Текст книги "Пробел в жизни Джона Хёксфорда"

На следующий день, рано утром, он ходил взад и вперед по набережной, прислушиваясь к говору матросов, приехавших с запада. Каждое слово, которое они произносили, казалось ему, восстанавливало его память и приближало к свету. Время от времени матросы прекращали свою работу и глядя на седого иностранца, сидевшего в такой безмолвно внимательной позе, прислушивавшегося к их говору, смеялись над ним и отпускали на его счет шуточки. И даже в этих шуточках было то знакомое изгнаннику, что вполне могло быть, потому что они были те же самые, которые он слышал в молодости, так как никто в Англии не отпускает новых шуток. Так он сидел в течение долгого дня, наслаждаясь западным говором и ожидая минуты прояснения. Когда матросы прервали свою работу для обеда, один из них, движимый любопытством или добродушием, подошел к старику и заговорил с ним. Джон попросил его сесть на бревно рядом с ним и стал задавать ему множество вопросов о стране и городе, откуда он приехал. На все это матрос отвечал довольно гладко, потому что нет ничего на свете, о чем бы матрос любил говорить так много, как о своем родном городе. Ему доставляет удовольствие показать, что он не простой бродяга, что у него есть домашний очаг, где его примут, когда он захочет перейти к спокойному существованию. Он болтал о ратуше Мартелло Тауэре и Эспаланде и Питт-Стрите, как вдруг его собеседник стремительно поднял длинную руку и схватил матроса за руку.

– Послушайте, друг мой, – сказал он тихим, быстрым шепотом, – ответьте мне ради спасения своей души, по порядку ли я назвал улицы, которые выходят из Хай-Стрита: Фокс-Стрит, Каролин-Стрит и Джордж-Стрит.

– По порядку, – отвечал матрос, отступая перед его дико сверкающим взором.

И в тот момент память Джона вернулась к нему, и он увидел ясно и отчетливо свою жизнь такою, какою она была и какою она могла бы быть, с мельчайшими подробностями, как бы начертанными огненными буквами. Слишком пораженный, чтобы закричать или заплакать, он мог только стремительно и почти не сознавая, что делает, убежать домой; убежать так быстро, как только допускали его старые члены. Бедняга как будто думал, что есть какая-нибудь возможность вернуть прошедшие пятьдесят лет. Шатаясь и дрожа, он торопливо шел по улице, как вдруг, словно какое-то облако застлало ему глаза и, взмахнув руками в воздухе с громким криком: «Мэри! Мэри! О, моя погибшая, погибшая жизнь!» – упал без чувств на мостовую.

Буря душевного волнения, которая охватила его, и умственное потрясение, испытанное им, вызвали бы у многих нервную горячку, но Джон обладал слишком сильной волей и был слишком практичен, чтобы позволить себе заболеть в то самое время, когда здоровье было ему нужнее всего. Через несколько дней он реализовал часть своего имущества и, отправившись в Нью-Йорк, сел на первый почтовый пароход отходивший в Англию. Днем и ночью, ночью и днем он бродил по шканцам до тех пор, пока закаленные матросы не стали смотреть на старика с уважением и удивляться, как может человеческое существо так много ходить, посвящая так мало времени сну. Только благодаря этому беспрестанному моциону, благодаря тому, что он измучивал себя до того, что усталость сменялась летаргией, ему удалось помешать себе впасть в настоящее безумие отчаяния. Он едва осмеливался спросить себя, что было целью его сумасбродной поездки. На что он надеялся? Жива ли все еще Мэри? Если бы он мог увидеть ее и смешать свои слезы с ее слезами, он был бы доволен. Пусть только она узнает, что это была не его вина, что они оба были жертвами одной и той же жестокой судьбы. Коттедж был ее собственный, и она сказала, что будет ждать его там, пока он не даст ей о себе весточку. Бедная девушка, она никак не рассчитывала, что придется ждать так долго!

