Текст книги "Новые записки санитара морга"

Выдачи

В 8.30 утра все начинается с закипающего чайника, форменных хирургических пижам, приглушенного звука радио. «Пойду открою фирму», – говорю я, забирая ключи от зоны выдач. На них брелок в виде деревянного гроба – сувенир с ежегодной отраслевой выставки ритуальщиков. Еще одно напоминание о переменчивом времени: ведь подобных выставок раньше не было. Открываю дверь «ритуальной комнаты», бужу ее щелчком выключателя, расположение которого помню с юности. Яркий резкий свет дневных ламп – никогда его не любил. Передо мною подкат, слева у стены стол с рабочими принадлежностями и шкаф с разным подсобным добром. В нижней его части несметное количество разных одеколонов – от совковых до перестроечных. Одного «Тройного» разновидностей двадцать. Богемный «Саша», суровая забористая «Гвоздика», резкий грубоватый «Шипр», гламурная «Розовая вода». Эту коллекцию ребята собирали много лет. Верхняя часть шкафа прикрыта зеркальными дверцами. В ней, кроме перекиси, моментального клея, гвоздей, молотка, детского крема и пудры, хранилась другая коллекция. Исключительно подлинные образцы французского, итальянского, японского парфюмерного искусства. Все распечатаны, ведь ими душили мертвецов.

Я прохожу вперед, к траурному залу. Щелкая клавишами, заливаю его кремовые гранитные стены теплым желтым светом. И нередко чуть слышно говорю: «Красота!» Потому что и впрямь – красота. Жаль даже, что мертвым все равно. Но совсем скоро здесь появятся живые. И прольют слезы, и будут горевать, кто искренне, кто через силу. И равнодушные тоже будут, куда ж без них. Но пока здесь тихо. Я подхожу к большому деревянному распятию, висящему на стене позади массивного постамента. Наскоро крестясь, прислоняюсь к нему лбом и прошу у Всевышнего сделать этот день милостивым ко мне и ко всем, кто рядом. Это самый личный момент дня, его не видят ни живые, ни мертвые.

Следующие пару-тройку часов мертвецы и их родня будут окружать меня и моих напарников плотным кольцом. Это самый ответственный этап сегодняшнего труда. Количество выдач все сильно меняет. Если их пять – это одна работа. Но если их, например, восемнадцать, большая часть которых должна быть отдана родне до 10.30… тогда – совсем другая.

Все на своих местах, и часовой механизм выверенного алгоритма стартует без промедления. Он поет на разные голоса, сливаясь в нечто среднее между мелодией марша и ходом поезда. Подъемники гремят выезжающими из холодильника поддонами, заливаются дверные звонки, надрывным треньканьем хрипит старенький аппарат внутреннего номера, на который никто не обращает внимания. С глухим стуком гробы ложатся на подкаты, чтобы навсегда принять их обитателей. Мы держим недурной темп, выдавая тело в среднем каждые пятнадцать минут. Звучат новые фамилии, родня откликается разными вопросами. И мы отвечаем, работая для живых.

– Мы за Киреевым, у нас на 9.30 назначено.

– Машина ваша пришла?

– Не знаю, а какая она?

– Фургон, катафалк. Вы номер знаете?

– Нет… это дочь знает, она заказчица, но она еще не приехала.

– Тогда ждите дочь, нам заказчик нужен.

– Но ведь у нас на 9.30 похороны!

– Мы в курсе, вы это лучше заказчице скажите.

Порой бывает, что на выдаче происходит неразбериха, отчего случаются курьезы разной степени тяжести. Например такой.

Похороны гражданина Копейкина стояли в череде еще десятка таких же и не сулили ничего необычного. Копейкины оказались весьма прижимистой, простоватой публикой. Похороны отца семейства были туго втиснуты в рамки весьма скромного бюджета. Приобретя самый дешевый гроб и отказавшись от услуг морга, они даже не стали заказывать у агента автобус, сказав, что у них есть свой на примете. И он у них действительно был – обычный пассажирский «Форд», в котором было решительно некуда поставить гроб. Копейкиных это почему-то не смутило. Кроме того, водитель нанятого «Форда» и не подозревал, в каком качестве собираются использовать его машину. А как только узнал, без колебаний попрощался с Копейкиными и был таков. Но потеря транспорта не смутила семейство. Не имея катафалка, они невозмутимо забрали тело.

