Текст книги "Мрачные души"

– Где Клара?..

Певец покачал головой:

– Вот о ней-то и идет дело… Скажи, друг ли ты мне?..

Лейзенбог кивнул в ответ. Он почувствовал легкую дрожь, вероятно, от ветра долетавшего с моря.

– Ну, я твой друг… Чего ты от меня хочешь?..

– Ты помнишь тот вечер, когда мы расставались, с тобой? Когда мы ужинали вместе в Бристоле и ты провожал меня на вокзал?

Лейзенбог кивнул опять.

– Ты, конечно, и не подозревал, что в одном поезде со мною уезжала и Клара Гелль.

Голова Лейзенбога тяжело опустилась на грудь.

– Я так же этого мало, как и ты, ожидал, – продолжал Зигурд. – Вдруг на следующий день утром в зале у буфета я увидел Клару. Она сидела за столиком с Фанни Рингейзер и пила кофе. Тогдашнее ее поведение убедило меня в том, что этой встрече я был обязан одной лишь случайности. Но это была не случайность…

– А дальше? – сказал барон, взглянув на зеленый плед, слегка шевелившийся от ветра.

– Ведь потом она сама мне сказала, что это была не случайность… И с этого утра мы стали всегда вместе: Клара, Фанни и я… Мы вышли из вагона у одного из ваших восхитительных маленьких австрийских озер, и поселились в прелестном домике, среди воды и леса, далеко от людей… Мы были очень довольны и счастливы…

Певец говорил так медленно, что Лейзенбогу казалось, что он не выдержит и сойдет с ума.

«К чему он меня сюда пригласил? – думал барон. – Что ему от меня нужно?.. Неужели Клара ему обо всем рассказала?.. Что с ним?.. Почему он на меня так пристально смотрит? И зачем это я сижу здесь, в Мольде, на веранде с Пьеро?.. Когда же кончится этот долгий сон? Быть может, я в объятиях Клары?.. Быть может, та первая ночь все еще длится?..» И он стал напряженно рассматривать окружающую обстановку.

– Ты мне не будешь мстить? – спросил неожиданно Зигурд.

– Мстить?.. Но за что?.. Что случилось?.. – спросил Лейзенбог, которому его собственные слова казались долетавшими откуда-то издали.

– За то, что она меня в конец погубила, и я теперь пропащий человек…

– Но расскажи мне все наконец, – сказал Лейзенбог твердо и сухо.

– И Фанни Рингейзер была с нами, – продолжал Зигурд. – Ведь правда она хорошая девушка?..

– Да, она добрая девушка, – сказал Лейзенбог и в ту же минуту живо представил себе полутемную комнату с синей бархатной мебелью и репсовыми драпировками на окнах, комнату, где несколько сот лет назад он разговаривал с ее матерью.

– Она довольно-таки недалекая девушка, ведь правда?

– Может быть, – отвечал Лейзенбог.

– А я знаю, наверное, – сказал Зигурд. – Она и не подозревала, как мы счастливы были вдвоем… – И он смолк.

– А дальше? – сказал Лейзенбог в ожидании.

– Как-то утром Клара еще спала, – начал снова Зигурд свой рассказ. – Она всегда долго спала по утрам. А я гулял по лесу… Вдруг подлетает ко мне Фанни: «Бегите, господин Ользе, пока не поздно… Уезжайте, потому что вам опасность грозит!..» И как это ни было странно, Фанни сначала ни в каком случае не хотела ничего говорить… Но я стал настаивать и узнал наконец, что за опасность мне угрожала. Ах, она думала, что меня еще можно спасти, иначе она мне ничего б не сказала!

Зеленый плед на перилах развевался, как парус, а лампа на столе горела неровным и трепетным светом.

– Ты помнишь тот вечер, когда мы собрались все у Клары? Утром в этот день Клара ездила с Фанни на кладбище и на могиле князя открыла подруге страшную тайну…

– Страшную? – Барона бросило в дрожь.

– Да… Ты ведь знаешь, как умер князь? Он упал с лошади и жил еще час…

– Я это знаю…

– При нем не было никого, кроме Клары…

– Я знаю…

– Он никого не желал видеть, кроме нее… И вот, на смертном одре он произнес заклинание…

– Заклинание?

– Да… «Клара, – сказал князь, – не забывай меня… Я в могиле не буду спокоен, если ты меня позабудешь». – «Нет, я никогда не забуду тебя», – ответила Клара. «Ты клянешься мне в этом?» – «Да, я клянусь…» – «Клара, я люблю тебя и должен умереть…»

– Кто говорит это? – воскликнул барон.

