Текст книги "Мальчик и революция. Одиссея Александра Винтера"

А когда в 1919 году в Одессе установилась советская власть (пока только на короткий срок), подросток Кесельман пошел добровольцем в Красную армию. Был зачислен в 8-й Стрелковый полк 45-й дивизии самокатчиком, то есть бойцом-велосипедистом.

Ему и 14-ти не исполнилось. Ну и что с того? Аркадий Голиков (позже получивший широкую известность как детский писатель Гайдар) тоже пошел в армию в 14-ть, а в 16-ть был уже командиром полка. Шура в командиры не выбился, но повоевать пришлось.

45-я дивизия была сформирована приказом Реввоенсовета 12-й армии от 16 июня – из частей 5-й Украинской советской дивизии и повстанческих отрядов. И приняла участие в ожесточенных боях под Одессой летом 1919-го – отражая наступление белых.

Затем боец Кесельман перешел в знаменитую бригаду «Красных курсантов», сформированную из выпускников Пулеметных курсов, созданных в Москве еще в 1918-м, и местных жителей, вставших под ружье, чтобы защищать советскую власть. Эта часть считалась одной из самых надежных и боеспособных, курсанты стояли насмерть. Отчасти это было результатом боевой выучки, но профессиональной подготовкой могли похвастаться далеко не все. Зато решительности и отваги им было не занимать. Белые их ненавидели и побаивались.

Командир Дроздовской дивизии генерал Антон Туркул в своих воспоминаниях охарактеризовал бригаду курсантов, конечно, негативно, но признавал, что это была серьезная боевая единица:

Курсанты, если это были они, привалили на южный фронт, одурманенные удачами, безнаказанностью, легкостью расправ над восставшими обывателями и крестьянами. Среди них, как мы знали, была революционная учащаяся молодежь; были даже некоторые юнкера и кадеты, сбитые с толку всеобщим развалом и нашедшие в красных военных школах видимость знакомого быта. Но много было и наглой городской черни, которую до революции называли хулиганами.

Это было смешение революционных подпольщиков с городским отребьем, армейскими неудачниками и переметами. Все были, конечно, коммунистами. Это была ядовитая выжимка России, разбитой войной, разнузданной и разъеденной революцией. Это была страшная сила.

Вот так. Сказано с ненавистью, но и с определенным уважением. Страшная сила. И обратим внимание на упоминание «революционной учащейся молодежи», пополнившей ряды курсантов. Как раз к этой категории относился Шура Кесельман.

Туркул красочно и с удовольствием описывал, как дроздовцы громили курсантов под Ореховым (город в Запорожье, в 400 километрах к востоку от Одессы), отмечая при этом невероятные храбрость и упорство этой бригады:

Красные курсанты идут по городу. Они очнулись от утреннего огня. Их второй вал будет яростнее первого. Курсанты идут в атаку с пением. Они переиначили нашу белогвардейскую “Смело мы в бой пойдем за Русь святую»”:

 
Смело мы в бой пойдем
За власть трудовую
И всех «дроздов» побьем,
Сволочь такую.....
 

Потери у курсантов были огромные, еще одно свидетельство Туркула:

На площади, куда мы вышли, мы могли убедиться в страшной силе нашего огня. Площадь была вповалку устлана мертвыми курсантами. Убитые лежали так тесно и такими грудами, точно их швыряло друг на друга. Застигнутые огнем, они, по-видимому, сбегались, жались в кучки, и пулеметы сметали всех.

Шура никаких записей в те дни не вел, не до того было, а позднее написал всего несколько строк:

Орехово стало нашим кладбищем. Нас убивали, мы умирали. Меня оглушило взрывом, а потом завалило трупами. Я очнулся от того, что лицо заливало кровью. Моих раненых и убитых товарищей. Ночью я незаметно выбрался и пошел искать своих.

