Текст книги "Знойная пустыня. Дорогой приключений. Африканское сафари (сборник)"

Глава III
Марк Твен помогает мне в беде, и я уезжаю в Марокко

Я ожидал увидеть грязное, запущенное судно и был приятно поражен, когда корабль оказался весьма чистой и даже уютной шхуной. Капитан корабля, правда, оказался чудовищем, что уже можно было предположить по его наружному виду. Во-первых, он вышвырнул из каюты штурмана, который только что улегся спать, и велел приготовить ее для меня. Затем он схватил меня одной рукой, штурмана – другой и потащил нас по палубе, заглядывая в каждый уголок; всовывая свой жирный палец в щель и вытаскивая его оттуда грязным, он бросался на штурмана, как цепная собака, или же, молча, обращал на несчастного такой страшный взгляд, что последний становился бледен как стена. Когда мы подошли к дверям моей каюты, он сказал:

– Две трети этого корабля мои, через короткое время все будет мое, – и при этом надул свою грудь до невероятных размеров.

– Yes[7]7
  Да.


[Закрыть], две трети, – повторил он. С английским языком он обращался так же непринужденно, как со своими подчиненными.

Затем вахтенный принес ему кувшин темно-красного густого вина, и синьор Каррас начал пить и петь такие песни, которые могли бы заставить покраснеть даже престарелого матроса из марсельского порта. После третьего стакана я почувствовал, что с меня довольно, и, чтобы отвязаться от него, стал рассказывать о своих английских и американских похождениях и, кажется, попал в точку: его внимание было отвлечено от моего стакана. Он так сильно смеялся, что слезы текли по его бритым щекам, и в каюте раздавался хохот, напоминающий рев быка.

Ровно в половине второго он встал, подвинул мне новый полный кувшин вина, коробку сигар, маслины, хлеб и сыр, надел шитую золотом фуражку и, без конца извиняясь, сказал, что мне придется полчаса развлекаться здесь одному, а он должен подняться на мостик, чтобы вывести корабль в открытое море.

Через пять минут я уже лежал на своей, то есть штурманской, койке и спал. Но я глубоко ошибался, полагая, что капитан Каррас, возвратившись, последует моему примеру. Я был внезапно схвачен за плечи и разбужен этим испанским чудовищем, и когда открыл глаза, то увидел перед своим носом стакан красного вина. Ничего не помогало, я должен был, по крайней мере, делать вид, что пью вместе с ним, и опять рассказывать ему смешные истории, и так как я ничего больше не мог придумать, то пришлось прибегнуть к помощи Марка Твена. Он грохотал и визжал от восторга, ударяя себя по бедрам, затем начал всхлипывать, блеять, и в конце концов я услышал тихие рокочущие стоны: он держался обеими руками за живот, обросшая жесткой щетиной голова опускалась все ниже, ниже, и, наконец, громадное туловище капитана Карраса упало со стула, и он моментально заснул. Я оставил его лежать там и сам захрапел вместе с ним.

Так началось мое морское путешествие в Испанию, и так оно продолжалось три дня, пока не наступила дурная погода, превратившаяся в сильную бурю.

Корабль так кренился на бок, что я не мог больше писать и вышел на палубу. Меня обдало волной соленой воды; я ничего не мог разобрать в черной мгле, окутавшей меня. Дикое завывание бури напомнило невеселые дни у Капа Горна. В первый раз мне приходилось видеть такую непогоду на Средиземном море; она совершенно не соответствовала лазурной глади, которой мы любовались несколько часов тому назад. Красота этой картины так захватила меня, что я мысленно подталкивал корабль, который боролся с напором бушующих волн, и, хотя ветер был так силен, что у меня захватывало дыхание, я все же затянул бодрую северную морскую песнь Олафа Тригвасона. Я простоял довольно долго, уцепившись за мачту, и пел свою песню, досыта наполнив легкие соленым морским воздухом. Я старался держать глаза открытыми, чтобы следить за гнущимися верхушками мачт, которые, как пальцы великанов, писали вычурные буквы на пролетавших мимо них облаках.