– Я говорю, – отвечал Зигурд, – говорю устами Фанни, а Фанни – Клары, а Клара – устами мертвого князя… Разве ты не понял?..

Лейзенбог весь обратился в напряженный слух. Ему казалось, что он слышит голос покойного князя, звучащий в тишине из глубины заколоченного гроба…

– Клара, я люблю тебя и должен умереть!.. Ты так молода, а я умираю… Я знаю, что на мое место придет другой… О, это будет наверное!.. Другой вместо меня будет обнимать тебя и будет счастлив с тобою… Он не должен, не смеет!.. Я проклинаю его!.. Ты слышишь, Клара: я его проклинаю!.. И первый, кто поцелует эти губы, кто обнимет это тело, пойдет в геенну… Клара, небо слышит проклятия умирающего!.. Берегись!.. Пусть же и тот бережется… Вы оба будете в аду!.. Вас ждет безумие, страданье и смерть!.. Горе! горе! горе!..

Зигурд, в устах которого звучал голос умершего князя, поднялся с места и стоял высокий и плотный, в своем белом суконном одеянии, устремив взор в светлую ночную даль. Зеленый плед свалился с перил наружу. Дрожь ужаса охватила барона и сковала все его члены. Он хотел закричать, но голос не поддавался: барон только мог открыть рот… В эту минуту он перенесся мыслями в небольшой зал преподавательницы пения Эйзенштейн, где он увидел Клару впервые… А на эстраде стоял Пьеро и говорил, словно произнося монолог:

– С этим проклятием в устах умер князь Беденбрук и… Так слушай же: тот безумец, в чьих объятиях она находилась и над которым должно исполниться проклятие… это я… я…

Эстрада с громким треском рухнула и на глазах у Лейзенбога погрузилась в море. А он сам, бесшумно, как манекен, повалился навзничь вместе со стулом.

Зигурд вскочил и стал звать на помощь. Пришли два лакея, подняли бесчувственного Лейзенбога и положили в качалку, стоявшую поодаль от стола. Один из слуг побежал за врачом, другой принес воду и уксус. Зигурд растирал лоб и виски барона, но тот совершенно оставался недвижим. Наконец явился доктор и стал исследовать больного. Исследование длилось недолго: он констатировал смерть.

Зигурд Ользе был очень взволнован, попросил врача сделать нужные распоряжения и оставил балкон. Пройдя залу, он поднялся наверх в свою спальню, зажег свет и поспешно набросал на бумаге следующие слова: «Клара! Твоя телеграмма ждала меня в Мольде, куда я бежал. Признаюсь, я тебе не верил, думая, что ты ложью хочешь успокоить меня. Прости, все мои сомненья рассеяны. Барон Лейзенбог был у меня. Я позвал его, но ни о чем не расспрашивал, ведь, как джентльмен, он все равно не сказал бы мне правды. У меня явилась гениальная мысль. Я сообщил ему о клятве покойного князя. Действие получилось поразительное: барон вместе с креслом свалился навзничь и тоже был мертв».

Зигурд отложил в сторону перо, принял серьезный, сосредоточенный вид и, казалось, раздумывал. Потом вышел на средину комнаты и запел. Звуки, вначале робкие и глухие, лились все свежее и чище и, полные красоты и силы, громко звучали в ночной тишине. Потом они загремели с удивительной мощью, и казались отзвуками волн…

Улыбка успокоения заиграла на лице Зигурда. Он глубоко и облегченно вздохнул, потом опять подошел к письменному столу и приписал к телеграмме: «Дорогая Клара! Прости… Теперь опять все пойдет хорошо. Через три дня буду с тобою…»

Предсказание

I

Недалеко от Боцена, на возвышенности и в лесу находится небольшое поместье барона фон Шотенега, едва видное с проезжей дороги. С бароном меня познакомил один мой приятель-доктор, который живет в Меране лет уже десять и с которым я там встретился как-то осенью. Барону было лет около пятидесяти, и он тяготел к искусствам, занимаясь ими как дилетант. Немного композиторствовал, хорошо играл на рояли и скрипке, недурно рисовал. Но в прежнее время он больше всего увлекался сценой. Рассказывали, что в ранней молодости он под вымышленной фамилией несколько лет подвизался в Германии на маленьких сценах. Но потом, вероятно, вследствие упорного сопротивления отца или, быть может, вследствие недостаточности таланта и успеха в этой деятельности, барон от нее отказался и сейчас же поступил на государственную службу, верный традициям предков. Он прослужил лет семнадцать добросовестно, но без жара и воодушевления.

