тела погибших детей. Смотрю внимательно и не знаю, сколько я так стою, пока не ощущаю, как коллега Екатерина дергает меня за рукав. Начал думать, глядя на эту картину, а думать в такой ситуации не получается.

Процедура опознания проходит быстро, и три как будто бы игрушечных гроба грузят в старый, но еще на боевом ходу, ПАЗик. Мы садимся в этот автобус вместе с матерью погибших детей и едем на кладбище, точнее – в храм, который находится рядом с кладбищем. Погибших отпевают, и мы тоже сопровождаем этот процесс. Мы заранее договорились, чтобы рядом дежурила «скорая», и это было верное решение. Попрощаться с погибшими пришло много людей, а нас, психологов, всего лишь двое. Вижу, как моя коллега под руки выводит из храма пожилую женщину, которой стало плохо. Она ведет ее в сторону машины «скорой». Я захожу внутрь храма, и через какое-то время уже другой женщине становится плохо – она медленно начинает падать. Успеваю поймать женщину под руки, мне кто-то помогает вывести ее на свежий воздух. Врач «скорой» уже здесь, прямо на входе. Опять захожу внутрь, протискиваюсь через толпу, там снова та же история – кто-то начал терять сознание.

После опознания прошли похороны. Я зачем-то фиксирую в блокноте цифры – какую помощь и в каких количествах я оказал. Цифры нужно подавать в свое подразделение и параллельно в Москву два раза в сутки. Потом уже, на следующих выездах, я перестану записывать эти точные бесполезные цифры – когда будет наступать время подачи показателей, я буду просто давать примерные значения.

Мы отработали и приехали обратно в подразделение. Составляем отчет для бухгалтерии, но концентрации никакой, физических сил нет, пребываем в каком-то невесомом состоянии, сознание затуманено. Ничего делать не хочется и особо не получается. В итоге решаем заплатить деньги за супервизию, нанимаем гражданского психолога со стороны, чтобы он с нами поработал и помог вернуться в прежнее русло.

Психолог помог, и мы выходим из его кабинета, как будто отпустив ситуацию, завершив ее где-то внутри себя. Остается только сделать аналитический отчет по итогам этого выезда.

Второй пожар. На этот раз погибших детей больше – их семь. Команда на выезд прозвучала, и я быстро собираюсь: привычно раскладываю по карманам телефон, зарядное устройство, удостоверение, фонарик, нож, деньги, блокнот, ручку, ключи от дома. Тащу в служебную машину «тревожную» сумку. Кстати, выезжаем мы с той же коллегой Катей Бабкиной, с которой выезжали на пожар с тремя погибшими детьми. Только на этот раз погибших детей больше и ехать нам дальше. С нами едет наша новая сотрудница – это ее первый выезд. Вообще одна из острых проблем психологической службы силовых структур, где я служил, – это нехватка психологов-мужчин. Хотя руководство всегда громогласно утверждает, что есть понятие «сотрудник» и нет «мужчин» и «женщин» – будто все равны, но женщин реже или вообще не отправляют в усиление, опасные командировки, а если нужно выходить на какое-нибудь безумное дежурство в выходной или праздничный день, то первыми попадают психологи-мужчины. Лично я не против некоторых поблажек психологам-женщинам, но нужно в таком случае придерживаться какой-то одной политики: либо разделять психологов по половому признаку и учитывать это при составлении должностных инструкций, либо уж придерживаться позиции «мы-все-сотрудники-бесполые» до конца. А иначе – сплошные противоречия.

Вот подлил себе немного кофе в коньяк начальник в предпраздничный день, поправил ордена на груди и разрешил всем женщинам-сотрудницам идти домой прямо с обеденного перерыва, мужчинам работать до особого распоряжения. Такая картина встречается часто: коньяк, конечно, не все в кофе добавляют, но отпустить домой женскую часть коллектива – это привычная практика.

Мы едем на выезд – все как обычно: миллион входящих и исходящих звонков. Связываемся с местными психологами – психолог-мужчина и психолог-женщина из нашего ведомства, которые, по оперативной информации, уже находятся на месте происшествия и работают там с людьми. Значит, нас больше: едет нас трое и там, на месте, два психолога. Это хорошо, будет легче работать.

