Текст книги "Фистула"

«Ч-что? Что т-ты такое сказал? Что, что ты с-сейчас сказал?»

Убедить сестру в том, что даже я сам не могу быть уверен, видел ли кого-то наверняка, мне не удавалось. Здесь не должно быть никаких незнакомцев, несколько раз повторила она. Кого она испугалась? Кого-то конкретного? Я спросил это – а сестра в ответ упрекнула меня, что я умолчал о случившемся, хотя обязан был сразу же во всём признаться. Как бы мне хотелось во всём ей признаться. Она приказала, чтобы я пошёл ко Льву, а сама направилась к воротам – предупредить охрану. Я подчинился. Тридцать девять минут на подаренных ей часах перекорёжились, превратившись в стаю сорок.

Парой минут позже, утащив с кухни терпкое яблоко и поднявшись на третий этаж дома, я очутился во владениях Льва. Ничего здесь не напоминало о взрослых комнатах нижнего мира, этот рай был выстроен по-особому и существовал как бы параллельно. Стены просторного холла покрывали яркие фотообои, с них из густоты джунглей таращились всевозможные животные: лемуры, туканы, пантеры, носороги, орангутаны, тигры, попугаи, питоны, хамелеоны и даже, по необъяснимой причине, хохлатый пингвин. На полу расстелился идиллический ковролиновый городок: дороги без машин, море зелёной травы и повторяющиеся красочные здания школ, больниц, полицейских участков, пожарных станций, обсерваторий, магазинов, ресторанов – словно ребёнка по какой-то причине понадобилось уверить, что в первую очередь они, а не обезличенные многоквартирные темницы составляют настоящую плоть городов. Этаж был поделён всего на три комнаты, каждая – невероятных размеров; места хватило бы и на десять детей, но царствовал здесь один-единственный.

«Мама фкафала, фтобы я покафал фам мой дом. Не бойтефь!»

«Почему же я должен бояться?»

«Меня охраняет фелая армия!»

Мы вошли в первую из трёх комнат – городской ковролин сменился пустынным; из песка настенных дюн вырастали барханы и оазисы; с одной из стен за мальчиком присматривала улыбчивая сфинга, сидящая на разрисованной фломастерами колонне, – присматривала, быть может, с тех ещё времён, когда Лев был четвероногим. По комнате и правда была разбросана игрушечная армия. В замке высокой детской кровати, куда забираться нужно было по лесенке, укрылись плюшевые звери, ещё больше их скрывалось в пространстве под кроватью, наполовину закрытом тёмно-зелёной шторкой. Десятки пластмассовых солдат и машин львиный ураган раскидал по всей комнате. Мальчик поднял фигурку рыцаря, укрывающегося щитом, продемонстрировал её мне, отбросил и потянулся за следующей. Военный барабанщик с подвижными, сгибающимися в локтях руками. Разъярённый краснолицый самурай во всеоружии. Сарацин, натянувший лук. Наполеон, отдающий приказ. Зеленокожий дракон, распахнувший крылья. Минотавр готовый разорвать жертву.

У этого плюгавого мальчонки уже сейчас было больше своего: пространства, вещей, игрушек – чем у меня за всё моё детство. Я почувствовал себя униженным, и Лев, возившийся в этот момент с гонцом-всадником и вскинувшим топор викингом, показался мне отвратительным, избалованным, бессовестным воришкой, которого я поймал теперь с поличным, а он даже не думал раскаиваться. Без пятнадцати.

«По нофям они иногда офыфают, но не кафдый раф».

Мы перешли во вторую комнату – здесь сияли волшебной синью арктические ледники и горело аврорное небо, под которым бродили белые медведи и северные олени. В этой комнате-арене устраивались немейские игры: бесчисленные турники, кольца, сетки и брусья должны были помочь вырастить из субтильного Льва здорового и физически развитого мужчину. Мальчик тут же полез по качающейся верёвочной лестнице, но через несколько реек устал и теперь просто повис на ней, не решаясь спуститься обратно, словно под ним и впрямь был не пол, а ледовитый океан.