После смерти отца, когда барону уже перевалило за сорок, он вышел в отставку, и тогда только стало ясно, до какой степени в нем была сильна любовь к театру, эта его юношеская мечта… Отделав заново свою виллу на откосе Гунтшнаберга, он стал собирать туда летом и осенью все шире и шире разраставшийся круг любителей сцены, и ставить с его помощью несложные по исполнению пьесы или просто живые картины. Жена барона, происходившая из патриархальной тирольской бюргерской семьи, не имела врожденного тяготения к искусству, но, будучи неглупой женщиной, не противилась увлечению супруга, тем более что оно не шло вразрез с ее собственными интересами: любовью к обществу. И хотя общество, собиравшееся в замке, с точки зрения строгого критика, не могло назваться особенно избранным, но даже те из гостей, кто по рождению и воспитанию был склонен иметь общественные предрассудки, ничего не высказывали против свободной непринужденности баронского круга, ведь спектакли служили для нее достаточным оправданием, точно так же, как и безупречность репутации хозяев, устранявшая всякий намек на подозрение в вольности нравов. Между многочисленными посетителями замка, которых я уж и не припомню теперь, я встречал вот кого: молодого графа, служившего в Инсбрукском полку, офицера егерского полка из Ривы, капитана Генерального штаба с женою и дочерью, берлинскую опереточную певицу да фабриканта ликеров из Боцена с двумя сыновьями. Потом барона Мейдольта, только что вернувшегося из кругосветного путешествия, бывшего артиста придворного театра, и графиню Сайму, в то время просто титулованную вдову, а некогда, еще до замужества, выступавшую на сцене в качестве профессиональной актрисы. Графиня была с дочерью. Встречал я там еще и датского художника Петерсена.

В замке помещались лишь немногие из гостей. Иные жили в самом Боцене, а иные – в скромной гостинице на шоссе, у поворота дороги в именье барона. После полудня обыкновенно весь кружок собирался в замке, где под режиссерством бывшего придворного актера или самого барона, никогда в спектаклях не участвовавшего, начинались репетиции, длившиеся до позднего вечера. Репетиции шли сначала среди шуток и смеха, а потом, по мере приближения дня спектакля, они делались все серьезней и серьезней, причем устраивались всегда в зависимости от места действия и настроения: то у опушки леса на лугу за садом замка, если позволяла, конечно, погода, то в нижнем зале с тремя большими сводчатыми окнами.

Когда я в первый раз посетил барона, у меня не было никакого иного намерения, кроме желания провести приятно день на новом месте, среди новых людей. Но, как это часто случается с людьми, странствующими без цели и совершенно свободными да к тому же еще начинающими стариться, с людьми, которых никакие обязанности и привязанности не влекут домой, я поддался просьбам барона и остался у него еще на некоторое время. Дни проходили за днями и, таким образом, к моему собственному удивлению, я прожил до глубокой осени в замке, где мне в маленькой башне отвели очень милую комнату с видом на долину. Это мое первое пребывание в Гунтшнаберге навсегда оставило во мне хорошее, светлое воспоминание, тем более что, несмотря на веселье и шум, происходившие вокруг меня, я лишь бегло общался с гостями, уделяя большую часть времени прогулкам по лесу, размышлениям и работе. Даже то обстоятельство, что барон, из любезности ко мне, гостю, предложил поставить у себя на сцене одну мою пьесу, не нарушало моего безмятежного состояния, потому, вероятно, что никто не обращал внимания на автора. Меня привлекала перспектива спектакля на зеленой дерновой лужайке, под открытым небом, так как это хоть и поздно, но совсем неожиданно осуществляло скромную мечту моих юных дней. К концу лета оживление в замке обыкновенно утихало, так как заканчивались месяцы отпуска для многих из гостей, состоявших в службе. Лишь изредка наезжали знакомые, большею частью соседи баронов. И только с этого времени я вступил в более близкие сношения с бароном и, признаюсь, не без приятного удивления заметил, что он был наделен гораздо большей скромностью, чем все дилетанты вообще. Он не заблуждался насчет своих спектаклей, находя, что они есть лишь лучший сорт салонной любительской игры, и, так как ему самому в жизни не удалось всецело отдаться любимому искусству – сцене, он стал довольствоваться только отблеском его, этого искусства, озарявшим невинные театральные затеи замка, радуясь при этом тому, что здесь не было ни намека на интригу и дрязги, неизбежно связанные с профессиональным театральным делом.