На палубе зазвонил колокол: один, два, три, восемь склянок, или я не слышал больше из-за завывания бури, которое заглушало все. Две фигуры, закутанные в мокрые блестящие прорезиненные плащи, спустились с мостика; пара черных очков посмотрела на меня, и зверский голос капитана заорал мне в ухо:

– Мистер Гайе! У вас морская болезнь? Нет? Почему же вы не спите?

Я отрицательно покачал головой, тогда он, довольный, загрохотал и, сняв с себя непромокаемый плащ, набросил его мне на плечи, ласково хлопнув меня по плечу с такой силой, что я едва устоял на ногах. Затем он затопал своими колоссальными ножищами по направлению к каюте. Я продолжал песню о море и непогоде, и, когда вновь появился боцман для того, чтобы обтянуть найтов, я взял у него из рук молоток и попросил позволить мне вспомнить свое морское прошлое. В то время как я найтовил[8]8
  Найтовить – от найтов – веревка, служащая для укрепления предметов, которые могут двигаться от качки.


[Закрыть], я услышал предостерегающие крики и увидал нашего коротконогого капитана, метавшегося по палубе в погоне за предметами, уносимыми нахлынувшей волной. Я бросился к нему на помощь, и мы как раз вовремя успели задержать клетку, падающую за борт, несмотря на усилие двух уцепившихся за нее матросов.

«Спасибо, дон Родриго», – подумали, вероятно, в это время шесть длинноухих ослов, которые сидели в ней.

Это были три пары белых мулов породы маскат, которые от радости, что их спасли, со страшным грохотом стали колотить задними ногами о стену своего убежища; от их ударов крыша клетки рухнула, и мы вместе с шестью ослами очутились под ней и хлынувшими на нас двадцатью гектолитрами соленой воды. Пока мы, соображая в чем дело, ухватились за плавающие по палубе доски, ящик понесло на другую сторону палубы и там едва не смыло за борт.

Мы кричали и звали на помощь, и, наконец, семь человек матросов с большим трудом схватили плавающий ящик и прикрепили его к одному из бортов. Работа была особенно трудна, потому что мы могли действовать только одной рукой; другой мы принуждены были держаться за доски ящика. Когда, пыхтя и сопя от усталости, мы попытались открыть дверь клетки, чтобы посмотреть, живы ли все шесть обитателей ее, одно из обезумевших от страха животных самым подлым образом наградило меня ударом копыта в бок, а боцману угодило в живот. Теперь мне было уже не до песен: нас обоих унесли с поля битвы.

На следующий день буря внезапно прекратилась, и «Звезда морей», чисто вымытая, без всяких повреждений направилась дальше к своей цели.

Но погода резко изменилась: стало ветрено и холодно.

Приехав в Барселону, я поспешил сфотографировать моего квадратного капитана на капитанском мостике и затем имел честь познакомиться с его загорелой красавицей женой. Я хромал на одну ногу, но, несмотря на протесты капитана Карраса, на другой же день заковылял на вокзал и уехал в Мадрид. Здесь шел дождь, и я поехал в Севилью, а оттуда в Гренаду, но опять неудача: тут шел снег, и было безумно холодно. Мои пальцы окоченели, так что я с трудом мог регулировать фотокамеру, пытаясь сделать три жалких снимка Альгамбры. К сожалению, снег попадал на объектив, и снимки не удались. Кроме того, я сам не был снят, так что карточки все равно не пригодились бы.

После этого я, закутанный в два шерстяных одеяла, сидел в номере гостиницы и попеременно держал свои окоченевшие ноги над смешным котелком с горячими углями, который в этой стране называется печкой, и писал читателям «Часов досуга» о том, что в Испании чудесный климат, а доктору Целле, чтобы он выслал мне деньги по телеграфу в Гибралтар на покупку шубы и билета в какое-нибудь местечко, где бы я мог отогреть свои замерзшие кости.

Мне было не по себе, я чихал, кашлял, и так как я остановился в неотапливаемой греческой гостинице, – на отапливаемую английскую не хватило денег, – то я преимущественно проводил время на открытом воздухе, передвигаясь вместе с солнцем по утесу, на который падали солнечные лучи.