Энергии у Льва было хоть отбавляй, рядом с ним я казался себе неуклюжим чучелом в тяжелейшем скафандре. Я нёс на себе тонну воспоминаний, любая мелочь останавливала мою мысль и запускала очередной поток образов, в то время как он жил ещё в беспамятстве. Впрочем, и про меня в его возрасте чужое взрослое тело могло подумать нечто подобное, хотя я уже и в детстве о беспамятстве мог только мечтать. Без десяти.

«Папа гофорит, фто фпорт фделал иф обефьяны фелофека!»

Мы пришли в последнюю комнату – стены опустились под воду, расцвело коралловое дно, раздражающе аляповатое из-за того, как беспорядочно производитель обоев натыкал обитателей рифа: всевозможных сержантов, лоцманов, хирургов, кардиналов, императоров и, конечно же, клоунов (дядя мне очень нужно у меня мама болеет). Третья комната Льва была школьной: широкий стол-секретер, плакаты с правилами артикуляционной гимнастики, пюпитр, огромный рельефный глобус, книжный шкаф (единственной замеченной мной книгой вне этой комнаты был томик с императивом «Думай и богатей» на обложке, лежавший на журнальном столике).

Я уставился на книжки, не слушая, что мне рассказывает Лев, нашёл и достал с полки тот самый сборник мифов и сказаний, который три года назад прислал ему в качестве подарка. На обороте я тогда даже оставил какое-то жалкое подобие поздравительной надписи. Вид книги доставил радость – частично содранный корешок, искаляканные страницы, несколько вырезанных иллюстраций. В эту минуту в комнату вошла сестра (спрятав страх за дверью); книгу она признала тут же.

«Ах да, это же ты нам прислал. Лев её обожает. Он кроме неё и ещё пары энциклопедий ничего читать не желает. Правду я говорю, львёнок?»

«Это прафда. Я офень люблю эту книфку. Мне кафетфя, фто я теперь ффё про фаф фнаю».

Фраза прозвучала почти зловеще, но сестра, похоже, пропустила её мимо ушей. Она сказала Льву, что пора играть, и мы сели на стулья, приставленные к стене, по которой плыл серебристый скат. Сестра была так близко, что стоило слегка наклониться, как до меня доносился её запах, тот самый кумариновый, сладковатовядкий аромат, который преследовал меня с тех пор, как она ушла. Мальчик открыл ноты, достал из узкой чёрной коробочки латунную флейту и приложил к губам. Первые пять-шесть тактов торжественная мелодия чувствовала себя неплохо, но потом споткнулась раз, и ещё один, и стала отставать от заданного темпа. Быстро стало понятно, что у Льва нет музыкального слуха и даже эта ученическая песенка ему не по зубам. Сестра сидела не снимая фальшивой ровной улыбки. Я тихо спросил её, давно ли Лев занимается с инструментом.

«Второй год только. У него пока в груди не хватает воздуха для музыки. Так учитель говорил. Зато я смотрю на него, и на сердце светло становится. Мой мальчик… У него и сестрёнка могла быть, ты знаешь…»

Лицо его покраснело, беспомощные пальцы-лепестки не успевали за мелодией. Лев сдался, не доиграв, и расстроился, но сестра ласковыми уговорами убедила его попробовать ещё раз. Получилось хуже прежнего. Пока мальчик укрощал песенку, мы переговаривались, в основном сестра рассказывала ту или иную историю о сыне, а я задавал вопросы, чтобы слушать её упоительный шепоток. Ледяная стена, вставшая между нами с самого моего приезда, как будто треснула, и я уже не чувствовал себя таким лишним. Когда Лев окончательно утомился и убрал флейту, сестра подозвала его, и мы оба похвалили мальчика за старание. Взявшись за руки, они занялись логопедическими упражнениями.

«Покажи, как шипит змея!»

«Ффффффф!»

«Покажи, как шумит лес!»

«Фффффффффффффф…»

Ровно в половину четвёртого за окном промычал автомобильный сигнал. Он исковеркал этот день, положил конец сеансу наблюдения за сестрой и её сыном; он сообщил о прибытии хозяина дома. Ариадна вздрогнула и поспешила из комнаты, Лев поплёлся следом, но у двери остановился и посмотрел на меня.