Оставив Копейкиных наедине с покойным, мы не видели происходящего дальше. Мы вообще были не в курсе их проблем, ведь они нам о них даже не обмолвились. А дальше было вот что. Наскоро попрощавшись с покойным, Копейкины сноровисто вынесли гроб из траурного зала и направились к одному из четырех катафалков, стоящих у крыльца зала. К тому, что был с открытыми дверями. Загрузив гроб в машину, они вдобавок схватили не ту крышку – совпадающую по цвету с гробом, но чуть короче. Уверенно объяснив водителю, что можно ехать, погрузились в ритуальный «Фольксваген» и отправились хоронить своего усопшего. В чужом автобусе, с гробом, накрытого чужой крышкой.

Вся дикость ситуации проявилась в полный рост, когда настало время следующей выдачи. Это были Сергеевы. Они остались без катафалка, присвоенного Копейкиными. И с излишне длинной крышкой. С нее-то все и началось. Сначала мы обнаружили пропажу крышки, а затем уже прояснился и автобус. Агент Леха, работающий с нами в клинике, бросился звонить агенту Сергеевых, а тот водителю, везущих Копейкиных. Раскрыв ему глаза на ситуацию, мы очень удивили его. А затем и Серегиных.

– Ну, дела! Давно такого не было, – говорил Старостин.

– А Копейкины-то каковы, а? Не растерялись, решили вопрос, – подхватил Леха.

Агенту Лехе и досталось в итоге распутывать этот похоронный ребус. И он его распутал. Машина с Копейкиными вернулась к моргу. Выгрузив гроб на скамейку рядом со служебным входом, отдав Серегиным крышку, они лепетали что-то извинительно-невразумительное. Мы заказали им катафалк. «Что-нибудь подешевле» – на другой они были не согласны. Искали и нашли подешевле. Серегины уехали обескураженные. Копейкины остались ждать автобус. К всеобщему облегчению, уехали и они. А я перелистнул еще одну запомнившуюся страницу похоронных будней.

Когда работы не так много, весь процесс течет спокойнее, тише, плавнее. В один из таких дней мы с Володей Бумажкиным (которого я частенько называл на «ты», но по имени-отчеству, Владимиром Александровичем) стали свидетелями мимолетной и незабываемой картины, которая вряд ли возможна в цейтноте семнадцати выдач. Мы перекладывали труп бабульки с подъемника в гроб. Вова держал ее за руку и за скрещенные ноги, а я за голову. Одним слитным движением мы определили тело на место, и тогда… из гроба вылетела серая невзрачная бабочка. Мотылек стал кружиться над покойницей, словно отлетающая душа. Пару раз опускался ей на грудь и взлетал снова, будто прощался с земными днями, так быстро прожитыми. Мы молча смотрели на это мистическое зрелище, забыв о работе.

– А вот это, Владимир Александрович, то, о чем я думаю? – первым нарушил я тишину, когда мотылек потерялся из виду, шмыгнув в отделение за моей спиной.

– Это смотря о чем ты думаешь, – отозвался Бумажкин, возвращаясь к работе.

– По-моему, тут все очень красноречиво было.

– Если посмотреть строго фактически, то моль какая-то забралась в складку обивки гроба, а мы ее с тобой потревожили, только и всего. А дальше каждый для себя сам решает, это дело ведь тонкое… – произнес Вова, неспешно закрывая гражданке пинцетом глаза. – У нас тут как-то кошка жила. Так она зимой в зал забегала, погреться. Люди заходят, а она к ним из-за постамента, ласки просить. Об ноги трется, мурлычет. Вот разговоров-то было, представляешь? И каждый на свой лад. Слава богу, потом она сгинула куда-то, а то ведь некоторые жаловались, – рассказывал он, гримируя труп.