После неудачи под Ореховым от бригады остался небольшой отряд, который окончательно был разбит под Михайловкой. Героизм и бесстрашие красных курсантов получили широкую известность. О них в 1919 году советские кинематографисты даже успели снять фильм, который назывался «Жизнь красных курсантов».

В конце августа Одессу пришлось сдать – ее заняли отряды ВСЮР, Вооруженных сил Юга России, то есть деникинцы. Но красные оставили в городе подполье, и в числе подпольщиков был бывший самокатчик Кесельман. Возможно, он не успел уйти с отступавшими частями, из-за неразберихи и паники, охвативших ряды красных. Или не захотел расставаться с родными местами. Но наиболее вероятно, что его оставили по решению командования. Поскольку одессит, знал город, имел связи и мог оказать неоценимую помощь товарищам. И опыт подпольной работой у него уже имелся.

Дело, конечно, рискованное, голову сложить было легче легкого. Однако в подпольной работе была своя романтика, а юноша был настроен романтически. Явки, пароли, встречи на конспиративных квартирах… В дневнике это нашло четкое и ясное отражение. Из записей 1936 года:

Как все-таки тогда все было замечательно и чудесно. 20 лет прошло! Какие там сомнения! Надежда, вера, выручка! Мы могли погибнуть каждую минуту, но не колеблясь выполняли любое задание.

Подпольную организацию назвали так же, как бригаду, в которой сражался Шура – «Красные курсанты».

Какие конкретные задания выполнял юный подпольщик, неизвестно, в автобиографии он ограничился лишь упоминанием о своем аресте белыми. Его отпустили «по несовершеннолетию». Повезло, потому что обычно деникинцы не церемонились с красными. Наверняка им было невдомек, что задержанный парень воевал, причем в ненавистной белыми бригаде. Иначе несовершеннолетие никто бы не принял во внимание. Вряд ли можно не доверять свидетельству Константина Паустовского, во время гражданской войны находившегося в Одессе:

Незадолго до взятия города, когда бои с белыми шли уже у Берислава и Перекопа, деникинская контрразведка расстреляла девять молодых большевиков-подпольщиков. Перед казнью их изощренно пытали, и средневековые эти пытки потрясли даже толстокожих одесских обывателей.

…Перед казнью подпольщики написали письмо своим товарищам на свободе. В этом письме были простые и берущие за сердце слова: “Мы умираем, но торжествуем”.

Бывало, красные так же поступали с юнкерами и гимназистами, дравшимися на стороне белых.

Когда части Красной армии подошли к Одессе в январе 1920 года, подпольщик Кесельман не остался в стороне: «Принимал участие… в боях с белыми во время переворота в Одессе». Вместе с ним сражались и другие подпольщики, товарищи-курсанты.

Их отрядом командовал «товарищ Орлов (Лившиц)». Предположительно это Яков Абрамович Лифшиц, бывший заводской рабочий, токарь, который после Одессы участвовал в работе подпольной организации в Киеве, а позже руководил на Украине органами ЧК и даже дослужился до поста председателя Киевского губернского отдела ГПУ (Государственного политического управления, бывшей ВЧК). А в середине 1930-х годов этот красный командир, чекист и подпольщик занимал скромную должность заместителя директора Московского велозавода. Это было понижением после карьерного взлета – последним назначением перед арестом и расстрелом.

В феврале 1920 года советская власть вновь утвердилась в Одессе, теперь уже всерьез и надолго. Однако Шура продолжил воевать. Он вернулся в кадровую Красную армию, уже не самокатчиком, а кавалеристом. Во 2-й кавалерийский полк 41-й дивизии. Был командирован в конную разведку при бронепоездах «Красный крестьянин» и «Умрем или победим». Дрался с петлюровцами. Участвовал в подавлении Галицийского восстания в апреле 1920 году – это был вооруженный мятеж кавалерийского полка Красной Украинской Галицкой армии (КУГА), боевого соединения с причудливой историей.

