Текст книги "Тень гильотины, или Добрые люди"

– Удалось найти что-нибудь достойное внимания?

– Так, пустяки. Все как обычно… Яростная защита корриды и свирепая критика свежей статьи, которую юный Моратин написал под псевдонимом.

Адмирал невесело усмехается:

– Не та ли это статья, где критикуют риторику и педантизм испанских авторов, предлагая более современный подход? Та, что в Академии выиграла конкурс и получила нашу премию?

– Она самая.

Адмирал отмечает, что в свое время прочитал эту статью с большим удовольствием и даже был одним из тех, кто голосовал за награждение автора. У Моратина были свежие, яркие идеи, а сам он принадлежал к числу образованных молодых людей с отличным вкусом, которые боролись с варварством невежественных глупцов: привыкшей к пошлости публики, наводняющей театры, где ставят грубые сайнеты о торговках зеленью и их простецких ухажерах или трагедии, полные сказочных чудес, чудовищных бурь, кровавых убийств, великих князьях Московии и башмачниках, которые в последнем акте внезапно оказываются сыновьями короля.

– И вы говорите, «Критик» его разгромил? – подытоживает он.

– В пух и прах… Вы же знаете, наш приятель Игеруэла не жалеет сил.

– Что же ему не понравилось?

– Все как обычно. – Библиотекарь покорно машет рукой. – Традиционные испанские ценности и так далее. Старая песня: заграничные веяния губят исконный дух нашего народа, обычаи, религию и прочее, прочее.

– Печально. Мы, испанцы, по-прежнему главные враги самих себя. Собственными руками закручиваем фитиль повсюду, где замечаем свет.

– Да, но наше путешествие доказывает обратное.

– Это путешествие, простите мою нескромность, всего лишь незначительная капля в море всеобщего равнодушия.

Библиотекарь смотрит на своего приятеля с неподдельным удивлением:

– Вы не верите в будущее, адмирал?

– Не особенно.

– Зачем же вы тогда согласились?.. Почему участвуете в этой авантюре?

Наступает тишина, прерываемая скрипом рессор, топотом конских копыт и щелканьем хлыста. В следующее мгновение на лице дона Педро появляется странная улыбка: печальная, самоуглубленная.

– Когда-то давно, в юности, я сражался на борту корабля… Мы были окружены англичанами, и у нас не было ни малейшей надежды на победу. Тем не менее никому не пришло в голову спустить флаг.

– Это называется героизм, – с восхищением произносит библиотекарь.

Влажные голубые глаза смотрят на него без всякого выражения.

– Нет, – отвечает адмирал. – Это называется стойкость. Уверенность в том, что, победим мы или проиграем, каждый делает то, что обязан делать.

– Но и гордость здесь тоже присутствует, полагаю. Или я ошибаюсь?

– Гордость, дон Эрмес, если приправить ее крупицей разума, может стать такой же полезной добродетелью, как и все прочие.

– Какие верные слова! Надо запомнить.

Адмирал снова смотрит в окошко. Света становится все меньше. Совершенно прямая дорога бежит по склону вниз, лошади приободрились, и повозка катится легко и быстро.

– Апатия и покорность – вот наши национальные основы, – произносит он в следующее мгновение. – А заодно нежелание усложнять себе жизнь… Нам, испанцам, нравится чувствовать себя чем-то вроде несовершеннолетних. Такие понятия, как терпимость, разум, наука, природа, мешают нам спокойно спать в любимую сиесту… Стыдно сказать, но мы, подобно индейцам или африканцам, последними получаем новости и знания, которые излучает просвещенная Европа.

– Полностью с вами согласен, – отзывается библиотекарь.

– Мало того, любой внутренний импульс мы с готовностью превращаем в боевое копье, в повод для разногласия: этот автор – экстремадурец, тот – андалусиец, а тот и вовсе валенсиец… Сколько же не хватает нам для того, чтобы быть цивилизованной страной, укрепленной духом единства, подобно другим нациям, которые также, надо заметить, загораживают нам солнце… Уверен, это не лучший способ указывать, как мы имеем обыкновение, где чья родина. В этом смысле лучше похоронить ее в забвении, чтобы каждый приличный человек в первую очередь называл себя испанцем.