А мне все не забывается этот эпизод с мотыльком. Чего мы не видим вокруг себя каждый день? Какие вторые смыслы ускользают от нас, прикрытые будничным здравомыслием? Что за послания проходят не замеченными, чтобы больше никогда не вернуться? Эти вопросы кружатся в голове, как кружился над трупом серый мотылек.

Когда похоронная суета не подгоняет нас, есть время быть самим собой. Как-то раз во время одевания надо было вставить зубы одному старику. Признаться честно, поначалу с установкой протезов у меня были некоторые проблемы. И вот ведь странная штука: уже и вскрытие по Шору я делал вполне на уровне, а вот вставные челюсти, прежде чем встать на место, частенько артачились в моих руках. Старший Вовка терпеливо, раз за разом, вставлял их на моих глазах, сопровождая полезными комментариями. Вот и тогда он решил повторить урок.

– Смотри, вот верхняя, здесь небо. Это, стало быть, нижняя, – говорил он, забрав у меня старые пластиковые зубы, прожевавшие за минувшие годы не одну тонну снеди.

– Ну, методом исключения, – внимательно кивал я.

– Каким, на хрен, методом? – изумленно переспросил Вовка. – Три движения, это же обезьянья работа. Сначала верхнюю, – ловко пристроил он протез в рот мертвецу. – Все, встала. Теперь челюсть чуть оттяни – и нижнюю. Все, готово! Какие методы, методист ты наш…

Вроде бы все усвоив, я начинал пыхтя копаться с зубами.

– Да что ж ты с ними все возишься, а? – недовольно поглядывал Бумажкин на мои старания. – Стоматолог в тебе погиб, не иначе. Вот где от души повозился бы… Хотя с такими талантами тебя к живым пускать нельзя. Вон с мертвыми – и то все никак. Вставил, что ли?

– Да вставил, вот.

Старший подошел и, лишь бросив беглый взгляд, сразу спросил:

– А че так криво-то?

Я неопределенно пожал плечами. И тут Вовка, видимо, решил положить конец нашим общим мытарствам.

– Так, слушай, Темыч. Сейчас все на хрен бросаем, ты берешь эти треклятые зубы и будешь ставить их, пока с закрытыми глазами не сделаешь, лады? Как автомат Калашникова, понял?

– Может, потом? – жалобно спросил я, выпотрошенный утренними выдачами и пятью вскрытиями. Да и одевать предстояло еще немало.

– Не, потом уже был, хватит. Вперед, друг мой, вперед…

Тоскливо поморщившись, я взялся за протезы. Спустя какое-то количество повторений дело пошло лучше. Вовка остановил меня, подытожив:

– Ну вот, когда у самого появятся такие же, у тебя уже будет опыт.

Я от души заржал, после пробубнив себе под нос:

– А интересно, когда?

Итак, уже 11 часов утра. Начались отпевания, прекратившие утренний цейтнот, ведь теперь интервал между похорон растянется на 30–40 минут. А мне пора оставить зону выдач, полную пряного запаха разнообразной парфюмерии. Мы обязательно еще туда вернемся. Но сейчас нас ждут другие запахи, ведь настало время секционной мясорубки. Или просто секции.

Секция

Секционная работа – эта другая стихия, лежащая на обратной стороне рабочего дня. Нагрузка здесь значительно выше, а потому в процессе можно найти что-то общее с фитнесом. И сэкономить на спортивном зале. Мертвые тела сограждан разной комплекции эффективно заменят любые тренажеры. Кроме того, общение с родней и напарниками заменяется в секционной общением с врачами. Фамилии усопших уже определены и лежат у меня в кармане пижамы, написанные на маленьком квадратном листке. Сегодня их будет не меньше пяти, есть повод пропотеть. Я начну вскрытие с первых двух. А закончив, тут же начну быстро зашивать, чтобы освободить место для тех, кто в очереди. Да, здесь, в морге, как и в любом другом медицинском учреждении страны, очередь.

Как-то раз, глядя на внушительный список пациентов, которым уже никто не сможет помочь, я вдруг представил их говорящими. Лежа на полках холодильника, они обсуждали предстоящую процедуру.