Сначала Галицкая армия была создана в Западно-Украинской народной республике77
  Западно-украинская республика со столицей во Львове была создана в 1918 году – после развала Австро-Венгерской империи. Продержалась недолго – её разгромили поляки и поделили земли бывшей республики с румынами и чехословаками.


[Закрыть] для защиты от поляков, потом сражалась с деникинцами, еще позже перешла на сторону деникинцев, а в начале 1920 года соединилась с красными. Но среди бойцов и командиров этого воинского соединения было много сторонников самостийности и противников советской власти. Сыграли свою роль и грубые методы насаждения большевизма, которые были в ходу у красных. Галичане проявляли недовольство гонениями на священнослужителей, запретом украинской национальной символики и коммунистическими порядками вообще. Советское командование рассчитывало использовать КУГА в войне с Польшей, учитывая давнюю вражду украинцев и поляков. Однако это тоже подлило масла в огонь, потому что на стороне Польши в то время уже сражались петлюровцы, против которых галичане драться не захотели. Словом, мятеж был вызван целым комплексом причин. Вспыхнул он в Подольской губернии, в Тирасполе, но его быстро и жестоко подавили. Недовольных частично разоружили, частично уничтожили.

После подавления Галицийского мятежа юного кавалериста отправили на польский фронт, где ситуация несколько раз радикальным образом менялась. Сначала поляки, точнее, как их тогда называли, белополяки, вместе со своими союзниками петлюровцами наступали и взяли Киев. Потом пошла в наступление Красная армия и едва не захватила Варшаву. Но случилось Чудо на Висле и красные откатились назад.

Описаний боевых действий Шура не оставил, зато весьма эмоционально высказывался на тему антисемитизма и погромов, которые устраивали поляки и петлюровцы. Понятно, что сам он был евреем и не мог остаться к этому равнодушным. Да и воевать пошел во имя пролетарского интернационализма. А антисемитизм тогда переживал необыкновенный подъем.

Из дневниковых записей 1936 года

Ужасающие картины представали перед нашими глазами, когда мы шли на Запад. Прежде я не знал, что люди могут быть такими жестокими. То есть читал об этом, но одно дело читать, а другое увидеть самому. Голого старого еврея, которого посадили на кол и срубили половину черепа. Женщин, изнасилованных и растоптанных в месиво. Их топтали конями. Мне рассказывали выжившие. Детишек, заколотых штыками. Те, кто это делал, не имеет права на жизнь. И мы эту жизнь у них отнимали.

Красноармейцы отлично знали, как жовто-блакитники и польские паны поступали с евреями. Примеров было достаточно. Петлюровцы, свидетельствовал Яков Бельский, грабили население, а еще «звали резать подряд: жидов, попов, офицеров и студентов».

Николай Островский в книге «Как закалялась сталь» (которую сегодня почти забыли, а напрасно) оставил описание погрома, организованного этими борцами за самостийность:

Многим не забыть этих страшных двух ночей и трех дней. Сколько исковерканных, разорванных жизней, сколько юных голов, поседевших в эти кровавые часы, сколько пролито слез, и кто знает, были ли счастливее те, что остались жить с опустевшей душой, с нечеловеческой мукой о несмываемом позоре и издевательствах, с тоской, которую не передать, с тоской о невозвратно погибших близких. Безучастные ко всему, лежали по узким переулкам, судорожно запрокинув руки, юные девичьи тела – истерзанные, замученные, согнутые…

Говоря об отношении к евреям уже не петлюровцев, а поляков, уместно процитировать документ из Архива внешней политики МИД России – показания 45-летней беженки Рахили Гершензон из Вильно, которая уже после окончания советско-польской войны, в июне 1921 года, решила вернуться домой. Решение оказалось опрометчивым.