– В этом вы тоже отчасти правы, – соглашается библиотекарь. – И все же, мне кажется, вы несколько преувеличиваете.

– Преувеличиваю? Давайте вместе рассудим, дон Эрмохенес… Дон Эрмес. Взгляните сами… У нас нет своих Эразмов, не говоря уже о Вольтерах. Максимум, чего мы достигли, – это падре Фейхоо.

– Уже не мало.

– Но и падре Фейхоо не отказывается от католической веры и преданности монархии. В Испании нет ни оригинальных мыслителей, ни философов. Вездесущая религия не дает им расцвести. И свободы тоже нет… Когда она доносится извне, ее пробуют кончиками пальцев, чтобы не обжечься…

– Конечно, адмирал, вы правы. Но вы произнесли слово «свобода», а это палка о двух концах. На севере Европы свободу понимают совершенно иначе. Убеждать наш темный и дикий народ в том, что он может стать хозяином самого себя, – совершенно бредовая затея. Подобные крайности подвергают сомнению правление королей. Да и короли не захотят бросаться в пропасть реформ, если там их ждет могила.

– Не будете же вы рассуждать про священный характер трона, дон Эрмес…

– Ни в коем случае. Но я хотел все же напомнить об уважении, которое он заслуживает, несмотря ни на что. И мне странно спорить об этом с вами, королевским офицером.

Адмирал улыбается – спокойно, почти любезно. Потом, наклонившись, дружески хлопает библиотекаря по колену.

– Одно дело, когда человек в случае необходимости отдает жизнь, видя в этом свой долг, и совсем другое – когда он себя обманывает, рассуждая о королях и правительствах… Верность не отрицает трезвого, критического отношения к действительности, дорогой друг. Уверяю вас, на борту королевских фрегатов мне доводилось видеть такие же недостойные вещи, какие случаются и на суше.

Солнце уже скрылось, и в небе разлилось едва заметное сияние. Мертвенный серовато-голубой свет все еще позволяет различать контуры пейзажа и обрисовывает смутные силуэты обоих путешественников, сидящих внутри экипажа.

– Я всего лишь старый офицер, который любит книги, – продолжает адмирал. – На испанском языке мне доводилось читать про всякое – хороший вкус, просвещение, науку и философию, однако я ни разу нигде не встречал слово «свобода»… А век наш таков, что прогресс и свобода идут рука об руку друг с другом. Никогда ранее свет просвещения не был столь ярок и не озарял будущее с такой силой, а все благодаря самоотверженности новых философов… Тем не менее мало кто в Испании позволяет себе нарушить границы католической догмы. Возможно, кое-кто и мечтает об этом, однако не осмеливается выступить публично.

– Эта предусмотрительность вполне логична, – возражает библиотекарь. – Вспомните судьбу несчастного Олавиде.

– Об этом я и говорю. Просто плакать хочется. Интендант, горячо преданный реформистским идеям нашего короля Карла Третьего, а затем трусливо покинутый монархом и его правительством…

– Ради бога, адмирал. Я совершенно не собирался касаться этой темы. Давайте не будем обсуждать короля.

– Почему не будем? Все рано или поздно упирается в эту фигуру. Как ни крути, именно король приказал Олавиде подготовить реформы, а затем передал его в руки инквизиции. Этот приговор покрыл нас стыдом перед всеми культурными нациями, и всему виной зависимость и полная подчиненность светских властей по отношению к властям церковным… Просвещенный король, подобный нашему, на которого возлагают столько надежд, не имеет права, поддавшись угрызениям совести, довериться инквизиции.

Лишь смутные очертания собеседников проступают в этот поздний час в сгустившихся сумерках. Внезапно раздается скрежет, экипаж подскакивает, содрогнувшись с такой силой, что путешественники едва не валятся один на другого. Темная ночная дорогая таит в себе неведомые опасности. Библиотекарь приоткрывает окошко и боязливо выглядывает наружу.