– Извините, вы к доктору Савельеву, на вскрытие? – спрашивала сухая старушка в подгузнике у грузного бородатого мужчины. Он утвердительно кивает, вздыхая. – Так я за вами буду. Не подскажете, большая очередь?

– Четверо перед нами, – неохотно отвечал он.

– И надолго это?

– Ну, смотря сколько врачей работает, – резонно заметила ее соседка по холодильнику, рассматривая свою черную от гангрены ногу. – Я следующая пойду, – добавила она.

– Да не во врачах дело. Главное, сколько санитаров вскрывают, а он сегодня вроде один, – со знанием дела сказал мужчина.

– Значит, не скоро еще? – озабоченно уточнила гражданка в памперсе.

– Подождать придется, судя по всему, – согласился с ней бородач. – А вы что, куда-то торопитесь?

– Да нет, куда уж теперь торопиться-то, – понуро сказала она, словно вспомнив, что умерла. – Это уж я так, по привычке.

– Полжизни в очередях провели, и вот опять, – недовольно пробурчала дама с гангреной.

Все трое немного помолчали. Но вскоре разговор потек вновь.

– У меня с год назад подруга преставилась, так ее тоже вскрывали. И зачем только, в 82 года… Ума не приложу.

– Так надо же причину смерти выяснить, – снисходительно пояснил бородач.

– Чего ж тут выяснять? От старости, понятно дело, – возразила она.

– Нет такого диагноза «от старости». А справку о смерти выписать-то надо, а то и похорон не будет.

– Все ради бумажки, бюрократы проклятые, – ворчливо вставила бабулька с гангреной. – Ведь все нутро достанут…

– Как достанут? – испуганно переспросила та, что в подгузнике.

– Нутро ладно, еще ведь и голову распилят, чтоб мозги добыть, – подал голос мужчина. – Когда пилу включают, даже здесь слышно.

– Да вы что? Ужас какой! Как же это я с распиленной головой-то на похоронах покажусь? – всполошилась она.

– Да так же, как все. Потом-то зашьют, – успокаивал ее сосед по холодильнику.

– А внутренности куда?

– Посмотрят да обратно засунут. А чего вы так переживаете? Зачем вам теперь они?

– Ну, не знаю… всю жизнь с ними была, они ж мне Богом дадены.

– Так Он нам душу-то для того и дал, чтоб мы о потрохах не беспокоились. Столько лет их лелеяли, хватит уже, – сказал бородач.

– С одной стороны – оно, конечно, так… – будто нехотя согласилась с ним старушка. – И все-таки – страшно как-то… голову пилить, – сложила она в жалостное выражение мертвое морщинистое лицо.

– Да уж, приятного мало, – поддержала ее дама с гангреной. И добавила с надеждой: – Может, хоть шов аккуратный сделают.

– Под платком все равно не видно будет, – заверил обеих мужчина.

– Да? Слава богу, – наскоро перекрестилась та, что в подгузнике. – Так что ж мне теперь, на том свете платок не снимать?

– Так на душе швов-то, поди, не видно, – сказала соседка, не сводя глаз со сгнившей при жизни ноги. – Меня вот с такой гангреной уж точно вскрывать незачем. А придется…

– Почему же это?

– Да в карте из поликлиники записей каких-то нет. Меня когда из дома забирали, фельдшер дочери так и сказал: «Вскрывать обязательно будут».

– А если я крови боюсь? – не унималась бабуля.

– А коли боишься, так и не смотри.

– Да, точно, не буду смотреть, не буду. Больно же не будет?

– Больно живым, а нам-то что… Мы свое уже отболели, – сказал бородатый мужчина. – Скорей бы уже, что ли… Что ж так долго-то? – недовольно пробубнил он.

– …Что ж так долго-то? – беззлобно спросил патологоанатом Савельев, заглядывая в дверь секционного зала. – Не дождусь я сегодня свою Гордееву, – сокрушенно покачал он головой, листая карту из поликлиники.