«Папа любит, ефли ефо нафыфают Капитан. Я фофу его Капитан Папа. Ему так нрафитфя. Его не надо флить».

Я покинул риф последним. «Капитана» я увидел в тот самый момент, когда он, грохоча марафонским хохотом после какой-то шутки, шлёпнул жену по ягодице (сестра смущённо засмеялась в ответ). В следующий миг он вырос передо мной. Толстоголовый титан в расстёгнутом синем костюме. Лысый, с аккуратной чёрно-седой бородкой; он громыхал, разинув белозубую пасть и раздувая широченный носище (неоднократно сломанный, наверняка ещё до того, как хозяин так раздобрел). Протянутую руку украшали два золотых перстня и кварцевые часы с бриллиантовыми вставками. Рукопожатие больше походило на попытку сломать мне пальцы – испытание я выдержал достойно.

«Ну здоров, шурин, очень приятно. Наконец-то познакомились!»

Вот он, вот тот, кто украл у меня моё море, мою Панталассу. Я толком не знал даже, как сестра попалась ему на глаза. Может быть, он тогда работал в нашем сером городе или приехал по делам, и всё произошло случайно; может, кто-то её привёл прямо к нему в лапы. В тот год, когда я заканчивал школу, она вдруг объявила, что уходит из университета и уезжает к нему. Следующие пару лет совсем не давала о себе знать и только потом объявилась, Лев к тому времени уже родился. От чужих несдержанных языков я слышал: блестящая студентка пошла по наклонной; дурная наследственность дала о себе знать; присосалась к золотому тельцу. Сестру я о нём никогда не спрашивал, мне противно было об этом говорить.

«Дорогой, Лев умоляет нас пойти на озеро».

«Ну а чё, пойдём. Ща переоденусь. Шурин, ты ведь с нами?»

Я ответил согласием, стараясь не демонстрировать своей неприязни – я решил быть при нём холоден и спокоен независимо от того, что творится внутри. Тринадцать минут спустя вся семья появилась переодетой: Лев с отцом в одинаковых спортивных костюмах, у обоих под рукой полотенце; сестра в бирюзовом платье, теперь с закрытыми пелериной плечами, но оголёнными коленями (на левом я признал полюбившийся с детства шрам, заработанный в дворовой драме за гаражами). Мы прошли по саду под приветственный псиный лай и вышли через задние ворота. За ними, сразу после параллельной заборам тропы, начинался лес. Он беспокойно зашелестел, сестра внимательно посмотрела на меня, точно пытаясь выяснить, чувствую ли я одну с ней тревогу. Я чувствовал, и чувствовал с особенной ясностью, какой неуютной и непривлекательной могла оказаться жизнь в этом шикарном по меркам провинции, закрытом от чужих глаз и, казалось бы, совершенно безопасном архипелаге внутри зелёного моря. Насколько же лживыми были её слова о семейном счастье и удовольствии от такой скучной, гигиеничной и несвободной жизни! Но только я успел это подумать, как она отвернулась, переключила всё внимание на сына, а Капитан похлопал меня по плечу и принялся рассуждать о том, что нужно от мира нормальному человеку.

«…. и вдыхаешь вот чистый воздух, и чувствуешь такой, что да, хороша жизнь. Об этом забываешь в делах-то, а я постоянно в работе, ты понимаешь. Я хочу, чтобы у моей семьи всё было, сечёшь?»

Понимания у меня он не находил, но продолжал говорить на всём пути, лишь дважды прервался – ответить на чьи-то звонки несколькими отрывистыми фразами. Лев крутился возле матери – то отбегал вперёд метров на пятнадцать, то по её требованию бежал обратно. Со стороны леса доносилось птичье пение, и мальчик, обнаружив появление какого-то нового звонкого голоса, выспрашивал у мамы, кому этот голос принадлежит.

«А это фей?»

«Это же лазоревка, ты разве забыл? Ты же спрашивал позавчера».

«Нет, не фабыл. А как она фыглядит?»

«Маленький воробушек с яркими голубыми крыльями».

«Да, я фидел такую птифку. А фот это? Фот это фей?»