Как-то гуляя со мною, барон высказал желание, чтоб на его сцене под открытым небом была поставлена пьеса, специально предназначенная для исполнения среди живой природы. И случайно это его желание совпало с планом, который я давно уж лелеял в душе, поэтому я обещал барону непременно написать ему такого рода пьесу.

Потом вскоре я уехал из замка.

И в самом начале следующей весны я отправил барону мою пьесу вместе со словами признательности, которые диктовали мне приятные воспоминания о минувшей осени, проведенной у него. Скоро пришел ответ от барона, благодарившего за пьесу и радушно приглашавшего провести у него осень.

Я пробыл лето в горах и в начале сентября, когда наступили прохладные осенние дни, поехал к Гардскому озеру, и не подозревая, что оно находится по близости имения фон Шотенегов. Мне даже кажется, что в то время я совершенно позабыл и о замке и обо всем, что происходило в нем. Но вдруг восьмого сентября ко мне пришло из Вены письмо барона, переадресованное сюда. Он выражал некоторое удивление по поводу того, что обо мне ничего не слышно и сообщал при этом, что девятого сентября состоится постановка моей маленькой пьесы, которую я непременно должен приехать посмотреть.

«Особенно вам понравятся дети, – писал барон. – Они и сейчас, в свободное от репетиции время, наряженные в свои хорошенькие костюмчики, бегают по дерновой площадке… Главная роль, – сообщал он мне дальше, – перешла, в силу кое-каких соображений и обстоятельств, к моему племяннику, Францу фон Умпрехту, который, если вы, вероятно, припомните, два раза участвовал прошлой осенью в живых картинах. Он теперь обнаруживает выдающиеся драматические способности…»

Я сейчас же двинулся в путь, был к вечеру в Боцене и в самый день спектакля явился в замок, где так радушно меня встретили барон и его жена. Я там нашел еще и других старых знакомых: придворного актера, графиню Сайму с дочерью и Франца фон Умпрехта с его красавицей женой. Была там еще и четырнадцатилетняя дочь лесника, которая должна была прочитать пролог к пьесе. После обеда в замке ожидалось большое общество, а вечером на спектакле должны были присутствовать более ста зрителей – не одни только гости баронов, но и публика из окрестных мест, потому что и в этот раз, как всегда вообще, доступ на спектакль был для всех свободный. Кроме того, сюда приглашен был маленький оркестр из боценских музыкантов: специалистов и любителей. Они собирались исполнить во время антрактов увертюру Вебера и несколько композиций самого барона.

За обедом все были очень веселы, и только Умпрехт был менее оживлен и разговорчив. Сначала лицо его мне показалось почти незнакомым, и тем более странно было то, что он изредка бросал на меня то дружелюбные, то словно пугливые взоры и при этом ни разу не заговорил со мной. Потом выражение его лица мне как будто становилось все больше и больше знакомо, и наконец я вспомнил, что прошлою осенью он участвовал в одной из живых картин. Он сидел, облокотившись на стол перед шахматами, в одежде монаха.

Я спросил его, не ошибаюсь ли я. Умпрехт точно смутился, когда я заговорил с ним. Барон ответил за него и стал сейчас же подшучивать над новым, неожиданно открывшимся талантом племянника. Тогда последний как-то странно, коротко усмехнулся и бросил на меня беглый взгляд, точно устанавливая между нами обоими какое-то взаимное понимание. Этого взгляда я не мог себе уяснить. Потом Умпрехт стал опять стараться не глядеть в мою сторону.

II

После обеда я ушел к себе в комнату. Здесь в открытое окошко, как и в прошлом году, взорам моим открывалась освещенная солнцем долина, постепенно расширявшаяся вдаль, на горизонте она становилась такою широкой, что включала в себя и город и поля…

Вскоре раздался стук в дверь. Вошел Умпрехт, остановился на пороге и с некоторым смущением сказал:

– Простите, если я помешал вам. – И, подойдя ближе, он продолжал: – Но если вы уделите мне минут двадцать и пожелаете меня выслушать, вы, я уверен, не будете в претензии на то, что я к вам зашел.

Я пригласил его сесть, он же, не обратив на мои слова внимания, с живостью продолжал:

– Видите ли, я совершенно неожиданно для себя оказался вашим должником и считаю себя обязанным выразить мою благодарность.