– Вы несправедливы, – говорит он, вновь поворачиваясь к адмиралу. – Прогресс не может быть достигнут одним прыжком: это процесс постепенный. По личным убеждениям, далеко не каждый из нас мечтает о падении трона или исчезновении религии… Я, как вы знаете, сторонник просвещения, но не готов перешагнуть через католическую веру. Сияющей целью всегда должна быть вера.

– Целью должен быть разум, – упрямо возражает адмирал. – Мистерия и откровение несравнимы с наукой. Иначе сказать, с разумом. А свобода связана с ним теснейшим образом.

– Опять вы про свободу. – Библиотекарь вновь осторожно высовывает голову в окошко. – Упрямый вы человек, дорогой друг…

– Сам Сервантес говорил устами своего Дон Кихота: свобода – самый прекрасный дар из всех существующих… «Я считаю большой жестокостью делать рабами тех, кого Господь и природа создали свободными»… Что вы там так упорно высматриваете?

– Какой-то огонек вдалеке. Наверное, постоялый двор, где мы проведем ночь.

– Это было бы очень вовремя! У меня уже поясницу ломит из-за этой тряски. А ведь это только начало.

Днем позже Паскуаль Рапосо передает служке повод своего коня, снимает поклажу и, стряхивая пыль с одежды, входит в гостиницу, расположенную на другом берегу реки Арлансы, где напротив большого натопленного камина за тремя столами, не покрытыми скатертью, рассевшись по лавкам, ужинают постояльцы. Один из столов, за которым прислуживает служанка, занимают двое кучеров – один из них тот, что прибыл с академиками. За другим сидит дюжина погонщиков – Рапосо еще раньше приметил у коновязи мулов и тюки с барахлом, сваленные на дворе под присмотром одного из погонщиков, – которые едят и пьют, громко о чем-то споря. За третьим, чуть в отдалении, расположилась публика поприличнее: двое путешественников, преследуемых Рапосо, а также дама, рядом с которой сидит молодой кабальеро. За этим столом прислуживает лично сам хозяин гостиницы. Заметив Рапосо, он устремляется к нему с не слишком гостеприимным видом.

– Свободных мест нет, – хмуро сообщает он. – Все битком набито.

Вошедший спокойно улыбается. На лице, все еще покрытом дорожной пылью, сверкают белоснежные зубы.

– Не беспокойтесь, дружище. Как-нибудь обойдусь… Сейчас все, что мне нужно, – это горячий ужин.

Его кажущаяся беспечность успокаивает хозяина.

– Это пожалуйста, – говорит он уже чуть любезнее. – У нас есть жаркое из говяжьей головы и поросячьи ножки.

– А вино какое?

– Вино домашнее. Пить можно.

– Отлично, меня все устраивает.

Хозяин гостиницы придирчиво разглядывает нового гостя с головы до ног, пытаясь определить, за какой стол его усадить. На госте коричневый дорожный костюм с марсельским плащом, замшевые штаны и краги. Он мог бы сойти за охотника, однако от внимания хозяина не ускользнула завернутая в одеяло сабля, которую гость вместе с остальными вещами оставил у дверей. Рапосо избавляет хозяина от необходимости что-то решать и усаживается за стол к погонщикам мулов; заметив его, те смолкают, однако без возражений пускают незнакомца за свой стол.

– Всем добрый вечер.

Расопо достает нож с костяной рукояткой, который висел у него сбоку на поясе, открывает его с громким щелчком и режет ржаную ковригу, лежащую на столе. Затем протягивает руку к кувшину, предложенному одним из погонщиков, и наливает себе вина. Служанка ставит перед ним дымящееся блюдо с едой, аппетитной на вид.

– Приятного аппетита, – поизносит кто-то за столом.

– Спасибо.