Наконец показались огни на берегах Ирландии и исчезли; берег Англии показался на горизонте, подобно облаку голубого дыма, и громадный пароход стал рассекать волны вдоль крутых берегов Корнваллиса, и наконец бросил якорь в Плимутской бухте. Джон поспешил на станцию железной дороги и через несколько часов увидел себя опять в родном городе, который он покинул бедным резальщиком пробок пятьдесят лет тому назад.

Но тот ли это город? Если бы не надписи повсюду на станциях и на отелях, Джону трудно было бы поверить этому. Широкие, хорошо замощенные улицы с линиями трамвая, проложенными по направлению к центру, сильно отличались от узких, извилистых переулков, которые он мог припомнить. Место, на котором стояла станция, было теперь самым центром города, а в старые дни оно было далеко за городом в полях. Во всех направлениях ряды роскошных вилл раскинулись в улицах и переулках, носящих имена, новые для изгнанника. Большие амбары и длинные ряды лавок с роскошными витринами доказывали, как возросло благосостояние Бриспорта, равно как и его размеры. Только когда Джон вышел на старую Хай-Стрит, он начал чувствовать себя дома. Многое изменилось, но все еще было узнаваемо, а несколько зданий имели тот же самый вид, в котором он оставил их. Там было место, где стояли пробочные мастерские Фэрбэрна. Теперь оно было занято большим только что выстроенным отелем. А там была старая серая ратуша. Путник повернул и быстрыми шагами, но с упавшим сердцем, направился к линии коттеджей, которые он знал так хорошо.

Ему было нетрудно найти их. Море по крайней мере было то же, как в старину, и по нему он мог узнать, где стояли коттеджи. Но, увы, где они были теперь! На их месте внушительный полукруг высоких каменных домов выступал к морю высокими фасадами. Джон уныло бродил мимо пышных подъездов, охваченный скорбью и отчаянием, когда внезапно его охватила дрожь, которую сменила горячая волна возбуждения и надежды. Немного позади линии домов виднелся старый, выбеленный известью коттедж с деревянным крыльцом и стенами, обвитыми ползучими растениями. Он казался тут таким же неуместным, как мужик в бальной зале. Джон протер глаза и посмотрел опять, но коттедж действительно стоял так со своими маленькими окнами ромбоидальной формы и белыми кисейными занавесками, таким же до мельчайших подробностей, каким он был в тот день, когда он в последний раз видел его.

Темные волосы Хёксфорда стали седыми, а рыбачьи деревушки превратились в города, но деятельные руки и верное сердце сохранили коттедж бабушки в том же виде, как и прежде, готовым принять странника.

Теперь, когда он приближался к цели своих стремлений, им больше, чем когда-либо, овладел страх, и он почувствовал себя так нехорошо, что должен был сесть на одну из скамеек на набережной против коттеджа. На другом конце ее сидел старый рыбак, покуривая свою черную глиняную трубку; он обратил внимание на бледное лицо и печальные глаза незнакомца.

– Вы устали, – сказал он. – Не следует таким старикам, как мы с вами, забывать свои годы.

– Теперь мне лучше, благодарю вас, – ответил Джон. – Не можете ли вы сказать мне, приятель, каким образом этот коттедж затесался между всеми этими прекрасными домами?

– А видите ли, – сказал старик, энергично стуча своим костылем по земле, – этот коттедж принадлежит самой упрямой женщине во всей Англии. Поверите ли, этой женщине предлагали в десять раз больше того, что стоит коттедж, а она не захотела расстаться с ним. Ей обещали даже перенести его целиком, поставить на каком-нибудь более подходящем месте и заплатить ей хорошую круглую сумму впридачу, но – Господи помилуй! – она не хотела и слышать об этом.

– А почему? – спросил Джон.

– Вот в том-то и штука! Это все вследствие одной ошибки. Видите ли, ее любезный уехал, когда я был еще молодым человеком, и она вбила себе в голову, что он может когда-нибудь вернуться, и он не будет знать, куда ему деться, если коттедж не будет там. Ну, если бы парень был жив, то он был бы так же стар, как вы, но я не сомневаюсь, что он давно умер. Она счастливо отделалась от него, так как он, должно быть был негодяй, если покинул ее, как он это сделал.

– О, он покинул ее, говорите вы?