Так как я был уверен, что слова Умпрехта относились к его роли, в силу чего его учтивость показалась мне преувеличенной, я стал пытаться отклонить его благодарность.

Но он тотчас же прервал меня:

– Вы не знаете, о чем я говорю, и потому вам неясно… Пожалуйста, выслушайте… – Он присел на край подоконника, положил ногу на ногу и, желая, по-видимому, казаться совершенно спокойным, начал: – Я теперь помещик, как вам, быть может, известно, но до этого я был офицером… на службе… В то время, т. е. десять лет назад – сегодня как раз этому исполнилось ровно десять лет, – случилось непонятное происшествие, бросившее мрачный отсвет на всю мою жизнь с того момента и до настоящего… И сегодня, благодаря вам, но совершенно помимо вашей воли и участия, это приходит к концу. Между нами существует какая-то странная, таинственная связь, связь, так же малопонятная вам, как и мне… Но вы должны все-таки знать, что она существует. Мой полк стоял тогда в маленьком польском местечке, глухом и захолустном… Не было других развлечений, кроме попоек и карт, служба же была нетяжелая и мало времени отнимала… Мы не знали, сколько лет мы там простоим, и перспектива прожить еще долго в такой обстановке не для всех казалась легко переносимой… Один мой товарищ, мой лучший друг, застрелился на третий же месяц. Другой офицер, такой милый всегда, начал пить, сделался груб, несдержан, почти невменяем и, благодаря какому-то столкновению с местным адвокатом, должен был выйти из полка. А наш капитан, давно уж женатый, стал вдруг, не знаю, основательно, или неосновательно, до того безумно ревнив, что даже выбросил жену из окошка. Она однако осталась цела и невредима, а он, бедняк, умер в доме умалишенных. Один из офицеров-юнцов, довольно милый, но, правда, и довольно глупый юноша, вообразил вдруг, что прекрасно понимает Канта и Гегеля, и стал заучивать целые страницы наизусть, слово в слово. Что касается до меня, я только дико скучал и, лежа иногда днем на кровати, ясно и с ужасом чувствовал, что вот-вот сойду с ума. Казармы наши были расположены за деревушкой, состоящей приблизительно дворов из тридцати. Ближайший же город, находящийся от нас в часе езды, был грязен и отвратителен – он был населен почти исключительно евреями. И мы волей-неволей должны были иметь с ними дело, потому что и трактирщик, и ресторатор, и сапожник были евреи. И, разумеется, мы их оскорбляли на каждом шагу. Нас, между прочим, как-то особенно злило и еще враждебней против них настраивало то, что в полку нашем служил один принц, который, неизвестно почему – шутки ли ради или просто из личной симпатии к евреям, – необыкновенно вежливо отвечал на все их поклоны и приветствия. Он, кроме того, явно и намеренно покровительствовал нашему врачу, который тоже был иудейского происхождения. Я бы, конечно, сейчас не стал касаться всех этих подробностей, если бы эта странность или прихоть принца не свела меня с человеком, которому было суждено установить эту таинственную, непонятную связь между вами и мной… Человек этот был не кто иной, как фокусник, сын еврея-кабатчика из соседнего городка. Еще мальчиком попал он в какой-то магазин в Лемберг, потом очутился в Вене и тут выучился у кого-то нескольким карточным фокусам. Научившись еще и другим сложным фокусам, он усовершенствовался в этом искусстве настолько, что стал ездить по городам и с успехом выступать на разных открытых и кафешантанных сценах. Летом он обыкновенно приезжал на родину, к родным. Тут он никогда не выступал, и я, случайно увидев его на улице, обратил внимание на его странную внешность. Это был маленький, бритый и худой человечек лет приблизительно тридцати, одетый хоть и далеко не по сезону, но с видимой претензией на моду и франтовство: в длинный черный сюртук и нарядный жилет, шитый золотом. На голове был цилиндр, а на носу – при ослепительном солнечном свете совсем темное пенсне.