В отличие от многих детей, до последнего гадающих, куда покатится их жизнь, мы с сестрой свои шаги знали наверняка. Библиотека и парк неподалёку стали лучшими местами, где можно спрятаться от дома. Потом мы научились доезжать до ботанического сада и там, в выученных наизусть душных оранжереях, однажды пообещали друг другу с выбранного пути не сворачивать. Я решил изучать море, а она – небо. Мы оба хотели быть подальше от земли. Слушая сейчас, как сестра рассказывает сыну о птичьих породах, я различал отголоски всепобеждавшего подросткового интереса, с которым она когда-то начала движение к научной карьере (и меня повела за собой). Но вместе с тем в её речи был теперь чужеродный автоматизм, слепая реактивность – на каждый пустой вопрос Льва тут же находился пустой материнский ответ, и в совокупности получался лишь неживой словесный беспорядок. То и дело мальчик включал в бессодержательный обмен репликами и меня.

«А ефё я люблю уток. Они фмефно фурфат, когда им кидаеф хлеб. Дядя, а фы любите утофек?»

«Что, прости? Ах да, конечно. Я часто гуляю в парках и кормлю там птиц. Только их нельзя кормить хлебом, Лев. Им вредно есть много хлеба, они могут даже заболеть. Их нужно кормить зерном или семечками».

«Мама, это фто, прафда?»

«Да, сынок, всё именно так. Я же тебе рассказывала это».

«Фнафит кафдый, кто кормил утофек хлебом, флодей?….»

Мы прошли по тропе мимо пяти или шести имений и вскоре вышли к великолепному озеру, со всех сторон скрытому лесной стеной. Больше похожее на картинку для головоломки или открыточный вид, оно словно было плодом чьей-то наивной фантазии, умевшей производить только сверхнастоящее, непомерно красивое, идеально собранное. Вода лазурилась, как драгоценный камень. Солнце над озером светило совсем по-летнему яростно. На травянистом берегу, метрах в двадцати от места, где мы остановились, загорали две стройные девушки. Других людей не было, и противоположный берег казался пустым. Мы с сестрой присели на траву (опёршись на запястье, я сморщился от боли и сменил позу). Лев с отцом, бросив полотенца, принялись раздеваться.

«Вот она, первозданная природа! Что ещё нужно нормальному человеку. Люблю я это место!»

«Да, Капитан! И я тофе ефо люблю! Фелый год фкуфял по нему!»

Спустя минуту мальчик плюхнулся в чистую озёрную воду. Породивший его титан, украшенный морскими татуировками, ступил в водоём следом, похлопывая пальцами по плотному волосатому пузу. Сестра неотрывно следила за маленькой головкой, дыхание замирало всякий раз, когда та исчезала под водой – всего на пять-шесть секунд, на большее Льва не хватало. Мальчик послушно оставался на привязи материнского взгляда, не уплывал далеко, постоянно оборачивался, помахивал нам, радостно плескался и смеялся, когда напротив него взмывала монструозная громадина отцовского тела.

«Материнство как червяк, всё прогрызает внутри. Любая мелочь может замучить. Вот школа – в школе ни с кем не дружит. Педагогам не верю, когда говорят о его успехах или ошибках. Мне иногда кажется, они про него что-то нехорошее надумали теперь… Ещё всё время пугаюсь, что он чем-то болен, но не признаёт. Хотя были у педиатра в прошлом месяце – здоров, говорит, ваш карапуз, только сильно переживает».

Под назойливое жужжание насекомых я с упоением наблюдал за тем, как она дышит во время пауз, как поднимается её грудь, и одновременно искал в маленьком, почти нетронутом музее детства, образовавшемся в памяти, нечто подходящее моменту. Как она спугнула двух десятилетних задир, начавших свою криминальную карьеру с приставания к ботаникам у школьной стены (вот она подходит ко мне, вытирает мои слёзы, шепчет, что всё хорошо, и мы договариваемся, что я научусь драться). Как, лежа на животе со сборником генетических задач, проверяла меня и нежно хвалила (когда в классе подошла эта тема, учительница освободила меня от занятий, увидев, с какой лёгкостью я всё решаю). Нет, лучше всего подходило вот это, более раннее – как она, забыв обо всём, рисовала, а потом показывала мне свои рисунки, карандашные и акварельные, такие простые, но такие живые, в сто раз живее теперешнего её сада, её озера, её сына. Трое мальчиков наблюдают ледоход – фиолетовый отлив реки, льдины похожи на облака. Белая кошка посреди городского двора – глазастые разноцветные дома приглядывают за ней. Сотни увиденных в парке птиц. Мы вдвоём, держимся за руки, а под ногами у нас светлая звезда, на которой никому больше нет места. Она совсем перестала рисовать после того случая с ножом.