В гавани я заметил маленький пароход, так называемый арабский «диу». Хозяин этого судна был рыжебородый араб. Он говорил, без сомнения, по-арабски, но я с трудом мог понять его, и он также, казалось, не понимал вопросов, которые я ему задавал на египетском и бедуинском языках. В конце концов я попытался заговорить с ним на древнеарабском языке (языке Корана), он удивленно открыл свои серые глаза, осмотрел меня с ног до головы, как немецкий фельдфебель осматривает рекрута, и спросил: «Ты разве магометанин?» – и когда я отрицательно покачал головой, он сказал: «Кто же ты, испанец или француз?» Услыхав, что я немец, он ответил на приветствие и спросил, каким образом я изучил язык священного Корана. Я объяснил ему это, и мы разговорились. Я узнал, что он кабил и владелец судна, которое сегодня вечером отправляется в Танжер.

После этого я вернулся к своей скале, но оказалось, что солнце уже зашло, и я, чихая, кашляя и проклиная всех и вся, бегал как угорелый по улицам города, чтобы согреться. Мне пришло в голову, что в Марокко теперь должно быть теплее, чем здесь, и я подумал о том, хватит ли у меня денег, чтобы отправиться вместе с арабом на его солнечную родину.

Охваченный этой идеей, я помчался обратно в гостиницу и стал считать свои небольшие капиталы: по моим расчетам я мог ехать. Тогда я полетел в гавань, к моему бородатому арабу, чтобы узнать, не возьмет ли он меня с собой. После некоторого раздумья, быстро окинув меня острым взглядом своих стальных глаз, он согласился. То, что он потребовал за проезд, было довольно крупной суммой и не включало пропитание.

Я уплатил по счету в гостинице и послал доктору Целле телеграмму:

«Посылайте все по адресу: Марокко, Танжер. У меня осталось два фунта!»

Взяв в руку чемодан и нагрузив себе на спину мешок с провизией, я вступил на борт корабля.

Глава IV
Что может произойти, когда снимаешь святых на улице

Бородатый вел себя весьма нагло. Каютка, которую он предложил мне, была похожа на курятник, приведенный в приличный вид очень простым способом: на пол были вылиты два ведра воды, и грязь, считалась смытой. Вместо кровати там висела парусиновая койка, и на полу лежал жесткий ковер. У меня зачесалось тело при виде этого ковра, но, когда я из гигиенических соображений решил выполоскать его в море, старый пират обиделся; оказалось, что этот ковер достался ему в наследство от отца, который, в свою очередь, унаследовал его от своего отца.

– Поэтому и не мешает помыть его, о Райе, – сказал я. – Старые клопы, которые населяют его, пьют уже много лет кровь правоверных; я же неверующий, и они могут заболеть от моей крови. Лучше уж им погибнуть в волнах морских.

Райе злобно посмотрел на меня своими стальными глазами, но затем рассмеялся и сказал:

– Ты насмешник, а насмешники прокляты Аллахом. Но для того, чтобы высмеивать других, нужен ум, и он знает, почему он наградил умом людей со злым сердцем.

– Да, но он, очевидно, не знает, за что он дает некоторым людям много песет за грязные каюты! – сказал я, устраивая себе постель на крыше курятника.

Здесь я провел свое путешествие. Днем я спал, а ночью созерцал звезды, думая о том, что за свои деньги я мог бы устроиться получше. В остальное время я кашлял и чихал, как гиппопотам, а ночная свежесть пронизывала меня насквозь, так что все мое тело ныло.

Однажды утром мы увидели серую полоску на горизонте над блестящей поверхностью моря, а за ней очертания розовато-серых острых башен – это был Марокко.