Рапосо берет оловянную ложку и с наслаждением ест, неторопливо пережевывая пищу. Погонщики возобновляют прерванный разговор. Кто-то курит, пьют все до единого. Обсуждают животных, пошлины и сборы, которые имеют обыкновение взимать возле мостов и сторожевых башен, затем плавно переходят к спору о достоинствах тореро Костильяреса в сравнении с Пепе-Ильо. Рапосо уплетает свой ужин молча, не принимая участия в общей беседе и украдкой поглядывая на двоих академиков, сеньору и юношу, сидящих за дальним столом. Последние, без сомнения, путешествуют во втором дорожном экипаже, который Рапосо заприметил возле постоялого двора. А кучер их, должно быть, тот парень, который сидит за соседним столом, рядом с извозчиком академиков. Женщина среднего возраста, на вид привлекательная, а сидящий рядом юноша имеет с ней очевидное сходство. Оба, в особенности женщина, беседуют со своими сотрапезниками, однако слов их Рапосо не слышит.

– А что, эти сеньоры действительно занимают все комнаты? – спрашивает он служанку, когда та приносит еще вина.

Девушка отвечает утвердительно. Два пожилых кабальеро занимают одну комнату, женщина и юноша спят каждый в своей спальне. Судя по всему, заключает она, это мать и сын, а направляются они в Наварру. В другой комнате спят двое извозчиков; а большую, где имеется шесть тюфяков, занимают погонщики. Чтобы остановиться на ночь, Рапосо лучше договориться с погонщиками насчет места или ночевать в конюшне.

– Спасибо, детка. Я что-нибудь придумаю.

Вытирая тарелку кусочком хлеба, ястреб изучает свою добычу. Низенький и плотный – это, несомненно, и есть тот самый дон Эрмохенес Молина; сейчас он любезно беседует с сеньорой и юношей. Заметно, что оба, в особенности женщина, весьма довольны компанией, которой их наградило путешествие. Библиотекарь на вид приятный, внимательный, мирный и необидчивый; он принадлежит к тем людям, которые располагают к себе с первого взгляда. Второй, бригадир или адмирал Сарате, почти не участвует в разговоре: он лишь кивает или отпускает короткие замечания, когда сотрапезники с ним заговаривают. Высокий, худой, седые волосы собраны в небольшой хвост, которые обычно носят морские офицеры, он сидит на самом краю лавки, руки прижаты к столу; держится напряженно и прямо, словно на военном смотре. Внимательно прислушивается к разговору за столом, изредка вмешиваясь воспитанным тоном, чуть меланхоличным или же рассеянным.

– Дружище, вы не передадите мне подсвечник?

По просьбе Рапосо один из погонщиков протягивает ему латунный канделябр с наполовину сгоревшей свечой. Поблагодарив погонщика, Рапосо вытаскивает из кармана пачку с четырьмя сигарами, сует одну в рот и подносит ее кончик к пламени свечи. Затем откидывается назад, выпускает облако дыма и рассматривает стол, за которым сидят двое кучеров. Он уже знает, что кучера академиков зовут Самарра и что он, как и берлинка, принадлежит маркизу де Оксинага, который приставил его к путешественникам в качестве сопровождающего. Готовясь к отъезду из Мадрида, Рапосо собрал о нем кое-какую информацию: сорок лет, безграмотный, со следами оспы на лице. Никому не известный, неотесанный, он привык к дальним дорогам и их перипетиям и на редкость неуклюж, если только не сидит на своем облучке, держа в руках вожжи и хлыст. Без сомнения, там, у себя наверху, он отлично владеет ружьем, которое везет с собой в чехле.

– Это в дубраве, не доезжая до почтовой станции Милагрос и реки Риасы. Мимо не проедете.

– Не там ли, где деревянный мост?

– Нет, ближе… В ущелье, которое ведет к переправе.

Рассказ одного из погонщиков привлекает внимание Рапосо. Грабители, повторяет погонщик. А служанка горячо кивает головой. В этих краях орудует целая шайка, на дороге к Аранда-де-Дуэро. Неделю назад напали на путешественников. Поговаривают, они до сих пор подстерегают в засаде. Надо быть начеку:

– Главное – путешествовать не поодиночке, – уверяет погонщик. – Собрать как можно больше людей.