– Буквально полчасика еще, доктор, – пообещал я ему, второпях зашивая очередной труп. Острое жало иглы мелькало над телом, таща за собой крепкую двойную капроновую нить. Скорость моей работы пока оставляла желать лучшего.

– Очень жду, – сказал Савельев, выходя из секционной.

Вскоре я водрузил на стол труп крепкой женщины лет шестидесяти со свалявшейся копной пергидрольных волос. Рывком поставив в ногах гражданки анатомический столик, взялся за ножи. Владимир Владимирович снова нетерпеливо появился в секционной. Вместо белого халата на нем была хирургическая пижама и плотный клеенчатый передник. Всем своим видом врач говорил, что давно готов начать. Переступив порог, он вдруг остановился, изумленно глядя на стол. И даже приоткрыл рот, картинно округлив глаза.

– Ба, Любка, ты ли это? Какая встреча!! – воскликнул он, подходя поближе. – Какими судьбами?

– Знали покойную? – осторожно спросил я.

– Да уж, знал немного, – согласился доктор, осматривая труп. – Буквально вчера имел удовольствие пообщаться, – ехидно добавил он. По всему было видно, что соболезнования будут неуместны.

Рядом с врачом появилась Петрова с сигаретой в руках.

– Не, правда, что ли, она? – с интересом спросила у нас заведующая.

– Ну, а кто? Она, конечно! – заверил ее патанатом. – Люба, из второго подъезда.

– С ней ты вчера пособачился?

– Ну да, она все «Аксент» свой на мое место ставила. Я к ней и так и этак. Честное слово, пытался контакт найти. Парковка-то за мной закреплена. А она колымагу свою паркует, да еще и орет на меня.

– Теперь, кажется, вопрос решен, – пробубнил я, особо ни к кому не обращаясь.

– Точно! – поднял указательный палец Владимир Владимыч. – Кончина Любкина – событие, конечно, печальное, но у каждой медали две стороны.

– Тьфу ты, циники вы конченые, – укоризненно вздохнула Светлана Юрьевна, выходя из секционного зала.

– Да, бывает, – подвел я черту под этой историей. И взял в руки маленький скальпель бритвенной остроты, чтобы узнать знакомую доктора поближе.

Не успел я добраться даже до середины процесса, как услышал зычный отрывистый зов Старостина, доносящийся из коридора:

– Темыч, вынос!

Значит, отпевание закончилось и нам пора выносить гроб в катафалк. Пробубнив «вот блин, не успел немного», я рывком сорвал с рук окровавленные перчатки и побежал по коридору в зону выдачи, на ходу снимая фартук с бурыми разводами.

Зал секционный и траурный – словно разные лики Царства мертвых. Будто не похожие дети одних родителей. Имея общее похоронное происхождение, они так далеки друг от друга, словно и не знают об этом родстве. Стремительный переход из одного зала в другой каждый раз впечатляет своим контрастом. Кафельные стены и металл, залитый кровью, сменяет строгий величественный мрамор и мягкий свет. Вместо деловитых врачей, сосредоточенно терзающих органы почивших граждан, передо мною отец Сергий в светло-сером облачении, расшитом серебристой нитью. Скупые линии окровавленного хищного инструмента уступают место искусно отлитому кадилу, а упоительный запах ладана теснит секционную вонь. Высокие ноты заупокойной молитвы, что еще несколько секунд назад звучали под сводчатым потолком траурного зала, отстраняют холодные формулировки диагнозов. Покойник, которого я прекрасно помню вскрытым, с пустым каркасом ребер и скальпом на лице, предстает передо мною в благообразном спокойствии, лежа в украшенном цветами гробу. Теперь он больше не очередной безликий труп с порядковым номером из журнала регистрации вскрытий. За спинами скорбящей родни, собравшейся вокруг него, видна прошедшая жизнь, мелькающая вспышками ярких событий. В моих глазах он вдруг снова становится человеком, перестав быть рабочим материалом. И если бы я каким-то чудом мог помнить каждого мертвого, которого касались мои руки… Я бы хотел помнить их людьми.