2-го июня я отправилась с дочерью Верой 19 лет и сыном Михаилом 15 лет с беженским эшелоном, направлявшимся на демарклинию (демаркационную линию – А. Ю.) на подводе. Всего подвод было 144. В отдельных подводах подъехали к заставе, причем между нами было 5 подвод польских и 1 еврейская. Поляки сошли, чтобы предъявить свои документы полякам, которых было 4 человека (3 легионера и 1 офицер). Просмотрев документы, они заявили, что они могут быть пропущены, потому что они были офицеры и спросили: “нет ли между нами жидов”, “не устроили ли вы с жидами коммуны», “мы не признаем жидовских коммун”, “лучше выдайте жидов, не то вы пострадаете”. Тогда я и студент, ехавший с нами, Сюбашевский, выступили вперед и сказали, что мы евреи. Они бросились на нас с криком: “вон, жидовская морда”, “мы вас сейчас расстреляем” и начали избивать нас прикладами. Приказали завернуть подводы и ехать обратно к “милому Троцкому”. Мы сели на подводы и стали отъезжать, но не отъехали и 20 шагов, как они бросились к нам с обыском, велели сбросить все вещи и начался обыск, сопровождаемый ужасными побоями, ругательствами и издевательствами. Особенно цинично и грубо они относились к моей дочери. Только боязнь быть расстрелянной удержала меня от протеста. Забрав все, что было хорошего, не исключая и денег, велели собраться и с криком и свистом провожали нас с версту и пугали нас, что расстреляют нас в пути как собак. Спасло нас то обстоятельство, что они начали раздел наших денег, а мы тем временем ускакали. Об отношениях их к студенту нужно отметить то, что, обыскивая его и не найдя денег, они спустили ему 2 пощечины и стали его избивать прикладами.

По дороге мы встретили много бежавших евреев, которых собралось 14 человек, среди них 2-е русских, которые бежали в ужасе от польских издевательств, бросив все свои вещи, ибо подвод нельзя было найти. Те, которые находились там некоторое время, рассказывают еще больше ужасов: целыми ночами они ходят со свечой и ищут между беженцами “жидов”, причем если находят, раздевают догола и заставляют плясать по лесу и петь польские песни.

Приведенный эпизод – это свидетельство еще «гуманного» отношения, во многих случаях живыми евреям уйти не удавалось. И красные бойцы-евреи мстили за своих сородичей. В общем, Шуре Кесельману были близки строки конармейской песни, которую сочинил Алексей Сурков: «Помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки».

Кстати, насчет атаманов – наш герой успел повоевать и с ними. Он принимал участие в операциях по ликвидации отрядов атаманов Юрия Тютюнника и Семена Заболотного.

Боевые действия против Тютюнника разворачивались на территории Украины, в ходе советско-польской войны и в первые годы после ее окончания. Тютюнник, вопреки тому, что писали о нем советские авторы, не был обыкновенным бандитом. Прапорщиком успел повоевать в Первую мировую, затем командовал украинскими частями, подчинявшимися Украинской народной республике, перешел на сторону Красной армии, но в конце концов поднял восстание против большевиков и вновь переметнулся к украинцам, сотрудничал с Петлюрой и поляками.

В 1923 году, после нелегального перехода Тютюнником советско-польской границы, чекисты его арестовали. Атаман признал советскую власть и остался на свободе, получив возможность жить в Харькове и преподавать в Школе красных командиров. В 1929 году чекисты все-таки не удержались и арестовали его во второй раз (под предлогом, что тот якобы вступил в «украинскую военную организацию») и год спустя расстреляли.

Что любопытно, во второй половине 1920-х годов (до своего ареста) Тютюнник познакомился с Александром Кесельманом, бывшим кавалеристом, громившим его отряды. К тому времени тот уже работал в кино, а Тютюнник тоже увлекался кинопроизводством.

Для начала бывший атаман снялся (сыграл самого себя) в политико-пропагандистском фильме 1926 года с оригинальным названием – «П.К.П.» Эта аббревиатура расшифровывалась как «Пилсудский купил Петлюру». «П.К.П.» считается первой советской кинокартиной на историко-революционную тему, с масштабными батальными сценами. Кроме того, она отражала работу органов ЧК, тоже впервые. Ничего подобного в советском кино прежде не снимали. По сюжету объединенное войско поляков и петлюровцев вторгается на территорию советской Украины, вражеское подполье готовит провокации, диверсии и восстание. Но агрессии в конце концов дают отпор, а затаившихся врагов обнаруживают и уничтожают.