Рапосо в последний раз смотрит на стол, где сидят академики, которые все еще беседуют с сеньорой и ее сыном. Затем просит служанку наполнить флягу водой, а кувшин вином; когда та выполняет просьбу, подзывает хозяина таверны, спрашивает, сколько должен за ужин, стойло и овес для коня, платит две песеты, желает погонщикам мулов доброй ночи, прихватывает свои вещи и выходит вон, в темноту, где некоторое время стоит неподвижно и курит, пока дотлевающая сигара не обжигает пальцы. Тогда он бросает ее на землю, давит башмаком, шагает в сторону стойла и бегло осматривает коня, проверяя, не опухают ли ноги и в порядке ли подковы. Затем, отыскав спокойное место подальше от животных, хорошенько взбивает стог сена, сверху постилает шинель и укладывается спать.

Холодно, а в черные отверстия незастекленных окон того и гляди влетит сыч. После похода в уборную, которая располагается во дворе гостиницы, усевшись на своем ложе – скверный тюфяк, набитый козьим пухом, сквозь который все равно чувствуются доски, – дон Эрмохенес Молина бормочет вечерние молитвы – наскоро, почти не разжимая губ. На нем ночная рубашка и колпак. При свете маленькой лампы, откуда не только капля за каплей сочится масло, но и поднимается дым, висящий пеленой под потолком, библиотекарь наблюдает, как его спутник, который уже улегся и укрылся одеялом, листает страницы книги, читаемой урывками, «Lettres а une princesse d’Allemagne»[14]14
  «Письма немецкой принцессе» (фр.).


[Закрыть], Эйлера, трехтомник ин-октаво. Уже вторую ночь они делят одну комнату на двоих, однако вынужденное сожительство по-прежнему стесняет обоих. Вежливость и исключительная предупредительность делают более-менее сносными обременительные бытовые мелочи совместного путешествия: раздеваться, слышать чужой храп, умываться над лоханью или пользоваться ночным горшком с деревянной крышкой, притаившимся в углу комнаты.

– Какие славные люди, эта сеньора и ее сын, – говорит библиотекарь.

Дон Педро Сарате кладет книгу на краешек одеяла, заложив пальцем страницу.

– Молодой человек неплохо образован, – соглашается он. – А она очень милая женщина.

– Очаровательная, – кивает дон Эрмохенес.

Эта случайная встреча на постоялом дворе – большое везение, думает библиотекарь. Приятный совместный ужин, затем – оживленная беседа за столом. Дама из хорошей семьи, вдова полковника артиллерии Кироги, сопровождает своего сына, офицера действующей армии, к невесте, проживающей в Памплоне. Юноша собирается просить ее руки, а матушка их благословит.

– Возможно, мы встретимся по дороге, – добавляет библиотекарь. – Я бы не отказался поужинать с ними еще раз.

– В любом случае мы все вместе отправимся караваном до Аранда-де-Дуэро.

Дон Эрмохенес чувствует легкое беспокойство, что не мешает ему продолжить беседу.

– Как вы думаете, эти разбойники действительно опасны? Честно сказать, кресты, которые иногда встречаешь на обочине, в память о погибших путниках, отнюдь не успокаивают…

Адмирал секунду размышляет.

– Уверен, все будет хорошо, – заключает он. – Тем не менее стоило бы принять некоторые меры предосторожности. Путешествовать всем вместе, экипаж за экипажем, мне кажется правильной идеей.

– К тому же у нас есть двое слуг, вооруженных ружьями…

– Не забывайте и о юном Кироге, который, без сомнения, тоже сумеет защититься. Да и у нас с вами имеются пистолеты. Завтра перед выездом я их заряжу.

Мысль о пистолетах тревожит библиотекаря еще больше.

– Признаюсь, дорогой друг, я совсем не боец…

Адмирал снисходительно улыбается:

– Так и я не боец, если рассудить. Слишком давно не держал в руках пистолета. Однако, уверяю вас, в случае необходимости вы станете таким же точно бойцом, как и любой другой… Иногда жизнь поворачивается так, что волей-неволей берешься за оружие.