Тут-то у меня с моим викингом в тюрбане произошел серьезный конфликт. Он внезапно отдал приказ снять паруса, и до вечера мы, по совершенно непонятным для меня причинам, не двигались с места, покачиваясь на волнах. Увидев небольшой катер, который направлялся в нашу сторону от берега, наш корабль поспешно ретировался обратно к северу на несколько километров. Здесь он простоял несколько часов и затем опять направился к берегу, а с восходом луны снова стал кружиться взад и вперед. В трюме в это время кипела работа, ящики упаковывались и забивались, и, когда я полюбопытствовал взглянуть, что там делается, кто-то заорал мне снизу:

– Убирайся отсюда, неверная собака!

На мой вопрос, что все это значит, хозяин пробормотал что-то непонятное. Я стал настойчивее и спросил, когда же, наконец, мы высадимся. Он разозлился и рявкнул:

– Когда я захочу! Здесь я капитан!

Меня ужасно знобило, голова горела, и я мечтал о теплой постели. Поэтому я тоже набросился на него:

– Да, ты – капитан, но я – пассажир, который заплатил за дорогу от Гибралтара до Танжера, а не за прогулку по берегу Марокко! Я сам моряк и вижу, что ты без толку крутишься взад и вперед, и требую, чтобы ты высадил меня на берег!

Он стоял у веревки, которая заменяла руль; от злости его борода стала дыбом. Он раскрыл рот; я увидел, что он ищет особенно выразительных ругательств, и быстро подошел к нему:

– Сдержи свой язык, о Райе, не то я вобью его тебе обратно в рот с такой силой, что ты перелетишь за борт! Смотри-ка сюда: вот в этой штучке припасена для каждого из вас пуля, и кто сделает шаг по направлению ко мне, тот отправится к праотцам. Поэтому не натравливай на меня своих людей, а лучше скажи, когда ты высадишь меня в Танжере?

Зажмурившись, он посмотрел в черное дуло браунинга. Голос его дрогнул, когда он, наконец, произнес:

– Завтра после обеда или послезавтра утром – раньше я не могу доставить тебя в Танжер.

– Почему ты не можешь?

– У меня более важные дела, чем высадка одного пассажира; тебя они не касаются. Но если ты во что бы то ни стало хочешь высадиться, то я могу доставить тебя шлюпкой на берег, оттуда рыбаки довезут тебя до Танжера.

– Хорошо! Вели приготовить шлюпку и снести туда мои вещи. Но предупреди твоих, что ко мне нельзя подходить ближе трех шагов, иначе я буду стрелять!

Я перелез через борт вслед за арабом, который должен был везти меня на берег. Они молча смотрели, как мы отчалили. Полуголодный араб правил по направлению к берегу. Проехав значительное расстояние, мы остановились; он вылез и, погрузив мои вещи себе на голову, побрел по воде. Когда мы, наконец, добрались до твердой почвы, он молча спрятал песету, которую я дал ему на чай, и, напевая монотонную песню, направился назад к кораблю по серебристой глади волн.

Я с трудом передвигал ноги. Мне становилось то жарко, то холодно, и в конце концов я апатично присел на свой сундучок, опустив тяжелую голову на руки. Однообразный шум моря сливался с шумом крови, пульсировавшей в моих жилах. Так вступил я снова на почву Африки.

Через несколько минут я принял две таблетки аспирина, с трудом проглотив их без воды, и попробовал двинуться дальше. Не увижу ли я огонь или людей где-нибудь поблизости? Но берег, насколько я мог его разглядеть при слабом свете луны, был пуст и необитаем. Я нашел себе в песке ямку, которая могла защитить меня от ветра. Перетащив сюда свои вещи, я надел на себя все, что только было возможно, скорчился в комочек и, скуля как больной пес, скоро уснул.

Но это был неспокойный сон; мне снилась магометанская борода араба, которая превращалась в лицо незабвенного капитана с корабля «Луиза Генриетта». Когда капитан приказал посадить меня на кол и поджарить за то, что я будто бы поджег корабль, я проснулся и увидел красные лучи восходящего солнца.