«Ты что-то молчишь. Я прямо слышу, как в тебе роятся твои тёмные мысли».

«Просто думаю о том, как тебе живётся здесь, почти всегда за забором. С утра до вечера видеть этот проклятый забор».

«Знаешь, от забора всё равно не убежишь. А мне, может, и нужно было, чтобы я никуда не могла убежать. Как будто иначе яине могу».

Она наклонилась, чтобы оторвать изумрудную травинку, подол платья съехал и оголил бедро, и я заметил пятно, фиолетово-чёрное с жёлтым отливом. Это Капитан лапами оставил на ней свой след, и я мог представить, сколько ещё таких жестоких отметин на белом теле скрывает она под одеждой. Забыв об осторожности, я прикоснулся к синяку, и сестра вздрогнула, отодвинулась. Она понимала, что врать о том, как получила это тавро, бессмысленно, но всё равно забормотала какую-то невнятную чушь. Я спросил напрямую: неужели она и впрямь любит его, несмотря ни на что. Она попыталась посмеяться над вопросом (задрожали гадкие губы), но вышло нелепо, и, не глядя на меня, заговорила будто с помутнённым разумом.

«Конечно, я люблю его, что ты такое говоришь. Я бываю счастлива, действительно счастлива. Я окружена заботой, он так заботится о нас со Львом, не жалеет сил. Он целеустремлённый человек, поднялся из низов, а теперь посмотри: он городской депутат, у него есть предприятие своё… Ты не знаешь, как много он работает и какой опасности себя подвергает! Однажды даже пришлось инсценировать покушение на него. Слава богу, сейчас сблизился с губернатором. Он всего этого сам добился. Он хороший отец и вообще уважаемый человек, конечно, я люблю его, зачем спрашивать такие вещи».

Слова тянулись из неё как под заклинанием. Никогда сестра не говорила подобным образом во времена, когда я её по-настоящему знал и любил. Теперь от меня требовалось раз от раза признавать – эти времена бесконечно далеки. Они остались там, в пропахшей уксусом квартире – позорном лабиринте всего из двух комнат, откуда и сам я так и не выбрался. Никто не мог догадаться, что я полюблю её с этой нечеловеческой страстью, а если бы кто-то и узнал, то разве бы смог понять? Какой-нибудь психотерапевтический шарлатан свёл бы всё к табу, подавленным желаниям да материнской фигуре – а ужалившее меня чувство никак не было связано с общественными запретами или неосознанными влечениями. До боли простое, предельно ясное чувство, ясное, как сама возможность сказать: «Это я». Я полюбил её потому, что только она у меня и была в этом самом жутком и бессмысленном из миров; с того момента, как я научился памяти и словам, мир состоял из моей сестры и ядовитого человечьего месива, которое желало её отнять, желало навредить мне, и никто больше не мог за меня вступиться. Та любовь, что взросла во мне, была самой настоящей любовью, о которой не поют песен, в которой до смерти не признаются и на которую не способны большинство упивающихся собой говорящих тел. Любовью, уворачивающейся от прикосновения языка. Попытайся я что-то сказать про это чувство, все слова пришлось бы выдумывать заново. Поэтому я молча позволил ему цвести, а теперь был обречён наблюдать за ним со стороны, зная, что ему предстоит увянуть и умереть под надгробные речи сестры.