Кроме Тютюнника, в «П.К.П.» начал сниматься Григорий Котовский, тоже в роли самого себя. Но карьера лихого красного командира оборвалась в самом начале съемок – он был убит при загадочных обстоятельствах, и его роль пришлось отдать актеру Борису Зубрицкому.

Примечательно, что сценарий «П.К.П.» написал Яков Лившиц, тот самый, который командовал красными курсантами.

А Тютюнник какое-то время продолжал свою деятельность в кино и выступил соавтором сценария фильма Александра Довженко «Звенигора». Эта лента стала не менее сенсационной, чем «П.К.П.», интерес к ней был огромен. Снимались все эти ленты на Одесской кинофабрике, и Александр Кесельман хорошо знал всех членов съемочных групп и общался с ними. Вот так, спустя годы после гражданской войны удивительным образом пересеклись пути бывшего красноармейца и украинского атамана.

В отличие от Тютюнника, Заболотный при жизни к кино имел весьма косвенное отношение и если встречался с Шурой, то только на поле боя и не обязательно лицом к лицу. В современной украинской историографии этот атаман позиционируется сугубо положительно, как борец за национальное освобождение Украины, бившийся и с белыми, и с красными «за счастье народное». В действительности он мало чем отличался от других атаманов, сеял смерть и разрушения и особенно доставалось – как водится – евреям.

Подобно Тютюннику, он короткое время помогал красным, но затем переметнулся к петлюровцам и полякам – хотя главным образом грабил и убивал ради наживы, под лозунгом войны с «жидовской коммунией». Яков Бельский, как и Александр Кесельман принимавший участие в боях с Заболотным, написал об этом:

От Одессы до Балты (административный центр Балтского округа Подольской губернии, где бесчинствовал атаман – А. Ю.), по высокому левому берегу Днестра и в местечках южной Подолии помнят тягучее и зыбкое как туман имя – Заболотный.

Его хорошо помнит еврейская нищета этих краев, сотни сирот, вдов и калек.

Груды развалин на улицах Балты, с обгорелыми остатками оклеенных обоями стен, пустые и черные, как глазницы черепа, окна – все это следы лихих казацких набегов, память, оставшаяся жителям о Семене Заболотном.

В конце концов Заболотного настигли и окружили – он сдался и был казнен. А спустя несколько лет о борьбе с ним и его бандой был снят фильм «Лесной зверь» – на той же Одесской кинофабрике.

Какой след оставили годы революции и гражданской войны в душе молодого человека, чье детство и юность так рано закончились? Он сражался с классовыми врагами, убивал и его хотели убить. Видел всё, что несла с собой война: грязь, смерть, пренебрежение человеческой жизнью, которая ни во что не ставилась… У многих после таких испытаний душа черствела, рождая уверенность в том, что «вся-то наша жизнь есть борьба», что любые проблемы можно и нужно решать силой, невзирая на обстоятельства, мол, нечего щадить своих врагов, всё дозволено.

«И сердце вечно наготове шагнуть за тайную черту, почуять вкус соленый крови и бросить душу в темноту». Это строки из стихотворения Семена Кесельмана «В походе». Они в какой-то мере отражают чувства людей, которые прошли сквозь ад революции и гражданской войны. И готовы были идти дальше, сметая всё на своем пути. Однако Шура Кесельман не сумел органично встроиться в эту когорту. Точнее, пытался, но всякий раз неудачно, как видно, не хватало ему железной решимости, беспощадности и убежденности в своей правоте, присущих иным товарищам по борьбе.

III
Толковое Чека

Александр Кесельман демобилизовался в конце 1920-го или в начале 1921 года. Тогда же Одесский губком88
  Губернский комитет.