Приезжаем в населенный пункт и на въезде встречаемся с местными психологами, спрашиваем у них, как нам проехать к месту происшествия, но они сами не знают. На этом месте следовало заиграть музыке «пара-пара-пам!». Местные психологи, которые по сводкам находятся на месте и работают, не знают сами, где это место – они просто все это время ждут нас. Но на этом приключения коллег не заканчиваются – один из них, психолог-мужчина, садясь к нам в машину, умудряется, споткнувшись о порожек, упасть на землю и скатиться в придорожную канаву.

Второй местный психолог – женщина, вежливая, приветливая улыбчивая. Однако тридцать минут назад, когда мы разговаривали с ней по телефону, она, забыв завершить вызов и положив телефон, не закончив разговор, назвала нас «козлами» и прочими другими словами. Очевидно, за то, что мы подняли их – местных психологов – по «тревоге», привлекая для помощи (хотя происшествие случилось в их территориальной зоне ответственности).

Местный психолог-мужчина самостоятельно вылезает из канавы и отряхивается от грязи и пыли. Все в порядке – он жив и здоров.

Берем коллег на борт и едем по навигатору к месту происшествия.

Пожар уже потушен – остался только выжженный огнем дом с черными зияющими дырами вместо дверей и окон. Здесь еще несколько МЧСников и местные казаки. Возле двора дома, где был пожар, разбросано несколько грязных одеял. Я смотрю на эти вещи и сразу же понимаю, что ими были накрыты тела погибших здесь детей. Сейчас их уже увезли в морг.

Беседую с местным казаком – с виду обычный парень в джинсах и свитере. Он с гордостью заявляет свой казачий чин. Казак сообщает мне, что к семье, что жила по адресу, пришли гости с детьми. Когда у взрослых ночью закончились запасы алкоголя, они пошли его искать, закрыв семерых детей одних дома. Начался пожар, и дети никак не могли выбраться наружу.

– Вон, – говорит казак и указывает рукой на те самые одеяла, – их так и выносили оттуда и клали там.

Значит, я был прав, когда увидел эти вещи.

Самое страшное лично для меня в этой трагедии было то, что те дети, что были постарше, пытались вынести самого маленького – его закутали в одеяло, надеясь спасти. Это настоящий героический поступок маленького человека – шестеро детей спасают самого младшего, седьмого. Точнее – пытаются спасти, ведь погибли они все.

Мы выясняем, что обязательная процедура опознания, выдача тел и похороны запланированы на завтра.

Одних родителей погибших детей только что привезли в наручниках – наверное, следственные мероприятия. По вторым родителям информация такая – отец сейчас в местном отделении полиции, мать – в больнице. Также в больнице находится кто-то из родственников погибших, кто пытался спасти их, – человек получил ожоги и резаные раны. Решаем ехать в больницу.

Мои коллеги работают с матерью детей в больнице. Я работаю с тем самым родственником, который получил травмы на пожаре. Это сводный брат погибших детей от какого-то другого брака, ему уже семнадцать лет. Ожоги несильные, но одна рука забинтована: там помимо ожогов еще и порезы – разбивал окно, когда проникал в горящий дом. Парень этот держится, беседую с ним.

День пролетел быстро. Мы заселяемся в гостиницу. Завтра будет новый тяжелый день, и каждый из нас по-своему готовится к нему, настраивая себя.

Утро. Едем прямиком в морг. Я не люблю морги и их запах, я не люблю сопровождать процедуру опознания и выдачу тел погибших, но я часто попадаю именно на этот участок работы. Это мой второй выезд на происшествие с погибшими детьми. На первом было трое погибших, на этом – семеро. И мы работаем на таком происшествии, которое проходит у нас по сводкам как «пожар в жилом доме в (указывается населенный пункт) с семью погибшими детьми».

К зданию морга в назначенное время прибыл отец одних детей, родителей других, которых я видел в наручниках, привезли тоже.

Нам нужно зайти и посмотреть, можно ли предъявлять тела, готовы ли они для предъявления. Но никто из нас откровенно не хочет этого делать – мы стоим под высоким дубом, желуди которого обсыпали все вокруг, и всячески откладываем момент.

– Можно мы посмотрим перед опознанием? – спрашиваем у сотрудника морга в длинных черных резиновых перчатках.

Перед помещением, где находятся тела детей, лежит мужской труп. Мы просим работников морга временно накрыть его чем-то, пока будет проходить опознание.

Мы проходим дальше в совсем небольшое помещение, в котором нет ничего кроме нескольких длинных металлических столов. На столах семь тел погибших. Они лежат словно куклы разных размеров, с которыми кто-то наигрался и бросил здесь, на эти металлические столы.

Возле входа в здание уже стоит следователь – он тоже будет сопровождать опознание, у него свои задачи, у нас – свои.