«Ты. Ты хочешь знать, что такое моя жизнь? Это верность. Когда Лев пошёл в школу, у них был замечательный педагог, молодой мужчина. Настоящий художник, не чета другим. Он был весь год так внимателен ко Льву, приезжал к нам, почти как друг. Летом был здесь, на озере, вместе с нами и другими детьми. Муж предложил устроить заплыв до того берега. Я не знаю, о чём он догадывался. Ва… Учитель согласился, и тогда. Я не знаю, как так вышло, я правда не знаю. Постановили, что это несчастный случай был. Еле удалось сделать так, чтобы в прессу не попало. Я не знаю, как так вышло, и не думаю ничего. Я и сама до сих пор тону, но за сына держусь…»

«Мааамофка! Фодифка офень тёплая!»

Синегубый Лев, торжественно размахивая руками, вышел из озера и пошлёпал по траве неуклюже, как древний тиктаалик, не доверяя иной поверхности. Ко лбу прилипли русые колечки, щуплое тельце покрылось гусиной кожей. На полпути к нам на плечо мальчику сел слепень, Лев вскрикнул, передёрнулся и побежал с лицом, выражавшим решительную готовность разразиться слезами. Мать укрыла его полотенцем, звонко чмокнула в мокрую щёку, прижала к себе, шумно дышащего, невольно присвистывающего. Впереди из озёрной воды поднялся ухмыляющийся Капитан, не обращая внимания на налетевших насекомых. Впервые с момента прихода на озеро я посмотрел на часы – почти пять.

«А уфаф фафы фодонепронифаемые?»

«Нет, Лев, к сожалению, нет».

«А у Папы фофемь фафов непронифаемые, а фефть нет!»

Пока мальчик с отцом одевались, я подошёл довольно близко к озеру. Всматривался в него. Солнце уже потянуло вниз, но оно ещё не краснело; ветер запрыгал по веткам, тени высоких деревьев устроили какое-то тайное собрание; благолепие этого места начало обнаруживать в себе первые искажения – его ночному измерению не терпелось вступить в свои права. Откуда-то из глубины медленно поднималось к поверхности массивное тёмно-зелёное уплотнение, как гигантское дрожащее озёрное сердце. От меня остался один только взгляд, ищущий дна взгляд – и вот уже идущий ко дну. Мне теперь казалось, что я давно сижу под водой, что оттуда я и наблюдаю за сценами из супружеской жизни (Капитан играючи ущипнул сестру оставив на ней очередной хозяйский след), но в следующую секунду я представил, как если бы это кто-то другой, ещё не проявивший себя, не вышедший на поверхность, наблюдал за всеми нами и поделился со мной своей точкой зрения – чтобы напугать или ещё больше запутать, а может – предупредить? Я услышал, как Лев позвал меня – его голосок прозвучал как бы одновременно из озёрной глубины и со стороны берега, – и, отвернувшись от озера, почувствовал облегчение. Мы пошли назад.

«Мама, а это кто фирикает?»

«Это?.. Это королёк, наверное желтоголовый».

«Фнафит у нефо фёлтая голофка?»

«Ну, у него причёска как у тебя, только ярче».

«Фот бы на день фтать птифкой!»

«Да, сынок, вот бы…»

На обратном пути Капитан почти не обращался ко мне – он снова отвечал на звонки, на этот раз подолгу выслушивая собеседников и угукая с почти птичьей регулярностью. С сестрой мы даже не переглядывались – мне ещё предстояло обдумать всё то, что она рассказала. Я смотрел в сторону леса, на низкие синеглазые травы, непереводимые письмена древесной коры, серёжки-гусеницы на ветвях. На тропе мы никого не встретили, только раз мне показалось, что человеческий силуэт промелькнул среди деревьев, но если даже зрение меня не обмануло, то этот кто-то уходил дальше в лес. Лев после купания стал ещё активнее и разговорчивей.

«Дядя, а фы фнаете, фто фо дфоре нафей фколы фыроф фелый леф! Фа одну неделю!»

«Львёнок, ну что ты говоришь, такого быть не может».

«Мофет! Их никто не фадил! Такие больфые дерефья! Одно фырофло прямо на футбольном поле!»

«Ладно, сынок, перестань уже».

«Но, Мама, это на фамом деле…»

«Погодь… Так, сын, хватит. Не расстраивай мать. Алё, угу».