[Закрыть] КСМУ (Коммунистического союза молодежи Украины) командировал его в Одесскую губчека. То есть в одесское губернское отделение Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Решение принимал один из руководителей городской комсомольской организации Арнольд Владимирович Арнольдов: впоследствии он занимал важные хозяйственные посты, был заместителем директора Торгсина99
  Торгсин – Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами.


[Закрыть], управлял пушной конторой на Дальнем Востоке, а 1937-м был арестован и расстрелян.

Итак, шестнадцатилетний парень пришел на работу в ту самую ЧК, которая еще совсем недавно, летом 1919 года, наводила ужас на жителей Одессы. Герой Исаака Бабеля в «Конармии» с мрачновато-сардонической усмешкой назвал это заведение «очень толковым», намекая на ту основательность, с которой чекисты ликвидировали «контру». История одесской «чрезвычайки» отражена в литературе, еще в советские времена эту тему затронул Валентин Катаев – в повести «Уже написан Вертер». Название было взято из стихотворения Бориса Пастернака:

 
Я не держу. Иди, благотвори.
Ступай к другим. Уже написан Вертер,
А в наши дни и воздух пахнет смертью:
Открыть окно, что жилы отворить.
 

«Вертера» впервые опубликовал журнал «Новый мир» в 1979 году и это стало сенсацией. В те годы цензура успешно душила «разумное, добро, вечное» и ограждала советского читателя от малейших намеков на то, что в эпоху революции и гражданской войны красные не только восстанавливали справедливость, заботились о сиротах и вдовах и раздавали подарки, но и совершали другие, совершенно чудовищные вещи. Вся подобная тематика табуировалась. А из «Вертера» можно было узнать, как убивали чекисты ни в чем не повинных узников – в гараже, предварительно раздев догола, не отделяя мужчин от женщин. Как заводили мотор, чтобы снаружи не было слышно звука выстрелов и криков людей, обреченных на смерть. Конечно, маститый писатель не ставил своей главной целью живописать зверства ЧК, тема его повести гораздо шире, она насыщена размышлениями «о времени и о себе».

А самые правдивые и откровенные документальные свидетельства о том, что творилось в одесской губчека, содержатся в книгах С. П. Мельгунова («Красный террор в России») и Н. И. Авериуса («Одесская “Чрезвычайка”: Большевистский застенок»).

После прихода в Одессу белых в августе 1919 года был сделан документальный фильм «Жертвы Одесской чрезвычайки», в котором показали сотрудников и сотрудниц ЧК и трупы убитых ими людей со следами истязаний. А крупный дореволюционный режиссер Петр Чардынин поспешил поставить игровой фильм «Ужасы одесской чрезвычайки». Пресса анонсировала его следующим образом: «Драма, рисующая ужасы одесской чрезвычайки, по сценарию художника Жеминского, лично пережившего все ужасы Ч. К.». По всей видимости, это кинопроизведение осталось незавершенным или не успело выйти на экран в связи с очередной сменой власти. Но что любопытно – съемки велись как раз в то самое время, когда Шура Кесельман принимал участие в работе революционного подполья. А позже, уже в мирные двадцатые, он сталкивался с Чардыниным (этот режиссер благополучно работал при советской власти – его не тронули и даже хвалили) на киноплощадках в Одессе и Ялте.

Сегодня упоминание о том, что человек работал в одесской ЧК, сразу бросает на него тень, возникает желание заявить, что он один из «палачей». Но в случае с Шурой Кесельманом не стоит торопиться с выводами.

Во-первых, он пришел по распоряжению комсомола и вряд ли мог отказаться. И маловероятно, что имел полное и адекватное представление о методах работы Чрезвычайной комиссии.