Как-то мы сидели в казино после ужина у своего длинного стола. Человек нас было пятнадцать-шестнадцать. Стояла душная ночь, и все окна были настежь. Кое-кто из товарищей уселся за карты, кое-кто стоял у окна и разговаривал, иные молча курили и пили. Вдруг вошел дежурный капрал и объявил о прибытии фокусника. Сначала мы удивились, но фокусник, вошедший непринужденно и с достоинством, сказал несколько вступительных слов по поводу того, что он выражает благодарность за оказанную ему честь – приглашение в наше собрание. Говорил он с легким еврейским акцентом. Речь его относилась к принцу, любезно к нему подошедшему и, конечно, назло нам, крепко ему пожавшему руку. Еврейчик принял это как должное и заявил, что сначала он покажет несколько карточных фокусов, а потом приступит к опытам по магнетизму и хиромантии. Не успел он это вымолвить, как многие из товарищей, сидевших у стены в углу, заметили, что все фигуры у них в колоде исчезли, а потом вдруг по знаку фокусника пропавшие карты влетели обратно в окно. И все другие фокусы, показанные им вслед за этим, превосходили по ловкости все, виденное мною до того. Но еще более удивительными оказались магнетические опыты, произведенные им потом. Мы не без ужаса наблюдали, как наш юный офицер-философ, усыпленный фокусником, по внушению последнего выскочил в открытое окошко, пробрался по совершено гладкой, оштукатуренной стене на крышу, быстро обошел ее всю у самого края и потом спустился во двор. И когда наконец он, сойдя, очутился внизу, наш начальник сказал фокуснику:

– Ну, знаете, если б он разбил себе голову, вы бы не вышли живым из казармы…

Не забуду никогда его презрительного ответного взгляда и слов, обращенных к полковнику. Он почему-то произнес их тихо и медленно:

– Не хотите ли, господин командир, чтоб я предсказал вам по линиям руки, каким выйдете вы из казарм, живым или мертвым?

Не знаю, что ответили бы ему в другое время на такую вызывающую фразу и полковник, и мы, но общее настроение было до того возбуждено и приподнято, что никого не удивило, когда начальник наш протянул фокуснику свою руку, слегка передразнивая его акцент.

– Ну, читайте, – сказал он.

Это происходило во дворе, где все еще стоял у стены усыпленный офицер, с руками, распростертыми, как у распятого на кресте. Фокусник взял руку полковника и принялся внимательно рассматривать линии.

– Ну что ты там, еврей, прочитал? – спросил один из офицеров, порядком подвыпивший.

Фокусник покосился в сторону и серьезно ответил:

– Мое сценическое имя – Марко-Поло.

Принц положил еврею на плечо руку и сказал:

– О, у моего приятеля Марко-Поло очень острое зрение.

– Ну, что вы там видите? – спросил полковник несколько более вежливым тоном.

– Желаете, чтоб я все вам сказал? – спросил Марко-Поло.

– Мы не можем вас насильно заставить, – сказал принц.

– Говорите все! – воскликнул полковник.

– А я предпочел бы умолчать, – ответил Марко-Поло.

Полковник громко рассмеялся:

– Ну, ну, говорите!.. Не так уж это и страшно… А если и страшно, то ведь это совсем не значит, что должно быть непременно верно…

– Да, это страшно, – сказал фокусник, – и притом еще верно.

Все смолкли.

– Ну и что же? – спросил полковник.

– Вам не придется больше испытывать холод, господин командир, – ответил Марко-Поло.

– Почему? – воскликнул полковник. – Разве полк наш переведут в Риву?

– Я не знаю ничего про полк, господин командир, но вижу только, что к осени вам уж не жить.

Полковник рассмеялся, но все молчали.

Уверяю вас, что нам всем в эту минуту казалось, будто перед нами стоит человек, безнадежно приговоренный к смерти. Потом кто-то из нас, очевидно намеренно, громко расхохотался, примеру его последовали другие, и мы шумно и весело вернулись в казино.

– Ну что ж, господа, – сказал полковник – моя судьба уж известна, а вот не захочет ли кто из вас узнать свою?..

Один шутливо воскликнул:

– О нет, мы не хотим ничего узнавать…

Другой заявил, что во имя религиозных убеждений следует протестовать против подобных предсказаний, а третий, совсем еще молодой офицер, нашел, что таких людей, как Марко-Поло, следует на всю жизнь сажать в тюрьму. Принц же с одним из старших офицеров стоял в углу и курил. До меня долетела его фраза:

– Как много чудесного на свете!..

Я подошел к Марко-Поло, который тем временем собирался уж идти, и тихонько ему шепнул:

– Погадайте и мне…

Он словно машинально взял мою руку, посмотрел и сказал:

– Тут совсем плохо видно.

И действительно, я заметил, что горевшие лампы вдруг потускнели и замигали, а линии руки моей словно запрыгали и стали дрожать.

– Пойдемте во двор, господин офицер, я предпочитаю свет лунный.

И, держа меня за руку, он сквозь раскрытую дверь вышел со мною на воздух.