Я не помню, чтобы когда-либо я так радовался восходу солнца. Я чувствовал себя разбитым и ужасно хотел пить, но мне все же было гораздо лучше, чем вчера вечером. Я вспомнил, что в мешке должен быть лимон, и с наслаждением высосал из него сок. Когда солнце совсем взошло, мне пришла в голову блестящая мысль – вырыть себе ямку поглубже и принять в ней солнечную ванну, чтобы хорошенько вспотеть. Я принял еще таблетку аспирина и долго потел на солнце, пока не заснул спокойным сном: мне уже больше не снился бородатый, но зато в полдень со мной случилось новое происшествие.

Я почувствовал вдруг, как что-то щекочет мне шею, и когда открыл глаза, то увидел, что это была какая-то палка. С сердитым ворчанием я приподнял голову. При этом движении с меня посыпался песок, который был нанесен на меня ветром, затем я услышал страшный крик. Какой-то чернокожий, увидев меня, в ужасе отбросил свою корзину с рыбой в одну сторону, а палку – в другую и бросился бежать как угорелый.

– В чем дело? Эй вы! – крикнул я. Но вдруг я понял все. Он видел только мою голову, торчавшую из кучи песка, и принял меня за труп. И вдруг этот труп ожил!

Но все же мне нужно было догнать его. Во-первых, меня мучила страшная жажда, а во-вторых, я хотел, в конце концов, добраться до Танжера. Поэтому я вскочил на ноги и с криком: «Стой, погоди!» – помчался за негром. Тот, видя, что за ним гонится утопленник, все прибавляя шагу, с невероятной быстротой мчался вдоль берега. Я же после болезни настолько ослабел, что не мог бежать с обычной скоростью, и, конечно, не догнал бы его, если бы он, внезапно поскользнувшись, не растянулся бы во всю длину на песке. Едва он успел подняться на ноги, как я подскочил к нему и схватил его за тряпку, обмотанную вокруг бедер.

– Аллах! – закричал он отчаянным голосом.

– Успокойся, я не мертвец и не дух, а человек, попавший сюда после кораблекрушения. Скажи лучше, как мне добраться до Танжера. Не сможешь ли ты проводить меня или, по крайней мере, указать, где бы я мог достать провожатого или осла?

– Чего ты хочешь? – повторил он, все еще тревожно глядя на меня и от испуга обеими руками сжимая свою набедренную повязку. Тут я опять убедился в том, что в этой местности не понимают моего арабского языка. Я два раза медленно, с ударениями повторил все сказанное: казалось, что он понял, в чем дело, но из того, что он мне ответил, я не понял ни слова.

– Se habla espanol?[9]9
  Ты говоришь по-испански?


[Закрыть] – спросил он меня.

– No, ma um poco d’italiano![10]10
  Нет, но немного по-итальянски!


[Закрыть] – ответил я с надеждой.

Он энергично замотал головой в ответ на эти слова, а также и на английскую речь, с которой я обратился к нему. Затем мы некоторое время молча смотрели друг на друга; я предложил ему папироску, он улыбнулся. Я знаками показал ему, что хочу пить, он кивнул головой и сделал мне знак следовать за ним.

Мы довольно долго шли вдоль берега, я успел снова почувствовать себя плохо, пока мы, наконец, добрели до маленького каменного домика на мысу. Тут он стал что-то объяснять мне. Я понял только два слова: «стража» и «испанский». Но пойти со мной туда он отказался, и я, старый осел, дав ему песету за услугу, потащился сам по направлению к домику. Моя неосмотрительность, очевидно, была следствием моего плохого самочувствия.

Солдаты испанской таможенной стражи были увлечены игрой в карты. Я кое-как смог объясниться с ними, несмотря на мои слабые познания испанского и английского языков. Больше всего их заинтересовал мой бандит-капитан, о котором я рассказал им, и то, чем был нагружен его корабль. Но к сожалению, я не смог ответить на эти вопросы. Тут я вспомнил о своих забытых вещах и о суеверном чернокожем, проводившем меня сюда. Сопровождаемый двумя испанцами, я поспешно направился на место моего ночного отдыха. Конечно, мы не нашли никаких следов как разбойничьего корабля, так и вещей, оставленных мной на песке. Очевидно, быстроногий юноша унес их с собой.