– Да, уехал в Соединенные Штаты и не прислал ей ни слова на прощанье. Это был бессердечный, постыдный поступок, так как девушка с тех пор все время ждала его и тосковала по нем. Я думаю, что она и ослепла оттого, что плакала в течение пятидесяти лет.

– Она слепа! – воскликнул Джон, приподнимаясь.

– Хуже того, – сказал рыбак. – Она смертельно больна, и думают, что она не будет жить. Вы посмотрите, вот карета доктора у ее дома.

Услышав эти дурные вести, Джон вскочил и поспешил к коттеджу, где встретил доктора, садившегося в карету.

– Как здоровье вашей пациентки, доктор? – спросил он дрожащим голосом.

– Очень плохо, очень плохо… – сказал медик напыщенным тоном. – Если силы будут продолжать падать, то здоровью ее будет угрожать большая опасность; но если, с другой стороны, в ее состоянии произойдет изменение, то возможно, что она может выздороветь! – изрекши тоном оракула этот ответ, он уехал, оставив за собой облако пыли.

Джон Хёксфорд все еще стоял в нерешимости в дверях, не зная, как объявить о себе, и насколько опасным для больной может быть нравственное потрясение, когда какой-то джентльмен в черном неспешно подошел к нему.

– Не можете ли вы сказать мне, друг мой, здесь больная? – спросил он.

Джон кивнул головой, и священник вошел, оставив дверь полуоткрытой. Странник подождал, пока он вошел во внутреннюю комнату, и тогда проскользнул в гостиную, где он провел столько счастливых часов. Все было по-старому до самых незначительных украшений, так как Мэри имела обыкновение, когда что-нибудь разбивалось, заменять разбитую вещь копией, так что в комнате не могло быть никакой перемены. Он стоял в нерешимости, осматриваясь вокруг себя, пока не услышал женского голоса из внутренней комнаты; тогда, прокравшись к двери, он заглянул в нее.

Больная полулежала на кровати, обложенная подушками, и ее лицо было повернуто прямо по направлению к Джону в то время, как он смотрел в открытую дверь. Он чуть не вскрикнул, когда ее глаза остановились на нем, так как это были бледные, некрасивые, нежные, простые черты Мэри, такие же нежные и не переменившиеся, как будто бы она была все еще тем полуребенком-полуженщиной, какою он прижимал ее к сердцу на набережной Бриспорта. Ее спокойная, лишенная событий жизнь не оставила на ее лице ни одного из тех грубых следов, которые свидетельствуют о внутренней борьбе и беспокойном духе. Целомудренная печаль облагородила и смягчила выражение ее лица, а то, что оно потеряло вследствие утраты зрения, было возмещено тем выражением спокойствия, которым отличаются лица слепых. Со своими серебристыми волосами, выбившимися из-под белоснежного чепчика, она была прежняя Мэри, выигравшая во внешности и развившаяся с примесью чего-то небесного и ангельского.

– Вы найдете человека, который присмотрит за коттеджем, – сказала она священнику, который сидел спиною к Джону. – Выберите какого-нибудь бедного достойного человека в приходе, который будет рад даровому жилищу. А когда он придет, вы скажите ему, что я ждала его, пока не была вынуждена уйти, но он найдет меня там по-прежнему верной и преданной ему. Здесь немного денег – только несколько фунтов, но я хотела бы, чтобы они достались ему, когда он придет, так как он, может быть, будет нуждаться в них, и тогда вы скажите человеку, которого вы поместите в коттедже, чтобы он был ласков с ним, так как он будет огорчен, бедняжка, и скажите ему, что я была весела и счастлива до конца. Не говорите ему, что я беспокоилась когда-нибудь, чтобы он также не стал беспокоиться.