Во-вторых, к началу 1920-х годов, когда гражданская война в европейской части страны закончилась, одесская «чрезвычайка» изменилась. Это не значит, что чекисты превратились в ангелов и в обращении с арестованными соблюдали «социалистическую законность» (она особо никогда не соблюдалась), или тем более презумпцию невиновности. На всех этапах советской истории классовая борьба диктовала свои правила. Что же говорить о том времени, когда только-только закончилась братоубийственная и кровопролитная гражданская война. Но жестокости и садизма в деятельности ЧК в 1920-е годы все-таки стало меньше.

В-третьих, преследуя социально чуждые элементы, чекисты одновременно вели борьбу с настоящими бандитами и преступниками, которые терроризировали население. Именно этим занимался Шура Кесельман. Его определили в «секретный подотдел», в опергруппу «по разведке» и вдобавок поручили вести информационную работу. Сам он называл свои тогдашние должности так: «комиссар и оперуполномоченный по разведке» и «помощник уполномоченного по информации». В его функции входил сбор сведений о «преступных элементах» в том числе с помощью агентурной разведки. То есть речь шла о розыскных мероприятиях. «В секретный подотдел входили разведка, осведомление, оперативная часть, сельская разведка, организованная для осведомительной связи с деревней», – отмечает историк И. Н. Шкляев.

В процедурах дознания, нередко сводившихся к выколачиванию из арестованных нужных показаний, Кесельман не участвовал. Помню, как бабушка Ася с кем-то говорила по телефону, точнее, не говорила, а яростно кричала в трубку: «Не делал он этого! Не делал! Никого не убивал, слышишь?! Ясно тебе?! Он был другой, не мог, никогда. И работу имел другую, не “убийственную”».

Слово «убийственную» я очень хорошо запомнил, хотя в целом ничего тогда не понял. Поскольку мал был и постеснялся спросить. Это было, наверное, в середине или начале 1960– х, когда бабушка с дедушкой переехали в Москву из Киева и поселились в коммуналке на улице Правды. Вот там я и стал невольным свидетелем этого телефонного разговора. Историей семьи я еще мало интересовался, и только много позже сложил два и два, догадавшись, что речь могла идти о дяде Шуре и его работе в Одесской ЧК.

Одно время он служил под началом Ивана Васильевича Кравченко, являвшегося председателем губчека и одновременно руководившего ее Секретно-оперативной частью (тем самым секретным подотделом). Настоящая его фамилия была Пахомов, Кравченко – псевдоним, от польского слова «кравец», то есть портной. Он начинал свою деятельность портным, но революция вынудила сменить профессию.

А личностью был примечательной. Его изобразил Валентин Катаев, с некоторой иронией, в книге «Траве забвения»: «довольно суетливым человечком лет тридцати с внешностью мелкого ремесленника, каковым он в действительности и был до революции – типичный русский портной-неудачник в ситцевой рубашке и жилетке с сине-вороненой пряжкой сзади, с яростно веселым выражением коротконосого плебейского лица, истерзанного ненавистью к классовым врагам, которых он поклялся всех до одного уничтожить, стереть с лица земли, не зная ни пощады, ни жалости, ни устали».

Кравченко не имел отношения к мастерам заплечных дел. Его задачей было выявление петлюровского и польского подполья, обезвреживание диверсантов, лазутчиков и бандитов, переходивших через границу. И Александр Винтер в своей автобиографии и во всех анкетах не упускал возможности подчеркнуть, что в губчека он подчинялся лично Кравченко.

На первых порах начинающий чекист работал в Одессе, потом в городе Вознесенске (в 148 километрах от Одессы), куда его командировал «лично прокурор Одессы тов. Туран1010
  По всей видимости, имелся в виду прокурор Одесской области А. Н .Турин.


[Закрыть]». Там должность, на которую назначили Шуру, была примерно такой же, как и в Одессе: «секретарь разведки Секретного подотдела».

В то время он свел не одно полезное знакомство с высокопоставленными сотрудниками Одесской губчека. С Семеном Западным (настоящая фамилия которого, была Кессельман, с двумя «с», а так не отличалась от фамилии Шуры), с Сергеем Барминским и Абрамом Лиманом. Позже их пути снова пересеклись на Дальнем Востоке.