К счастью, меня вчера так знобило, что я надел на себя два костюма, в карманах которых находились браунинг и бумажник с деньгами, так что пропажа остального имущества – пары ботинок и нескольких штук белья – была для меня не особенно чувствительна. Отчет о путешествии, который я приготовил для доктора Целле, тоже пропал, но в тот момент мне было не до него.

После этого на моторной лодке меня довезли до Танжера. Выдержав новый допрос испанских властей, я завалился, наконец, в постель в лучшей гостинице города и заснул. Я спал три дня подряд как убитый, просыпаясь только для того, чтобы выпить стакан горячего грога.

На четвертый день я получил объемистое письмо от доктора Целле, в котором он выражал удивление по поводу моего внезапного отъезда и посылал мне тысячи пожеланий от себя и своих подписчиков. Кроме того, он просил, чтобы я делал побольше снимков и сам непременно был на переднем плане каждой фотографии; для этого в посланном мне в Танжер аппарате есть автоматическое приспособление. Кроме того, в письме лежал чек на испанский банк и договор, который я, в случае согласия со всеми пунктами, должен подписать и передать банку: тогда мне будут уплачены деньги.

В конце письма, написанного на пишущей машинке, карандашом было приписано:

«Дорогой Гайе! Я думаю вы поймете, что не я виноват в этих подлых условиях получения денег по чеку. Я всеми силами старался воспротивиться этому. Обращаю ваше внимание на пустое место в графе “Особые расходы”. Дальше я позабочусь о том, чтобы вы были лучше оплачены.

Ваш Ц.»

То, что они предлагали, было ровно половиной того, на что я при всей своей скромности рассчитывал. Но здесь, конечно, не могло быть и речи об отказе, потому что я был на чужбине, на мне была одна рубашка и в кармане полтора фунта, причем имелось уже три фунта долга в гостинице. Я подписал договор и освободился от всяких иллюзий относительно моего теперешнего начальства, а также от чувства долга по отношению к нему.

Сделавшись профессиональным путешественником, я описал еще раз свою поездку до Марокко и дал приблизительный план своего дальнейшего кругосветного путешествия. Я предполагал отсюда отправиться до Египта, потом через Судан в Абиссинию, Сомали и Британскую Восточную Африку; оттуда в Индию, Китай, Японию, на острова Зунда, затем через моря Южного Архипелага и Австралию в Южную Америку. Пройти Америку насквозь до Канады, а оттуда опять вернуться в Европу! Такое путешествие должно было продолжаться пять-шесть лет.

Когда я кончил свое писание, мне доложили о прибытии посылки для меня. Это был громадный ящик, посланный на мое имя одной из лучших в Германии фабрик фотографических аппаратов. Аппарат содержал такое громоздкое приспособление, что, увидев его, я озабоченно покачал головой. Также удивился я высокой цене, уплаченной за этот аппарат моим экономным начальством, но относительно этого я получил разъяснение, распечатав счет, приложенный к посылке. Этот аппарат был продан фирмой со скидкой 70 % с условием, чтобы в моих отчетах изредка упоминалось, что снимки сделаны аппаратом такой-то фирмы, и давался блестящий отзыв о ней. Буду ли я действительно доволен аппаратом, это к делу не относится!

Первым делом я взял приложенный справочник, поставил с одной стороны возле себя аппарат, с другой – стакан кофе и ящик папирос, и два дня подряд изучал теорию и практику фотографирования и искусство обращения с этим громоздким ящиком. Когда я почувствовал, что приблизительно постиг теорию, я повесил ящик себе на плечо, взял под мышку штатив, который можно было вытянуть до двух метров длины, и отправился бродить по улицам Танжера.

Мне не удалось заснять оборванных туземцев верхом на ослах, потому что их нельзя было заставить стоять спокойно ни одной секунды; зато снимок испанцев, путешествующих на верблюдах, удался великолепно.

