Текст книги "Любовные письма Лу Понтеведры. Двадцать писем о любви и одна песнь отчаяния"

Доски

Если уж говорить об этом, то стоит начать с запаха досок на веранде – переживших дождливую осень, морозную зиму, ветреную весну, пыльных серых досок, когда лежишь на них лицом вниз и чувствуешь запах пыли, давнего ненастья, талого снега, и чувствуешь тепло первого майского утра, внезапное, ненадежное.

Проблема в том, что я не хочу говорить ни о ком другом, ни о чем другом, кроме тебя.

А ты не любишь, чтобы о тебе говорили в твое отсутствие. Да и кто любит?

Но у меня выхода нет: ты отсутствуешь.

А не говорить я не могу. И говорить могу только о тебе. Поэтому придется тебе меня простить. Или не прощать, уж как получится, как решишь. Знал, с кем связался.

Я пытался. Говорить о чем-нибудь другом – пытался. Но не выходит. Не то чтоб слов не могу подобрать или придумать сюжет. Просто это настолько безнадежно скучно, что внутри не загорается ни одна звезда, нет света, нет волшебства. А стоит подумать о тебе, как я весь пылаю, весь сияю, лучусь неземным светом, и это даже снаружи хорошо видно, а уж изнутри…

Потому, прости, я снова о тебе.

Причем здесь доски, спросишь ты. Маленький деревянный дом в лесу, куда меня привез друг, чтобы я мог отдохнуть. Хотя больше всего я устал от отсутствия тебя, и отдохнуть смог бы, только обняв тебя. Но также есть то, от чего я устал не больше всего, и от этого тоже стоит отдыхать. От работы, городской суеты, шума, пыли, посторонних людей на улицах. И раз уж нельзя отдохнуть от самой большой усталости, имеет смысл отдохнуть от не самой большой. В целом станет легче.

Сегодня утром я бегал, потом сделал небольшую зарядку и постоял в планке сколько-то десятков секунд: два или три, не знаю, поленился подниматься наверх за часами по узкой деревянной лесенке, а в точности счета я не уверен. И вот после планки я лег носом в пол веранды и неожиданно почувствовал запах пыли с примесью талого снега, палой листвы, ливней и зимних ветров.

Если бы ты по-прежнему присутствовал здесь, я притащил бы тебя на веранду и предложил бы лечь на пол и слушать эти серые доски, слушать их пыльный глуховатый голос, тихую речь. Что бы услышал ты?

Еще я хотел бы тебе сказать, что теперь, когда я осознал тот непростой факт, что я пережил собственную смерть, мне очень трудно поверить в смерть. В необратимость смерти. Для этого пришлось бы выкинуть самого себя из собственной картины мира. Я знаю, человеческая психика способна на многое, лишь бы не встречаться с такими вещами. Не понимаю, зачем это так устроено. Разве не проще было бы прощаться с дорогими усопшими на время, махать вслед рукой: где-то встретимся… Зачем эта безнадежность, это отчаяние?

Хотя я и сам не могу не плакать от тоски и бессилия, когда понимаю, что здесь и сейчас тебя уже нет. Что если мы встретимся снова, то не здесь, не сейчас. Что эту жизнь, сколько бы ее ни было, мне придется доживать без тебя. А для новой встречи придется пройти все тяготы и хлопоты смерти, рождения, детства, отрочества, юности…

Но я не могу избавиться от надежды, что встречу тебя еще в этой жизни.

Подруга однажды сказала, что было бы здорово, если бы была возможность меняться жизнями, судьбами, телами и душами. Чтобы тот, кто умер, не израсходовав запас жизненных сил, заступал бы на вахту вместо того, кто жив, здоров, но источен неисцелимой тоской, хочет избавиться от каторги бесцельного и безрадостного существования.

Так бы опа – и поменялись местами: один пришел, другой ушел, принял на себя неисполненные обязательства в качестве оплаты за проживание в этом теле, а по исполнении стал бы жить свою собственную жизнь, уже не оглядываясь на прежнего владельца. Правда, непонятно, как дальше с тем, кто сдал пост. Не станут ли его считать дезертиром неведомые вышние силы? Не понесет ли он за свой уход какую-нибудь особо жестокую кару? Мне кажется, это было бы действительно жестоко и несправедливо.