Из губчека Шура ушел в конце 1922 года. Почему? Сам он ссылался на болезнь.

Из автобиографии

Заболел тифом в самой тяжелой форме, последствия, после чего, остались по сей день. Был демобилизован и направлен в Одессу.

То, что эта вполне нейтральная и понятная причина приводилась в автобиографии, было вполне логично и разумно. В официальных документах не следовало писать ничего такого, что наталкивало бы чиновников на неуместные и далеко идущие выводы. Но свою роль сыграло не только состояние здоровья. В конце концов юноша выздоровел и мог сразу вернуться в такую престижную организацию, как ЧК, однако возвращаться не стал. Принадлежность к «органам» гарантировала высокий социальный статус, материальное обеспечение, власть над людьми. Всем этим он пренебрег, по крайней мере, на время.

На принятое решение повлиял уход Кравченко из одесской губчека с переводом в Киев, где он погиб в перестрелке с петлюровцами. Его место занял Леонид Заковский, известный своей нечистоплотностью, корыстолюбием и садистическими наклонностями. Он лично участвовал в допросах, избивал и изощренно пытал арестованных.

Из дневника, 15 декабря 1922 года

К З. привели старую польку. У нее в доме атаман Батлук с кем-то встречался. Говорила, что с мужчинами и с женщинами. За это ей платили. С кем именно не знала, на время встреч ее запирали в подвале. З. ей не поверил, приказал раздеть догола и высечь. Старуха так ничего и не сказала.

Ее вытолкали на улицу, голую, в крови. Одежду швырнули следом. Она что-то причитала и пела. Наверное, сошла с ума.

По всей видимости, рокировка с Кравченко произошла вследствие интриг Заковского, хотевшего занять его должность. Таким образом, обстановка в губчека коренным образом изменилась, и оставаться там Шуре совсем не улыбалось. Даже если его самого не заставляли выбивать признания из подследственных, сама мысль, что кто-то занимается этим в соседней комнате, делала работу в губчека неприемлемой.

Вообще, по натуре он был человеком достаточно мягким и творческим. Много читал, занимался самообразованием. Подобные качества могли ему помочь стать хорошим оперативником, разведчиком (вкус к разведывательной работе он почувствовал), но не костоломом. Так что под началом Заковского он пробыл недолго и из «органов» ушел.

Нечто похожее произошло с Яковом Бельским, работавшим в той же одесской губчека и, вполне возможно, встречавшегося с Кесельманом. Свой уход Бельский объяснял тем, что он «не был создан для чекистской работы, его раздражали постоянные тайны, не по нутру была охота на людей, даже когда они этого заслуживали». Бельский, как и Винтер, службе в ЧК предпочел творческую деятельность. Если Винтер занялся кинопроизводством и киноведением, то Бельский – литературой и журналистикой. Но контакты с прежней службой оба поддерживали, считали это полезным и важным для выживания в советских условиях. Хотя вышло совсем иначе. Бельского расстреляли немного раньше, чем дядю Шуру – 1 ноября 1937 года.

С уходом из губернской ЧК в жизни Александра Кесельмана наступил переломный момент. Война закончилась, из «органов», хотя это была ответственная и хорошо оплачиваемая работа, он ушел, что дальше? Он переживал, чувствовал себя неприкаянным, мучился сомнениями в правильности всего того, что до сих пор делал.

Тем более, что времена наступили зыбкие, не совсем понятные. Страна претерпевала удивительные и тревожные метаморфозы. Исчезала романтика первых революционных лет, на смену ей приходила приземленная реальность НЭПа (Новой экономической политики). Вновь хорошо себя почувствовали «буржуи недорезанные». А тут еще склоки в правящей коммунистической партии – то одна оппозиция, то другая, непонятно, кому было верить. И веры у юноши могло поубавиться – не в революцию (в нее он верил всю жизнь), а в советскую систему, стержневыми основами которой являлись органы госбезопасности, партия и комсомол.