Текст книги "Мрачные души"

В 1860 году у меня родился сын. И уж с первых его лет я стал находить сходство с мальчиком, мне явившимся в том видении. Иногда это сходство будто исчезало, потом опять выступало яснее, и теперь вот я уверен, что мальчик, который сегодня в десять часов вечера будет стоять у моих носилок, будет точь-в-точь походить на того… из видения. А вот дочери у меня нет. Но три года назад умерла в Америке сестра жены, вдова, и оставила маленькую дочку. По просьбе жены, я поехал в Америку, взял девочку и привез ее, чтоб поселить в доме у нас. При первом на нее взгляде я сразу заметил, что она очень похожа на девочку, явившуюся в видении. У меня даже мелькнула мысль оставить ребенка где-нибудь вдали, в чужой семье. Но я, конечно, постарался сейчас же заглушить в себе это не совсем не благородное душевное движение, и мы взяли девочку к себе.

И, несмотря на все увеличивающееся сходство обоих детей с детьми пророческого видения, я успокаивал себя тем, что меня, быть может, обманывает память, не сохранившая точного воспоминания. Благодаря этому я некоторое время пользовался полным душевным спокойствием и даже как будто почти позабыл о том странном вечере в польском захолустье, как вдруг ровно два года назад я получил от судьбы новое предостережение, предостережение, которое меня опять порядочно-таки потрясло. Месяца на два я должен был отлучиться по делам и когда вернулся домой, ко мне навстречу вышла жена с совершенно рыжими волосами, и особенно разительным мне показалось сходство с той женщиной, когда я только издали ее увидел и не мог еще как следует разглядеть лица. Под видом гнева я хотел скрыть свой испуг. Помню, что я даже нарочно преувеличил гнев этот, желая заглушить боль, причиненную безумным, мелькнувшим у меня планом: уехать совсем от жены и детей и таким образом избежать грозящей опасности, – словом, одурачить судьбу. Жена стала плакать, убиваться, молить о прощении и объяснила причину затеи. Оказалось, что год назад, когда мы были вместе на выставке в Мюнхене и я пришел в восторг от портрета одной рыжеволосой красавицы, жена моя тогда же решила выкрасить при первой возможности свои волосы в рыжий цвет; я стал, конечно, умолять ее восстановить как можно скорее ее прежний темный цвет, и, когда потом она это сделала, я будто опять успокоился. Мне стало снова казаться, что судьба, по-прежнему, в моих руках. И действительно, все случившееся до сих пор имело пока самое простое и естественное разъяснение. Ведь у многих же людей есть поместья с лугами и лесом, точно так же как и дети, которые были и у меня, и единственно, что могло бы, пожалуй, испугать суеверного и мнительного человека, это предсказание шрама, но до зимы этого года он еще не появлялся на моем лбу. А теперь вот видите здесь? Я вообще не трус: признаюсь вам, что я дважды дрался на дуэли, когда был еще офицером, и дрался при очень тяжелых и опасных условиях, потом лет восемь назад, вскоре после женитьбы, когда уже вышел в отставку… Но в прошлом году один господин по совсем ничтожному поводу, кажется, из-за какого-то недостаточно любезного поклона, стал требовать от меня объяснений, и я… я предпочел перед ним извиниться… – При этих словах Умпрехт слегка покраснел. – Дело, конечно, уладилось вполне просто, не задев моей чести, но я все же знаю наверное, что в другое время я всегда предпочел бы дуэль, а теперь – испытывал только безумный ужас перед возможностью быть раненым противником в лоб, и, дать этим судьбе еще лишний козырь в руки. Но, увы, как видите, и это не помогло: у меня все-таки шрам на лбу. И в ту минуту, когда это случилось, я особенно глубоко, глубже, чем во все эти десять лет, осознал и почувствовал всю свою беспомощность перед неумолимостью рока. Это было нынешней зимой, так под вечер… Я проезжал по железной дороге расстояние между Клагенфуртом и Вилахом и находился в вагоне с несколькими совершенно незнакомыми людьми. Вдруг зазвенели и задребезжали стекла, и я почувствовал боль во лбу. Одновременно с этим раздался стук от падения какой-то тяжести на пол. Я схватился за лоб – он весь был в крови. Я быстро наклонился и поднял с пола острый-преострый камень. Перепуганные пассажиры в купе повскакивали с мест. «Что случилось?» – спрашивает кто-то. Увидев на моем лице кровь, все начали вокруг меня суетиться. Только, помню, один – живо представляю его себе и сейчас – сидит неподвижно, откинувшись на спинку дивана. На следующей станции принесли воду, железнодорожный врач сделал мне перевязку, и меня, конечно, уж не страшила возможность смерти: я знал, что рана заживет, но что останется шрам. В вагоне завязывается разговор, общий разговор о том, намеренное ли это покушение или просто глупое озорство. Сидевший в углу господин молчаливо смотрит в пространство. В Вилахе я выхожу. Вдруг за минуту перед этим господин тот подходит ко мне и говорит: «А ведь камень был пущен в меня…»