Но мне не дано этого. Легко подхватив крышку, я поднесу ее к гробу, а Вовка возьмет ее с другой стороны, и мы бережно установим ее на место. Затем распахнем двери зала и, плавно подняв последнее пристанище уходящего человека, пронесем его до катафалка, дав старт его последнему пути.

Лишь только гроб окажется в машине, быстро двинусь назад, навстречу родне, выходящей за гробом. Большинство из них не замечают меня, поглощенные происходящим. Но есть и те немногие, не подмятые горем, украдкой кидающие на меня короткие любопытные взгляды. Их можно понять, ведь я больше не пиарщик. Я тот, с кем встретится каждый из них, рано или поздно. Я санитар морга, буднично вершащий свою загадочную, отталкивающую и притягательную, как сама смерть, работу.

Надев фартук, я вновь нырнул в секционный мирок четвертой клиники, где меня ждала знакомая доктора Савельева. Завершив ритуал аутопсии, я протяжно протрубил «Владимир Владимирович», зовя врача.

И вдруг представил, что вместо врача порог секции переступит совсем другой Владимир Владимирович, который частенько появляется у меня в квартире во время вечернего выпуска новостей. «Интересно, как бы я отреагировал на такой поворот судьбы? – думал я, вдевая нитку в иголку. – Сначала зажмурился бы, потом ущипнул бы себя посильнее за ляжку, это точно. А потом? Ну, поздоровался бы вежливо… вдруг это не галлюцинация, а самый что ни на есть царь. Чай-кофе предложить не получится – обстановка не та. И тогда он бы мне сказал: мол, давай, спрашивай, что тебя беспокоит. А то все говорят: «Встретился бы я с этим президентом – все б ему выложил». Вот ты и встретился, слушаю тебя внимательно. А я… – про что-нибудь важное спросил бы, – фантазировал я, начав штопать Любке Гордеевой голову. – Про экономику? Инфляция, инвестиции, малый бизнес… Так я ж не экономист. Если он чего и ответит, ни черта не пойму. Про дороги? Я не автомобилист, тема для меня не злободневная. Может, про внешнюю политику? Там вроде и так все понятно, каждый с культурной рожей тянет одеяло на себя. Или про зарплату? Как-то мелко да и некрасиво. А чего меня на самом деле-то беспокоит? Чтоб в семье без происшествий, чтоб с родителями и женой ничего дурного не приключилось. А он тут при чем? Это в ведении Всевышнего. Про творчество? Только от меня зависит. Маруська, бульдог французский, плохо жару переносит, сердечко слабое. Так он же не ветеринар, хоть собаку и держит. Или так… как вы, Владимир Владимирович, считаете, глядя с высоты своего опыта и положения, я кто? Обычный санитар или Харон, дитя Аида? Не, не поймет, за психа примет. Получается, нам с ним и поговорить-то не о чем. Государственного мышления мне не хватает. Если только поинтересоваться: «Зачем вы здесь, господин президент?» А вдруг обидится? Тоже не вариант. Остается только пролепетать «долгие лета, государь». И дальше Гордееву зашивать, а то ведь уже час дня», – усмехнулся я, глянув на часы и стараясь быстрее работать иглой.

С тех пор каждый раз, когда я заканчиваю аутопсию для доктора Савельева, мысленно говорю себе: «Пора звать Путина». И затем в гулком кафельном секционном зале раздается:

– Владимир Владимирович!

Наконец-то наступает самый желанный момент секционного дня, когда я достаю из ведра тряпку, кутаю в нее швабру, словно в уютную шаль, и принимаюсь мыть пол. А значит, зашитые останки покоятся на своих местах в холодильнике, банки с фрагментами их болезней, утопленными в формалине, заперты в шкафчик. Столы и инструменты отмыты, и чистый пол – моя единственная задача. Когда справлюсь и с этим, получу минут двадцать заслуженного покоя в «двенашке», прихлебывая казенное государственное молоко и потягиваясь натруженным организмом.

Но пауза будет недолгой. Нам надо позаботиться о завтрашних похоронах, загодя одев постояльцев. В финале каждого дня меня и моих напарников ждет «одевалка».