Я беру под руку одну из матерей погибших и завожу ее внутрь. Я иду слева от нее – так мне будет удобнее ее ловить, если она начнет падать, и легче выводить ее обратно на улицу, если она начнет кидаться к телам детей. Это две частые реакции людей во время подобной процедуры. Моя коллега Екатерина Бабкина идет здесь же и точно так же ведет другую мать детей. Мы проходим мимо накрытого по нашей просьбе тела мужчины и заходим в тесное помещение. Следователь с черной папкой в руках уже здесь, он держит ручку в готовности что-то записывать.

Начинается плач. Женщина, которую я держу под руку, заваливается вбок, я помогаю ей стать на ноги. Следователь пытается что-то говорить, но его реально не слышно, по крайней мере, мне. Плач женщин усиливается, и следователь переходит на крик.

– Это ваши дети? Это ваши дети? – перекрикивает он громкий и неистовый женский плач.

Опознание прошло. Я беседую возле входа в морг с одним из отцов. Он нервно курит. Что я могу сказать им? Осудить их за то, что они оставили детей и пошли за алкоголем, я не могу, так как не имею на это права. Передо мной – человек, отец погибших детей. Для себя я ограничиваюсь этой информацией. Он – мой пострадавший, в том смысле, что я с ним работаю, и отработать я должен качественно. Помочь этому человеку я вряд ли чем могу. Просто пока надо быть рядом, говорить с ним, слушать его, пробовать найти ресурсы, пробовать построить его новую жизнь хотя бы на первое время. Возможно, его осудят и дадут срок, но сейчас он пострадавший.

К нам прибывает усиление – еще один местный психолог. Мы ждем следующую процедуру – выдачу тел. К зданию морга пришло много людей, и мы выстраиваемся наподобие шеренги. Мы стоим в нескольких метрах друг от друга, растянувшись и смешавшись в толпе людей – мы в готовности, потому что уже по опыту предполагаем начало эмоциональных реакций собравшихся.

Тела выносят по одному. Мне кажется, что время остановилось или идет совсем медленно. Проносят первый, совсем игрушечный, гроб и ставят его в автобус. Выносят второй, третий – я смотрю на погибших детей и жду, чтобы скорее закончилась эта выдача, но время идет медленно. Начинаются первые потери сознания, и мы отводим людей к «скорой», нас мало на такое количество людей. Начинается суета, громкий плач. Я вижу, что один из психологов стоит и плачет. Опять же я не осуждаю этот плач и этого человека, но его участок толпы брошен, люди остались без внимания и контроля психолога, а нагрузка автоматически переходит мне и тому, кто стоит справа от него.

Я сбился со счета, но гробы все выносят и выносят. В толпе вижу нашего водителя, он здесь же с нами, как всегда. Водитель Роман не психолог, но он всегда рядом с нами. У Романа стеклянные глаза, опущенные уголки рта и зеленоватый оттенок лица – в этот момент я понимаю, что выгляжу так же, как он.

Выдача тел закончилась.

Поскольку погибшие дети были из двух семей, то их хоронят на разных участках местного кладбища. Мы разделяемся: две моих коллеги едут сопровождать одни похороны, мы с водителем Романом – вторые.

Возле вырытых могил уже ждут начала мероприятия люди, мы идем туда вместе с матерью детей. Я веду ее под руку, слева, водитель Роман идет с другой стороны. Я не подозреваю, что нас ждет, точнее – примерная картина в моей голове есть, но она никак не совпадает с реальностью.

Только мы подходим вместе с матерью к могилам, как собравшиеся люди начинают кричать в адрес женщины слова проклятий и прочие нецензурные выражения. Передо мной пролетает чья-то нога, потом кто-то бьет кулаком женщину, начинается какая-то толкотня. В толпе достаточно много пожилых мужчин – передо мной мелькает седая голова мужчины, выкрикивающего матерные слова.

– Тише! Тише! – кричу я, и мы с водителем стараемся спрятать женщину у себя за спинами. Со стороны Романа тоже прилетают руки и ноги. Толпа отходит, медленно, но отходит. Плач и скорбь начинаются похороны. Агрессии и всех этих вылетающих рук и ног как будто и не было.

После того выезда прошло уже около пяти лет. Я давно уволился из МЧС, водитель Роман уволился еще до меня. На днях я встречаю Романа и, поговорив какое-то время, он спрашивает меня: «А ты помнишь, как нас чуть не замесили?»