Проходя дальше по улицам города, я увидел маленького человечка, прикурнувшего под каменной стеной в блаженном сне; у него была длинная грязная борода, похожая на конский волос, вырванный из старой кушетки. Я снял этого живописного старичка сначала одного, затем вместе с собой. Вдруг, откуда ни возьмись, появился какой-то кипевший негодованием магометанин и недолго думая наградил увесистым ударом этот «ящик дьявола», как он назвал мой аппарат, и меня самого тоже двумя ударами по зубам. Только потом из криков этого помешанного я понял, что вонючий старикашка был жрецом и чуть ли не святейшим человеком во всем Марокко.

От криков человек проснулся и голосом, подобным звуку визжащей пилы, стал сыпать проклятия на мою голову и, схватив горсть козьего помета, бросил его в меня. Они так орали, что взбудоражили весь квартал. Скоро меня окружила толпа туземцев, которые с руганью и криками размахивали палками и снятыми с ног туфлями; две собаки, присоединившиеся к толпе, норовили укусить меня за икры. Видя, что дело мое дрянь, я перебросил свой аппарат через плечо, зажал штатив под мышку и, дико вращая глазами, бросился прямо в орущую толпу, которая в испуге расступилась. Я воспользовался этим минутным замешательством и кинулся бежать по улицам города. Правоверные долго преследовали меня, но я бежал так быстро, что они в конце концов потеряли меня из виду. Я понял, что на Востоке надо быть осторожнее: прежде чем снимать кого-нибудь, надо предварительно узнать, не святой ли он!

В тот же вечер я нанял оруженосца: его звали Солиман Ассул, у него были кривые ноги и громадный нос, как в сказке у «Короля носов». Когда я вышел из дверей гостницы, он подошел ко мне и на ужасно ломаном английском языке спросил, не нужен ли мне слуга, который носил бы за мной этот ящик и мог бы разгонять народ, когда мне нужно снимать, и объяснял бы мне, какие из этих людей святые, какие нет, чтобы не вышло такого недоразумения, как сегодня утром.

Я молча посмотрел на него и почувствовал запах спирта, которым от него несло на расстоянии нескольких шагов. В общем он мне не понравился, и, чтобы отвязаться от него, я сказал, что пробуду в Танжере всего пару дней, а затем еду дальше, в Алжир, и оттуда еще дальше.

– Well, сэр, я поеду с тобой в Тунис, Триполи и еще дальше. Там моя родина. Я могу чистить тебе ботинки, мыть рубашки и делать еще многое другое.

– Если ты с Востока, то должен знать язык бедуинов, – прервал я его.

– О да, господин. Значит, ты был на Востоке и знаешь язык моей родины? Возьми меня с собой! Язык Запада мне горек, как перец, а здешние люди доводят меня до боли в желудке!

– Ты магометанин?

– Да, господин.

– Ведь ваш пророк сказал: всякий, кто пьет, будет проклят, – а ты пьешь водку!

– Нет, господин, не водку, а вино, и то совсем немного и только потому, что у меня от здешнего народа болит живот. Я прошу тебя. Ты будешь доволен мной. Можешь пока не платить ничего!

– А сколько жалованья ты просишь?

– Сколько я прошу? Сорок – тридцать песет.

– Я дам тебе десять, а если ты будешь вести себя прилично, то прибавлю еще пять, но каждый раз, когда от тебя будет разить спиртом, буду убавлять тебе по одной песете. Согласен?

– Да, господин. Увидишь, я буду всегда получать пятнадцать и еще бакшиш от тебя, потому что не буду пить. В этом виноваты проклятые жители Марокко!

Довольный, что мне больше не придется тащить на себе эту проклятую штуку, я повесил ее через плечо «Носа» и принял его к себе на службу. Если бы я рассчитывался с ним согласно условиям, то Солиман Ассул ежемесячно приплачивал бы мне изрядную сумму, потому что он был отчаянным пьяницей. Но я думаю, что пророк наказывал его достаточно невероятным количеством побоев, которые приходились на его долю повсюду. Стоило ему только напиться, как он становился необыкновенно драчливым и лез в драку с самыми страшными бедуинами и погонщиками верблюдов. Кончалось обыкновенно тем, что его беспощадно избивали.