Джон тихо слушал все это за дверью и не раз был готов схватить себя за горло, чтобы удержать рыдания, но когда она кончила и он подумал о ее долгой, безупречной, невинной жизни и увидал дорогое лицо, смотрящее прямо на него и, однако, неспособное увидеть его, то почувствовал что его оставляет мужество, и разразился неудержимыми, прерывистыми рыданиями, которые потрясли все его тело. И тогда случилась странная вещь, так как, хотя он не сказал ни слова, старая женщина протянула к нему свои руки и вскрикнула: «О, Джонни, Джонни! О, дорогой, дорогой Джонни, вы вернулись ко мне опять!» И прежде чем священник мог понять, что случилось, эти два верных любовника держали друг друга в объятиях; их слезы смешались, их серебристые головы прижались друг к другу, их сердца были так полны радости, что это почти вознаградило их за пятьдесят лет ожидания.

Трудно сказать, как долго предавались они радости. Это время показалось им очень коротким – и очень длинным почтенному джентльмену, который думал, наконец, скрыться, когда Мэри вспомнила о его присутствии и о вежливости, которую обязана иметь по отношению к нему.

– Мое сердце полно радости, сэр, – сказала она. – Божья воля, что я не могу видеть моего Джонни, но я могу представлять его себе так же ясно, как если бы он был перед моими глазами. Теперь встаньте, Джон, и я покажу джентльмену, как хорошо я помню вас. Ростом он будет до второй полки; прям, как стрела, его лицо смугло, а его глаза светлы и ясны. Его волосы почти черны и усы также. Я не удивилась бы, если бы узнала, что у него в настоящее время есть также бакенбарды. Теперь, сэр, не думаете ли вы, что я могу обойтись без зрения?

Священник выслушал ее описание и, посмотрел на изнуренного, седовласого человека, стоявшего перед ним, не зная, смеяться ему или плакать.

К счастью, все кончилось благополучно. Был ли то естественный ход болезни, возвращение Джона подействовало ли благоприятно на ее течение, достоверно только то, что начиная с этого дня, здоровье Мэри стало постепенно улучшаться, пока она совершенно не выздоровела.

– Мы не будем венчаться потихоньку, – решительно говорил Джон, – а то как будто мы стыдимся того, что сделаем, как будто бы мы не имеем большего права венчаться, чем кто бы то ни был в приходе.

Итак, было сделано церковное оглашение и три раза объявлено, что Джон Хёксфорд, холостяк, и Мария Хаудлен, девица, намереваются сочетаться браком, и так как никто не представил возражений, то они были надлежащим образом обвенчаны.

– Мы, может быть, не очень долго будем жить в этом мире, – сказал старый Джон, – но по крайней мере мы спокойно перейдем в другой мир.

Доля Джона в Квебекском предприятии была ликвидирована, и это дало повод к возбуждению весьма интересного юридического вопроса, мог ли он, зная, что его имя Хёксфорд все-таки подписаться именем Харди, как это было необходимо для окончания дела. Было решено, однако же, что если он представит двух достойных доверия свидетелей своего тождества, то все обойдется, так что имущество было реализовано и дало в результате весьма приличное состояние. Часть его Джон употребил на постройку красной виллы как раз за Бриспортом, и сердце собственника на набережной террасы подпрыгнуло от радости, когда он узнал, что коттедж будет, наконец, покинут и не будет больше нарушать симметрию и ослаблять эффекта ряда аристократических домов.

И там, в этом уютном новом доме, сидя на лужайке в летнее время и у камина в зимнее, эта достойная старая чета продолжала жить много лет невинно и счастливо, как двое детей. Те, кто знал их хорошо, говорят, что никогда между ними не было и тени несогласия, и что любовь, которая горела в их старых сердцах, была так же высока и священна, как любовь любой молодой четы, которая когда-либо стояла у алтаря. И по всей окрестной стране, всякому, кто, будь он мужчина или женщина, был в горе и изнемогал в борьбе с тяжелыми обстоятельствами, стоило только пойти на виллу, и он получал помощь и то сочувствие, которое более ценно, чем сама помощь. Так что, когда, наконец, Джон и Мэри, достигнув преклонного возраста, заснули навеки, один через несколько часов после другой, между оплакивавшими их были все бедные, нуждающиеся и одинокие люди прихода, которые, разговаривая о горестях, которые оба они перенесли так мужественно, приучались к мысли, что их собственные несчастья также только преходящие вещи, и что вера и правда получат вознаграждение в этом или в будущем мире.