«Хорофо, Папа…»

Вернувшись, все разошлись: сестра отправилась заниматься кухонным копошением; Капитан выпустил трёхногого пса гулять по саду и теперь сидел в беседке, смоля сигариллой; Лев, изображая истребитель, взлетел на свой этаж и там запропастился; один я не мог найти себе места. Заложник арифметики, я отсчитывал минуты, дожидаясь назначенного на семь ужина: сорок пять минут, сорок три минуты, сорок одна, сорок, тридцать девять, тридцать девять, да сколько можно. Капитан поймал меня, бродящего без дела, и попытался устроить ещё одну экскурсию, теперь посвящённую архитектурным особенностям дома, теплоизоляции стен и системе водоотведения; попутно он в красках рассказывал о губернаторских чертогах, от которых, по-видимому уже давно, находился под большим впечатлением. Пару раз я пытался прервать его многословные рассуждения, но он, явно улавливая мои намерения, клал косматую руку мне на плечи и почти затаскивал в очередную комнату. Когда дело дошло до ужина, я чувствовал себя изнурённым и с трудом мог поддерживать разговор, но оказалось, что мои испытания только начались.

«Ну, шурин, расскажи хоть, чё ты, как ты, чем ты по жизни-то занимаешься?»

Вопрос был задан в тот момент, когда сестра заставляла стол каким-то абсурдным количеством блюд, как если бы нас за столом было не четверо, а раза в два больше. Салаты, гарниры, паштеты, нарезки, закуски, десерты и вина – на один ужин эта семья тратила столько, сколько нам в детстве хватало недели на две. Сложно было вообразить, как много времени и мыслей у сестры теперь уходило на то, чтобы набить животы мужу и сыну.

«После школы я поступил в тот же университет, что и Ариадна. С тех пор я уже его закончил и теперь числюсь там научным сотрудником».

«Понятно, значит, не служил».

Сестра поставила перед Капитаном главное блюдо – две фаршированные овощами запечённые форели, серебристо-оранжевые, выпучившие мёртвые глазки. Ещё по рыбине досталось ей самой и Льву (он поморщился), а передо мной встала тарелка с запечённым картофелем – сестра знала, что я ни при каких обстоятельствах не буду есть рыбу или морскую живность. Муж её, конечно, не оставил это без внимания.

«Ты что, из этих, что ли?»

«Просто он с детства рыбу не любит. Поэтому и нужно было заранее предупредить о приезде, я бы что-то другое придумала».

Я не сразу обратил внимание, что после возвращения с озера сестра переоделась уже в третий раз. Теперь на ней было золотистое платье с чёрным цветочным орнаментом, на лице появился дополнительный макияж (губы стали ещё жирнее), на ногтях – медный лак. Стараясь не засматриваться, я поворачивался то в сторону Льва, уныло ковырявшегося в рыбном тельце, то в сторону окна, выходившего на сад, по которому бродил красноватый вечерний свет. Капитан жрал с мерзким чавканьем; облизывая толстые маслянистые пальцы, которыми предпочитал отрывать куски форели, он причмокивал и издавал низкий, похожий на мычание стон; рот его тоже блестел от жира, в уголках и на бородке копилась розоватая рыбная крошка. Говорил он, не удосуживаясь дожевать очередной кусок.

«Ну так и чё ты там в своём университете делаешь?» «Очередных мерзавчиков небось изучаешь?» «Хи-хи, мерфаффики!»

«Сейчас я… Сейчас мы занимаемся механизмами функционирования памяти у аплизий».

«Эт чё, рыбы такие?»

«Мерфаффики! Мама! Мама, ты фмефно пофутила!»

«Это моллюски, которых ещё называют морскими зайцами. Их строение удобно для изучения нервной системы. Мы извлекаем фрагмент РНК, отвечающей за определённый рефлекс, и пересаживаем другой особи. Фактически одна аплизия получает кусочек памяти другой…»

«Лёва, не шуми так, пожалуйста. Ничего себе, как интересно».

«Во дают! И чё, они помнят?»

«Мам, это как мемоморф! Как мемоморф!»

«Тшшш…»

Обернись назад. Будущее уже наступило.

Теперь твоё прошлое – в твоих руках. Мемоморф.