Вдруг мной овладело боязливое и странное чувство.

– Нет, послушайте, Марко-Поло, – сказал я, – если вы только так умеете пророчить, как напророчили полковнику, тогда лучше не нужно – я отказываюсь…

Фокусник с улыбкой опустил мою руку:

– Господин офицер, кажется, изволил испугаться?

Я быстро обернулся, чтоб видеть, не слышит ли кто-нибудь нас. Мы быстро вышли из ворот казармы и очутились на дороге, ведшей к городу.

– Видите ли, я хочу знать что-нибудь более определенное, – сказал я. – Слова же толкуются на разные лады.

Марко-Поло на меня внимательно посмотрел:

– Что же вы, собственно, желаете, господин офицер?.. Может быть, желаете видеть портрет вашей будущей супруги?

– А вы б могли показать?

Марко-Поло сделал этот характерный жест плечами:

– Отчего ж?.. Это можно!..

– Нет, не нужно, – прервал его я. – Я вот хотел бы, например, знать, что со мной будет лет через десять…

Марко-Поло покачал головой:

– Ну, я это не знаю… А вот нечто другое я, пожалуй, смог бы показать…

– А что? – спросил я.

– Ну вот хотя бы какой-нибудь отдельный момент из вашей будущей жизни, господин офицер, это я показал бы вам, как в картине…

Сначала я не совсем понял фокусника.

– Что вы разумеете под этим?

– А вот что. Я могу сейчас и тут же на месте показать вам какой-нибудь момент из вашего будущего…

– То есть как?

– Вы, господин офицер, должны мне только сказать, какой именно момент вы желаете…

Я хоть и не особенно ясно его понимал, но заинтересовался ужасно.

– Хорошо, – сказал я, – если вы и в силах это сделать, то покажите, что будет со мной ровно через десять лет, минута в минуту. Вы меня поняли, Марко-Поло?

– Ну, конечно, господин офицер, – ответил Марко-Поло и пристально взглянул на меня.

И вдруг у меня на глазах он исчез. Исчезла и казарма, мгновенье назад сверкавшая в лучах месяца, исчезли и бедные хижины, разбросанные по долине и тоже озаренные луной… Исчезло все, и я себя увидел таким, каким вот иногда видишь во сне… Лет на десять старше, с окладистой каштановой бородой, со шрамом на лбу на носилках средь луга… На коленях около меня стояла прелестная женщина с золотисто-рыжими волосами, закрыв руками лицо. С нею рядом было двое детей, мальчик и девочка, за лугом виднелся лес… темный лес, а тут же поблизости стояли два человека… охотники с факелами в руках…

– Вы поражены?.. Ведь правда вы поражены?

И действительно, я был крайне изумлен услышанным, потому что то, что мне сейчас изобразил Умпрехт, совпадало вполне с заключительной картиной моей пьесы, в которой он должен был исполнять роль умирающего героя. Пьеса заканчивалась ровно в десять часов.

– Вы сомневаетесь, – продолжал Умпрехт, – но я ничуть не обижаюсь, потому что вашим сомнениям сейчас наступит конец. – Умпрехт быстро засунул руку в карман сюртука и вынул оттуда запечатанное письмо: – Пожалуйста, прочтите, что написано на конверте…

Я прочитал вслух:

– Запечатано нотариальным порядком 4 января 1859 года. Распечатать 9 сентября года 1868-го.

Внизу стояла подпись лично хорошо мне знакомого венского нотариуса, доктора Артинера.

– Это и есть именно сегодняшний день, – сказал Умпрехт. – Сегодня как раз прошло ровно десять лет со дня таинственного предсказания Марко-Поло, предсказания, которое разрешается, хоть и не разъясняется, вот каким образом. Из года в год словно какая-то странная, капризная судьба тешилась надо мной, возможность осуществления этого пророчества как-то неуловимо и непонятно колебалась, превращаясь то в грозную действительность, то будто совсем исчезая и рассеиваясь. Затем опять являлась на сцену неумолимая и неотвратимая правда, потом она снова стушевывалась, потом опять возвращалась и делала свое дело… Позвольте, однако, досказать мой рассказ. Самое видение, вероятно, длилось не более секунды, потому что, как только оно кончилось, я опять услышал громкий смех кого-то из офицеров, смех, который за минуту до видения резко звучал у меня в ушах. И снова я увидел перед собой Марко-Поло, почему то улыбавшегося, но как именно, не могу сказать – была ли то грустная улыбка или насмешливая, я не понял.