И прежде, чем я успеваю оглядеться, он поворачивается и исчезает. Та к я и остался навсегда в неизвестности, кто он такой. Быть может, это был сумасшедший, страдавший манией преследования… Быть может, человек, имевший основание думать, что его преследует какой-нибудь оскорбленный муж или брат… Не знаю, что именно тут было, но верно только одно: я спас его тем, что лично мне суждено было иметь шрам во лбу… И спустя какие-нибудь две-три недели он красовался у меня вот здесь, на том самом месте, на котором я видел его тогда, в видении. Мне становилось все ясней и ясней, что я вступил в борьбу с какой-то неведомой и враждебной силой, в неравную борьбу, и с возрастающей тревогой ждал дня, когда исполнится наконец последняя часть предсказания. Весной мы получили от дяди приглашение приехать сюда. Мне ужасно не хотелось ехать, потому что, несмотря на то что в памяти от видения не сохранилось ничего определенного, я все же боялся, что в имении дяди может оказаться то проклятое, заколдованное место… Жена моя, конечно, не могла понять причину моего нежелания ехать, и вот я только в начале июля решил приехать сюда вместе с ней и детьми с твердым намерением, как можно скорее отсюда отправиться на юг в Венецию или в Лидо. Вскоре после нашего приезда зашел разговор о вашей пьесе. Дядя сказал, что в ней есть две маленькие детские роли и попросил меня позволить играть их моим детям. Я согласился. Тогда же было решено, что роль героя возьмет на себя профессиональный актер. Вдруг через несколько дней мной овладел страх, что я опасно заболею и не в состоянии буду уехать во время. Поэтому я объявил на другой же день, что на некоторое время уезжаю на морские купанья и при этом обещал, согласно дядиной просьбе, что к началу сентября непременно вернусь. В тот же день неожиданно было получено письмо от актера, отказывавшегося от своей роли под каким-то незначительным предлогом. Дядя мой страшно вспылил, потом попросил меня прочесть пьесу и посоветовать ему, кому бы из знакомых предложить эту роль. Я взял пьесу и, уйдя к себе, прочитал ее. Вы представьте себе, что я должен был испытать, когда дошел до места, где увидел дословное изображение того, что было предсказано мне на 9 сентября настоящего года. Еле дождавшись утра, поспешил я к дяде, чтоб сказать ему, что роль эту я сам берусь исполнить, и, помню, ужасно боялся его отказа. Но дядя мой тут же согласился, и с этого момента все, по-видимому, приняло хороший оборот. Мы приступили к ежедневным и тщательным репетициям, так что сцену ту я повторил уже раз двадцать – пятнадцать. Я лежу на носилках, а молодая графиня Сайма стоит предо мной на коленях, закрыв руками лицо, с волной своих дивных, рыжих волос. И дети стоят около…

Когда Умпрехт кончал свой рассказ, взгляд мой опять остановился на конверте, лежавшем на столе все еще не распечатанным.

Умпрехт улыбнулся.

– Ах, да… Я еще не представил вам доказательств, – сказал он, разрывая печать.

Из конверта выпала вчетверо сложенная бумага. Умпрехт развернул ее и положил на стол. Передо мной находился необыкновенно точный, словно мной самим составленный план заключительной сцены пьесы. Задний план слегка был намечен и обозначен подписью «лес». Приблизительно на средине плана была схематично изображена мужская фигура и черта с надписью «носилки»… Под другими, тоже бегло намеченными фигурами, было подписано мелкими буквами красными чернилами: «рыжая женщина», «мальчик», «девочка», «люди с факелами», «человек с поднятыми руками».