Заказать сегодня: buymemory.morf, +711071929.

«Ну, это нельзя назвать воспоминанием в чистом виде, у моллюсков нет воображения. Но, действительно, у той особи, которой пересадили РНК, получается вызвать новый непроизвольный рефлекс…»

Рассказывать я пытался с видом незаинтересованным и высокомерным, давая понять, что мне этого не хочется. Но, неожиданно для меня, Капитана заинтриговала тема экспериментов, он продолжил задавать новые и новые вопросы, особенно много спрашивая про применение электрических разрядов. Сестра быстро заскучала и переключила внимание на сына. Лев, пытаясь одолеть блестящий от масла салат, решил поперчить его и громко чихнул.

«Будь здоров, мальчик».

«В основном я занят изучением биохимии морских существ. Большинство экспериментов мы проводим на так называемых модельных организмах: на рыбах фугу, кальмарах, морских ежах…»

«А с обычным зверьём у вас экспериментируют там, в ваших лабораториях? Типа, с коровами?….»

«Мама, мне кафетфя, я объелфя. Я буду торт „Наполеон“!»

«Ещё немного салата, малыш».

Уже на первых вопросах Капитан с хлопком откупорил бутылку вина, теперь она была опустошена – в основном им самим, сестра остановилась на двух бокалах, я не докончил и первого, не желая потерять над собой контроль и проговориться. Он потребовал принести чего-нибудь покрепче, сестра попыталась что-то возразить, но муж только посмотрел на неё исподлобья и, ничего не сказав, снова обратился ко мне. Недовольная и явно смущённая, она ушла, вернулась с золотистым коньяком. Напиток хоть и был наверняка дорогущим, но пустил за стол знакомую с детства вонь. Рядом с моим неприконченным бокалом великанская рука поставила гранёную одноногую рюмку, у края осталось блестящее пятно от сального пальца.

«Мужик ты умный, я эт сразу подметил. Я хоть и верующий человек, но науку уважаю. Даже сам немного в этом деле занят. Я там, конечно, них… мало, короче, чё понимаю. Завтра тебе покажу…»

Он пьянел, словно наливающаяся тьмой туча, медленно, но неумолимо; вот язык принялся вворачивать лишние звуки, шипящие пытались проглотить гласные, и каждое предложение теперь сопровождалось недожаренным слогом: почти что «нах» и почти что «бля», только для приличия свёрнутые. Напряжение за столом росло, но в некотором извращённом смысле мне это было в удовольствие – Ариадна совсем перестала напоминать нашу мать, выглядела и вела себя как моя сестра, совсем как в детстве, когда мы оставались одни против чадного мира. На лице цвели страх и решительность; жаль, что думала она в этот момент, конечно, не обо мне, а о сыне, следила за ним и точно высчитывала, когда его правильно будет выпроводить. А Лев сидел себе перед значительным куском торта и играл с серебристым патроном (наверняка отцовским подарком), который отправил в опасное космическое путешествие.

«Фффьиу! Фьиииу!»

«Я те так скажжу-на. Такие вщщи-бль… Такие ВЕЩ-ЩИ в ншше время-на могут принести хоршшие деньги-на…»

«Фффьиииууу! Иду на пофадку!»

Капитан перешёл в режим практических советов и жизненных мудростей, становясь, однако, всё раздражённей – не то от моего неактивного участия в дискуссии, не то от каких-то внутренних препирательств, которые звучали, должно быть, в его бесполезной черепной коробке. На сухом виске билась вздутая вена, каждую фразу грязные руки подкрепляли многозначительной распальцовкой. За окном шумел ветер, в зелёных глазах Ариадны слезилась безысходность. Лев, позабыв, казалось, и о недоеденном «Наполеоне», и о всех нас, нашёл новое времяпрепровождение для своих маленьких пальчиков. Он достал из кармана и теперь держал перед лицом иссиня-чёрную тонкую пластину, приложив её вплотную к глазам. Пластина гнулась, по ширине доходила мальчику до висков, как футуристические очки. В уголке горел мутно-зелёный огонёк – аппаратик работал, поглотив детское внимание целиком. Приоткрытый рот с крошками торта на губах бессмысленно улыбался.