Он снял свой цилиндр и сказал:

– Ну, прощайте, господин офицер, надеюсь, вы мной остались довольны.

И, повернувшись, зашагал по дороге к городу. Между прочим, я узнал потом, что на следующий день он уехал в свое обычное странствие.

Первая моя мысль, когда я возвращался в казарму, была та, что фокусник, вероятно, с помощью какого-нибудь своего скрытого помощника и при посредстве зеркал, устроил оптическую иллюзию видения. Войдя во двор, я с ужасом заметил у стены, все в той же распростертой позе, усыпленного офицера. Очевидно, о нем позабыли. До меня доносились из казармы возбужденные голоса споривших. Я схватил товарища за руку. Он сейчас же проснулся, не выразил ни малейшего удивления по поводу своего сна и только никак не мог понять, почему это все офицеры так взволнованы и возбуждены. А я сам чуть не с яростью вмешался в их горячий, но довольно пустой разговор о необъяснимости того, что у нас на глазах случилось, и рассуждал по этому вопросу, вероятно, не умнее всех прочих. Вдруг полковник воскликнул: «Ну, господа, я держу пари, что доживу и до будущей весны. Один против сорока пяти! Хотите?» – обратился он к одному из товарищей, большому картежнику и любителю всяких пари. Но однако пари не состоялось. Несмотря на то что искушение для офицера это было не малое, он все же счел не совсем удобным держать пари на смерть полковника с ним же самим и в ответ только молчал и улыбался. Потом, должно быть, он сам об этом не раз пожалел, потому что спустя какие-нибудь две лишь недели, на второе утро генеральных маневров, начальник наш упал с лошади и умер на месте. И при этом все мы заметили, что смертью этой мы как-то не были особенно удивлены, а, наоборот, встретили ее как нечто ожиданное. Я же лично начал с тех пор не без тревоги останавливаться мыслью на том ночном пророчестве или видении, про которое я почему-то пока еще никому не сказал. И вот, кажется на Рождестве перед отъездом в отпуск, в Вену, я передал об этом одному товарищу, некоему Фридриху фон Гулянту. Быть может, вы о нем слышали – он писал такие красивые стихи и умер совсем молодым. Вот с ним вместе мы и составили план, который вы сейчас найдете в этом конверте. Гулянт находил, что подобные явления не должны пропадать для науки, все равно, если даже предсказание и оказалось бы ложным. С ним же вместе я был и у нотариуса Артинера, на глазах у которого план этот мы вложили в конверт. Все время конверт хранился у нотариуса и только вчера, по моей просьбе, он был мне прислан сюда. Должен сознаться, что серьезность, с которой отнесся Гулянт ко всему этому происшествию, меня немного расстроила, но потом, благодаря тому, что я его уже больше не видел, так как он вскоре после этого умер, вся эта история стала мне казаться будто даже смешной. Во-первых, мне стало ясно, что вся моя судьба, все мое будущее всецело в моих собственных руках, и поэтому ничто в мире не могло меня заставить 9 сентября 1868 года оказаться с окладистой каштановой бородой и лечь на носилки в десять часов вечера. Теперь оставалось только избегать леса и луга, не жениться на рыжей женщине и не иметь детей. И лишь единственно чего мне трудно было избегнуть, это какой-нибудь несчастной случайности или дуэли, от которой у меня мог появиться на лбу шрам. Итак, я немного успокоился. Спустя год после предсказания я женился на моей теперешней жене и вскоре, выйдя в отставку, занялся сельским хозяйством. Я стал присматривать себе имение для покупки и, как это ни смешно, старался выбрать такое, в котором бы не было луга, похожего на тот, что я видел тогда… во сне. Та к для своего успокоения я называл мое странное виденье. Я совсем было уж решил купить одно мне приглянувшееся имение, как вдруг жена получила в наследство поместье в Каринтии с прекрасным охотничьим парком. При первом осмотре новых владений, я вдруг натолкнулся на луг, слегка покатый и окруженный лесом. Он показался мне похожим на местность, которой мне, по моим соображениям, следовало избегать. Это немного меня испугало. Жене своей я, однако, ничего не сказал о пророчестве, потому что она настолько суеверна, что, пожалуй, я своим признанием отравил бы ей жизнь вплоть до сегодняшнего дня, – прибавил он с улыбкой облегчения. – Таким образом, я не мог с ней поделиться моими опасениями и старался сам себя успокоить, решив, что ничто не может заставить меня очутиться у себя в имении в сентябре 1868 года.