Я обернулся к Умпрехту и спросил:

– Что значит человек с поднятыми руками?

– Ах, о нем я почти позабыл, – как-то нерешительно ответил он. – Вот что означает эта фигура. В видении моем был еще ярко освещенный факелами человек, совершенно лысый и бритый, в очках, с темно-зеленым шарфом на шее, с высоко поднятыми руками, с широко раскрытыми глазами.

В этот момент я был действительно поражен.

С минуту мы помолчали, потом я с тревогой спросил:

– Что же вы, собственно, думаете – кто это должен был быть?

– Я думаю, – спокойно ответил Умпрехт, – это, вероятно, кто-нибудь из зрителей или слуг, а то из крестьян… Он начнет волноваться в последнем действии и даже будет готов броситься на сцену. Или, быть может, по странному капризу судьбы – капризу, который меня теперь, уж ей-богу, даже и не удивить, как раз в тот момент, когда я буду лежать на носилках, около меня на сцене очутится сумасшедший, вырвавшийся, положим, из больницы…

Я покачал головой:

– Что вы сказали?.. Лысый?.. Очки?.. На шее зеленый шарф?.. Теперь это все мне кажется даже еще более странным, чем прежде… Ведь человек, которого вы видели в вашем сне, есть действительно, фигура или лицо, которое я вначале хотел вывести в пьесе, но потом раздумал и выбросил… Это должен был быть сумасшедший отец жены… о нем идет речь в первом действии, и я предполагал сделать так, чтоб он в последнем акте неожиданно вбежал бы на сцену…

– Ну а шарф и очки?

– Это ведь личное дело актера, который мог их надеть или не надеть… Ведь правда?

– Конечно…

Разговор наш прервали. Жена Умпрехта прислала за мужем, с которым до представления, вероятно, хотела поговорить. Он ушел, а я провел еще несколько минут в тщательном рассматривании плана, оставленного Умпрехтом у меня на столе.