– Надеюсь, оно все-таки не понадобится.

– Я тоже на это надеюсь. Так что спите спокойно.

И дон Эрмохенес укладывается спать, натянув одеяло до самого подбородка.

– Бедная Испания, – расстроенно бормочет библиотекарь. – Стоит отъехать на несколько лиг от города – и оказываешься среди дикарей.

– В других странах не лучше, дон Эрмес… Просто здесь неприятные мелочи кажутся еще неприятнее, потому что это – родная страна.

Похоже, адмирал решил в этот вечер отказаться от чтения. Он помечает страницу закладкой и откладывает книгу на столик возле кровати. Затем устраивает голову на подушке. Дон Эрмохенес тянется к фитилю, но на полпути его рука замирает.

– Позволите мне дерзкое замечание, дорогой адмирал?.. Пользуясь, так сказать, вынужденной близостью, в которой мы оба оказались?

Светлые глаза его собеседника, которые кажутся еще светлее при свете близко стоящей лампы, высвечивающей на его скулах крошечные красноватые сосуды, смотрят внимательно, с легким удивлением.

– Разумеется, позволяю.

Мгновение дон Эрмохенес размышляет. Затем решается:

– Я заметил, что вы человек не слишком набожный.

– Вы имеете в виду религиозные обряды?

– Пожалуй… Ни разу не видел, чтобы вы молились, вам это вроде бы и не нужно. Я задаю этот вопрос, потому что сам делаю это постоянно и мне не хотелось бы раздражать вас своими привычками.

– Своими предрассудками, вы хотите сказать?

– Не издевайтесь, пожалуйста.

Адмирал смеется от души, внезапно отбросив свою постоянную серьезность:

– Ни в коем случае. Простите. Я просто немного пошутил.

Дон Эрмохенес качает головой, терпеливо и доброжелательно.

– Сегодня, остановившись ненадолго размять ноги, мы с вами разговорились о вещах несовместимых… Таких, например, как разум и религия, помните?

– Да, я хорошо помню тот разговор.

– Так вот, мне бы очень не хотелось, чтобы вы относились ко мне как к лицемеру. Признаюсь, иногда у меня тоже случаются проблемы с совестью, потому что я оказываюсь на границе дозволенного с точки зрения христианской доктрины…

Адмирал поднимает руку, явно собираясь привести какой-нибудь весомый аргумент, но взвешивает свои слова и возвращает руку на одеяло.

– Если бы речь шла о ком-то другом, я бы назвал это лицемерием. – Тон у него мягкий, доброжелательный. – Я имею в виду тех, кто похваляется слепой верой в догмы, а сами потихоньку почитывают Руссо… Но вас-то я знаю, дон Эрмес. Вы человек честный, порядочный.

– Уверяю вас, дело не в лицемерии. Это сложный, болезненный конфликт.

– Свойственный другим, более культурным странам…

Адмирал не заканчивает фразы, его лицо принимает кроткое выражение. Однако патриотизм библиотекаря уязвлен.

– Культурным элитам, вы хотели сказать… – возражает он. – А кто-то все невзгоды тащит на себе. Как вы только что обмолвились, простой народ есть повсюду.

– Я имел в виду другое. – Адмирал указывает на книгу, лежащую на столике. – Только организованное, сильное государство, покровительствующее художникам, мыслителям и философам, способствует материальному и духовному прогрессу своего народа… Но это не наш случай.

Размышляя над этой горькой истиной, оба академика пребывают в молчании.

Сквозь оконные ставни слышен далекий лай собаки. Затем вновь наступает тишина.

– Я погашу свет? – спрашивает дон Эрмохенес.

– Как хотите.

Приподнявшись на локте, библиотекарь задувает лампу. Дымный запах потухшего фитиля заполняет сумерки комнаты.

– Их еще называют просвещенными, – раздается голос адмирала. – Я имею в виду нации, которые культивируют свой дух. А те, чьи обычаи соотносятся с разумом, называют цивилизованными… В противоположность варварским нациям, где главенствуют грубые и пошлые вкусы простого народа, которому они тем самым угождают, одновременно обманывая его.