III

Скоро меня потянуло на место, где должно было произойти представление. Оно находилось за замком и отделялось от него красивым парком. Там, где последний заканчивался низкой изгородью, было поставлено десять рядов длинных деревянных скамей. Первые ряды были покрыты темно-красными коврами. Тут же по близости стояло несколько нотных пюпитров и стульев, но занавес отсутствовал. Сцена отделялась от публики двумя соснами, росшими слева и справа. Справа же рос дикий кустарник, ловко скрывавший кресло суфлера. Влево виднелось пустое пространство и открывало вид на долину. Задний план сцены составляли большие деревья, густо сдвинутые к середине. А с боков прямо из тени выбегали вперед капризные, причудливые дорожки. Дальше, уже в глубине леса, в небольшой, искусственно сделанной просеке были размещены стол и стулья для актеров, поджидавших своего выхода. Для освещения этой последней по обеим сторонам сцены и скамей, в вышину кулис поставили старинные канделябры с огромнейшими свечами. За кустами же справа было устроено воздушное помещение для бутафорских принадлежностей. Тут я заметил, в числе прочих предметов, нужных для пьесы, носилки, на которых Умпрехт должен был умирать в заключительной сцене. И когда я шел лугом, он весь сиял в лучах вечернего солнца. Я, конечно, был весь погружен в мысли о том, что сейчас рассказал мне Умпрехт. Сначала мне казалось, что он просто фантазер-мистификатор, придумавший всю эту историю, только затем чтоб, порисоваться и произвести эффект. Я допустил даже, что подпись нотариуса могла быть поддельной и что Умпрехт действует еще при посредстве других, чтоб получше обставить все это дело. Особенно подозрительным казался мне человек с поднятыми к верху руками, с которым Умпрехт мог войти в соглашение. Но все мои сомнения на этот счет разбивались соображением, что вначале человек этот входил, в качестве действующего лица, в мой рассказ, а это никому, кроме меня, не было известно. Умпрехт к тому же производил на меня очень хорошее впечатление, не допускавшее возможности такого обмана. И при всей неправдоподобности и чудовищности его рассказа мне как-то помимо воли хотелось ему верить. Быть может, во мне говорило глупое чувство гордости, благодаря которому приятно было сознавать себя исполнителем какой-то высшей, непонятной для нас, силы. Тем временем вокруг уже началось оживление – явились слуги, зажглись свечи. Люди из окрестностей, иные в простых крестьянских нарядах, медленно поднимались вверх по холму и робко выстраивались в ряды у скамеек. Потом вскоре пришла сама баронесса с несколькими гостями и заняла с ними места для зрителей. Я присоединился к пришедшим и стал беседовать со своими прошлогодними знакомыми. Явился оркестр и то же занял места. Состав инструментов был довольно оригинальный: две скрипки, виолончель, альт, контрабас, флейта и гобой. Они сейчас же приступили к репетиции увертюры Вебера, так как времени в их распоряжении оставалось, по-видимому, еще много. Впереди всех, совсем у оркестра, стоял старый, лысый крестьянин, и вокруг его шеи был повязан темный платок. Быть может, это именно и есть тот, думал я, который вдруг, по велению рока, вынет из кармана очки, наденет их, сойдет с ума и кинется на сцену. Свет дневной понемногу погас, а зажженные свечи колебались своим пламенем от легкого ветра. За кустами тоже началось оживление: любители прошли скрытыми дорожками прямо к сцене. И, вспомнив об исполнителях, я сообразил, что не видел из них никого, кроме Умпрехта, его детей и дочери лесника. Слышался голос режиссера, смех молодой графини Саймы. Все места были заняты, и в одном из первых рядов я увидел самого барона, разговаривающего с графиней-матерью. Заиграл оркестр, потом выступила дочь лесника и прочитала пролог. Пьеса изображала судьбу человека, который, будучи охвачен внезапною страстью к путешествиям и всевозможным приключениям, оставляет семью и пускается в путь, даже ни с кем не простившись. В течение одного дня он переносит столько бедствий и огорчений, что решается вернуться домой, прежде чем жена и дети могут заметить его отсутствие. Но последнее приключение, которое случается с ним на возвратном пути и совсем уже чуть не на пороге дома, является для него роковым – его смертельно ранят, и он умирает на руках у семьи, для которой смерть его, так же как и внезапное исчезновение, является неразрешимой загадкой.

Тем временем представление началось. Играли хорошо, и, с удовольствием следя за изображением простых происшествий, я будто на время даже забыл о рассказе Умпрехта. После первого действия оркестр заиграл снова, но, по-видимому, его никто и слушать не желал, потому что на всех скамьях шла оживленная беседа. Я все время стоял в стороне, невидимый для других, слева от сцены, там, где дорога спускалась в долину. Началось второе действие. Ветер усилился, и мерцающее освещение гармонировало с настроением пьесы. По окончании его, исполнители опять скрылись в лес и снова послышались звуки музыки. Взгляд мой случайно упал на флейтиста: у него было бритое лицо и на носу очки, но при этом длинные, седые волосы и отсутствие темно-зеленого шарфа. Оркестр смолк, и исполнители вышли на сцену. Вдруг я заметил, что флейтист, положив на пюпитр свой инструмент, вытащил из кармана большой зеленый шарф, сложил его вдвое и обмотал вокруг шеи. Я был немало изумлен. Минуту спустя на сцену вышел Умпрехт, и я видел, как взгляд его вдруг остановился на флейтисте, на его зеленом шарфе, заметив который Умпрехт, будто запнулся и оробел. Потом быстро оправился и продолжал плавно вести свою роль. Я спросил у сидевшего поблизости юноши, одетого в простое рабочее платье, не знает ли он, кто такой флейтист. Оказалось, что последний – школьный учитель из Кальтерна. Представление шло, и уж близилось к концу. Дети – и мальчик, и девочка, – согласно роли, тревожно метались по сцене, шум, доносившийся из глубины леса, раздавался все громче и громче, потом послышались крики и зов. Было очень кстати, что ветер случайно усилился. Наконец внесли на носилках Умпрехта – умирающего искателя приключений. Дети бросились к нему, люди с факелами неподвижно стояли по сторонам. Вслед за этим вбегает жена и с выражением безумного ужаса кидается к одру умирающего. Он пытается что-то сказать, пробует приподняться, но, как и требуется по пьесе, не может. Вдруг сильнейший порыв ветра грозит потушить факелы. Я вижу, как кто-то из оркестра вскакивает с места, это оказывается флейтист. К моему, великому изумлению, он совершенно лыс, потому что парик его унес ветер. С поднятыми кверху руками, с зеленым шарфом на шее он хочет броситься на сцену за своим париком. Я невольно слежу за Умпрехтом. Его окаменелый, испуганный взор прикован к флейтисту. Он хочет что-то сказать, но, очевидно, не может и беспомощно падает на спину… Многие из зрителей думают, что все это относится к его роли, я сам лично тоже не знаю, как понять это его движенье, флейтист же тем временем мчится мимо носилок в лес, в погоне за своим париком, и совсем исчезает в темноте. А Умпрехт так и не поднимается. Новый порыв ветра гасит один из факелов, некоторые из зрителей, сидящих впереди, начинают волноваться и тревожиться. «Тише, тише», – говорит барон. Ветер опять стихает, но Умпрехт все еще продолжает лежать, вытянувшись и не шевеля ни одним членом. Графиня Сайма вскрикивает, а все думают, что это тоже относится к пьесе. Я проталкиваюсь сквозь толпу пробираюсь на сцену, подбегаю к носилкам и слышу, как вокруг поднимается общая тревога. За мной идут и другие и окружают носилки тесным кольцом. «Что случилось?» – говорят голоса… Я порывисто беру факел у одного из людей и освещаю лицо Умпрехта… Начинаю его трясти, быстро расстегиваю на нем платье, потом приходит врач и слушает сердце и пульс… Он просит всех отойти и что-то шепчет барону… Жена Умпрехта тревожно проталкивается вперед и с криком отчаяния бросается к мужу. Растерянные дети ничего не могут понять. Никто из окружающих не хочет верить тому, что случилось, все испуганно перешептываются между собой. Потом вскоре становится известно, что Умпрехт умер внезапно, как только его внесли на сцену.

В этот вечер, глубоко потрясенный случившимся, я спустился в долину. Какой-то непонятный, суеверный страх мешал мне опять войти в замок. На другой день в Боцене я увиделся с бароном и рассказал ему дословно историю Умпрехта, накануне услышанную из его уст. Сначала он мне не поверил, но когда я вынул из бумажника таинственный листок с планом и показал ему, он с удивлением, почти с ужасом на меня взглянул, взял листок, рассмотрел его и потом отдал мне. В эту минуту лист был совершенно чист: на нем не было ничего ни начерчено, ни написано…

Я пытался потом разыскать Марко-Поло, но, к сожалению, мог узнать о нем только то, что в последний раз, года три назад, он выступал в Гамбурге на какой-то низкопробной открытой сцене.

Для меня лично самым непонятным во всем этом происшествии является загадочное исчезновение школьного учителя-флейтиста, который в погоне за своим париком скрылся в лесу и больше никогда уж оттуда не возвращался. Даже труп его не был найден нигде…

Послесловие издателя

Автора этого рассказа я лично не знал. В свое время это был довольно известный писатель, но однако, когда он умер лет десять назад, его почему-то забыли. Умер он лет шестидесяти. Все, что от него – осталось, перешло в руки бегло упомянутого в рассказе меранскаго доктора, его старого друга, а от него к какому-то другому врачу. С последним я познакомился в Меране прошлой зимой, много говорил с ним на разные темы, и в особенности по вопросам, составляющим для нас пока еще полную тайну: о внушении на расстоянии, всякого рода предсказаниях и т. п. Тогда же он мне и передал вышеприведенную рукопись, чтоб я ее напечатал, сделав достоянием публики то, что в ней представляет такой интерес. Содержание ее я, конечно, легко счел бы простым вымыслом, если бы врач тот, как видно из этого рассказа, не присутствовал сам на спектакле с его странным и трагическим исходом и сам лично не знал того загадочно исчезнувшего учителя-флейтиста. Что касается до Марка-Поло, я помню хорошо, что когда-то еще в ранней-ранней юности видел имя его на одной из афиш. Я запомнил это имя потому только, что, как раз в то самое время собирался прочитать сочинение знаменитого путешественника, называвшегося Марко-Поло.