В темноте дон Эрмохенес внимательно слушает его слова.

– Согласен.

– Отлично. Дело в том, что религия и есть главная форма обмана, изобретенная человеком. Насилие над здравым смыслом, доходящее до абсурда. – Тон дона Педро вновь становится насмешливым. – Что вы, например, думаете, дорогой друг, о полемике по поводу ширинки на брюках? Вы действительно считаете, что церковник должен вмешиваться в работу портного?

– Ради бога, адмирал… Не напоминайте мне про это смехотворное недоразумение, прошу вас. Не расстраивайте меня.

Оба от души смеются, пока библиотекарь не захлебывается приступом кашля. Обсуждаемая всеми заграничными газетами французская мода на единственное отверстие в мужских штанах, иначе говоря ширинку, которая пришла на смену двустороннему отверстию с застежками справа и слева, то есть традиционному, встретила в Испании яростное противостояние со стороны церкви, которая объявила ее аморальной и противоречащей добрым обычаям страны. В конце концов вмешалась даже инквизиция, издавшая указ, зачитанный в различных церквях и суливший наказание портным и их клиентам, следующим заграничной моде.

– История с ширинкой – наглядный пример того, чем мы являемся и чем нас заставляют быть, пусть даже это всего-навсего анекдот, – говорит адмирал. – Куда хуже рабство и обращение с темнокожими рабами, продажа публичных должностей, цензура в отношении книг, коррида и публичные казни, превращающиеся в общественный спектакль… Нам в Саламанке нужно меньше докторов богословия и больше агрономов, торговцев и морских офицеров. Нужна такая Испания, где бы наконец поняли, что швейная игла сделала для человеческого счастья больше, чем «Логика» Аристотеля или полное собрание сочинений Фомы Аквинского.

– Согласен с вами, – кивает библиотекарь. – Просвещение, без сомнения, должно стоять во главе угла. Именно оно будет тем механизмом, который так необходим новому человеку.

– Ради него мы с вами и едем в такую даль, дон Эрмес… Трясемся в проклятой повозке, снедаемые клопами, расчесывая укусы вшей, спим на тюфяках, которые смутили бы самого Юпитера. Чтобы от себя лично вложить в этот механизм, о котором вы говорите, крошечный винтик.

– А заодно купить в Париже пару штанов с этими новомодными ширинками!

Оба опять смеются. Как и в прошлый раз, библиотекаря сотрясает новый приступ кашля. Не обращая на него внимания, он некоторое время все еще хрипловато посмеивается, уставившись взглядом в окружающие их со всех сторон тени.

– Доброй ночи, адмирал.

– Доброй ночи.

Мадрид, Аранда-де-Дуэро, Бургос… В ближайшие дни, освоившись кое-как с картами и путеводителями по дорогам XVIII века, я более тщательно продумывал маршрут моих академиков, отмечая постоялые дворы и почтовые станции, а также расстояние в лигах между одной точкой и другой. Затем все это я перенес на карту Томаса Лопеса, а в заключение сравнил с современным путеводителем. Большая часть нынешних дорог совпадала со старинными: шоссе и автобаны в несколько полос пришли на смену старым грунтовым колеям, разбитым колесами и подковами, однако сама дорога в большинстве случаев оставалась той же самой. Кроме того, я заметил, что некоторые второстепенные трассы в точности повторяют старые, и отмеченные на них топонимы совпадают с теми, что указаны на картах XVIII века: постоялый двор Педресуэлы, Кабанильяса, гостиница Фонсиосо… Моим задумкам больше всего соответствовали наименее людные дороги. Несмотря на асфальт и современные указатели, они сохранили очертания, оставшиеся с тех времен, когда, прокладывая их, в первую очередь выбирали ровную, надежную поверхность, учитывая изгибы речного русла, а также мосты, переправы, ущелья и теснины. За два с половиной века эти участки мало изменились, заключил я, сравнивая карты. Следуя им, я смог бы увидеть или же с максимальной убедительностью воссоздать те самые пейзажи, которые библиотекарь и адмирал созерцали в продолжение своего путешествия. Таким образом, я сунул в сумку пару старинных путеводителей, современную карту автомобильных дорог, фотоаппарат и блокнот и отправился осматривать эти места, которые в наше время представляют собой окрестности автотрассы А-1, связывающей Мадрид с французской границей.

И все-таки кое-чего недоставало, чтобы свести концы с концами. В моей библиотеке имелся довольно обширный раздел, посвященный XVIII веку, включавший современные книги, мемуары, биографии и трактаты. Так, одна из этих книг – мне ее посоветовал дон Грегорио Сальвадор – «Как выглядела Испания во времена правления Карла Третьего» философа Хулиана Мариаса – помогла воссоздать облик мира в том виде, в каком застали его мои герои во время своего путешествия в Париж. Мои записные книжки были полны эскизов и наблюдений, и картина мира того времени в целом была мне ясна; однако не хватало последнего важнейшего штриха: подтверждения того, что моя историческая картина действительно верна. В связи с этим я позвонил Кармен Иглесиас и пригласил ее пообедать.

– Скажи мне все, что ты думаешь о Карле Третьем и его поражении, – попросил я.

– Насколько подробно?

– Представь, что перед тобой твой самый тупой студент.

Она расхохоталась:

– Тебе нужна точка зрения пессимиста или оптимиста?

– Мне нужна объективная оценка.

– Что ж, при нем было много положительного, как тебе известно.

– Сегодня меня в первую очередь интересует отрицательное.

Ее лицо сделалось серьезным.

– Новый роман?

– Может быть.

Она снова засмеялась. Мы познакомились с Кармен двенадцать лет назад. Это была женщина миниатюрная, элегантная и дьявольски образованная. Помимо всего прочего, графиня. В молодости была восприемницей принца Астурийского. Кроме того, написала полдюжины серьезных книг на политические темы и стала первой женщиной, занявшей место директора Королевской исторической академии. Перед этим внушительным зданием, выходящим на угол Уэртас и Леон, я прождал ее целое утро после того, как мы побеседовали по телефону. Был чудесный теплый день. Мы собрались немного прогуляться, а потом зайти в ресторан «Винья-Пе» на площади Святой Анны.

– Карл Третий был хорошим правителем, насколько это оказалось возможно.

Мы направлялись в сторону улицы Прадо, неподалеку от этих мест обитал когда-то библиотекарь дон Эрмохенес Молина. Этот квартал, который называли Лас-Летрас, имел богатую историю: справа от нас находился монастырь, где покоились останки Сервантеса, а буквально в нескольких шагах когда-то стоял дом, где жили Гонгора и Кеведо. Чуть в отдалении жил и умер автор «Дон Кихота». Разумеется, ни один из этих домов не уцелел. И только дом Лопе де Веги, также стоявший по соседству, сотрудники Испанской королевской академии в последний момент сумели уберечь от сноса.

– А образ просвещенной монархии, – поинтересовался я, – соответствует действительности или нет?

Ответ Кармен был уклончив, как я и предполагал.

– Только в определенном смысле, – сказала она. – Карл Третий не был сторонником прогресса в современном понимании этого слова; однако он прибыл из Неаполя и был образованным человеком, который умел окружить себя адекватными людьми, разумными министрами, исповедующими современные взгляды… Поэтому его деятельность часто соответствовала передовой философии того времени. Некоторые провозглашенные им законы отличались удивительной смелостью и обогнали даже Францию.

Я уже начинал улавливать оттенки ее видения как историка, ее недомолвки и намеки.

– Разумеется, всему виной ограничения, – заключил я. – Одна церковь чего стоила. Не говоря обо всем остальном.

Она засмеялась и взяла меня под руку:

– Дело не только в столкновениях с церковью. Карл Третий был одним из королей, движимых наилучшими намерениями, которых, однако, в значительной степени тормозила их же собственная религиозность… В итоге реакционные силы получили очень выгодного союзника. Они не могли удержать прогресс, однако с успехом совали ему палки в колеса.