Ведь я могу заболеть и попросить друга доделать какую-то работу за меня. Конечно, я не получу этот опыт, если сам не сделаю эту работу. Но я смогу ее сделать после выздоровления, когда буду сильнее и разумнее.

Почему бы и душам не выручать друг друга?

Сам удивляюсь, как я дошел до таких мыслей, и дурацких, и нелепых. Очень многое устроено в мире не так, как хотелось бы мне. Этот мир приходится принимать таким, какой он есть. Хотя… подожди-ка, этот мир полон историй о тех, кто не соглашался примириться с той или иной данностью этого мира – и вдруг она оказывалась не такой уж незыблемой. Хотя конечность и неопределенность остаются непоколебимыми. Что ж, против неопределенности я ничего не имею, к ней можно привыкнуть, она таит не только злые, но добрые шутки.

Я только задаюсь вопросом: так ли уж незыблема определенность конечности в этом мире неопределенности? Почему неопределенность делает исключение только для нее? Всего две вещи назначены определенными: мы когда-то родились и мы когда-то умрем. Но мы могли и не родиться… Можем ли мы не умереть?

Вот о чем я думаю, глядя на молодые березы, пронзительно сияющие на фоне ельника. Вчера они были словно обрызганы редкими каплями зелени, сегодня клубятся зелеными облаками, нежными, полупрозрачными, ослепительными.

Друг привез меня сюда отдыхать. А я все больше погружаюсь в отсутствие тебя. Вся красота, которую я вижу – как жаль ее! Словно она пропадает зря, если я не могу предъявить ее тебе, как те доски. Она и радует, и пробуждает нежность, и насыщает сердце живой силой. Но эта сила как будто течет через край, если я не могу разделить ее с твоим сердцем. И жаль этого излишка, который мог бы быть не лишним.

Вот человек, вот я во всем своем эгоцентризме. Можно подумать, что вся природа лишь для того и существует, чтобы я мог накормить свое прожорливое сердце. Нет, эта красота, эта сила, эта жизнь отдельны. Они живут и бьются и там, где меня нет, и там, где я их не вижу. Но там, где вижу – хочу разделить с тобой.

Друг говорит, что ты сейчас можешь видеть все звезды без всякого телескопа, без технических ухищрений и вспомогательных средств. Спорим, ты там думаешь: вот бы показать это моему ненаглядному, вот бы смотреть на это вместе, разделяя потрясение и восторг?

Мне хочется в это верить. И у меня есть основания: сколько ссылок ты мне переслал, сколько раз приходил поделиться интересным, вряд ли это прошло после смерти. Такие, как ты – постоянны и упорны в своих предпочтениях, в отличие от ветреных таких, как я.

Видишь, твое отсутствие не мешает мне наслаждаться отдыхом, майским теплом, зеленым светом весны, обществом друга, сном, едой и прогулками. Мы ходили на речку. По дороге я передразнивал неуклюжую походку скворцов. Скворцы обиделись и улетели. Мы нашли в лесу неподалеку зимнюю столовую клестов – несколько деревьев, в развилки ветвей которого они вставляют сосновые и еловые шишки, чтобы добывать из них семена. Земля вокруг стволов плотно засыпана распотрошенными шишками. Я про такое читал в детстве в книжке и только сейчас увидел собственными глазами. Мы нашли цветущие лесные фиалки и кислицу, ветреницу и медуницу, мать-и-мачеху и хвощи. Я видел сойку сегодня рано утром, когда вышел на пробежку. Здесь летают дятлы и вороны. Я играл на укулеле, вспоминал песни, которые пел тебе прошлым летом, потом, конечно, плакал. Теперь опять пою их и больше не плачу.

Друг строит из досок вторую лестницу на веранде, а я сижу и пишу. Я сижу и пишу, думаю о тебе, хочу тебя обнять, хочу показать тебе то, что вижу сейчас, то, что понравилось бы тебе, я уверен. Мы могли бы устроить себе здесь летний дом, посадить шиповник и виноград. Тебе нравилось возиться в земле, ухаживать за растениями, делать что-то руками – медленно, основательно, надежно. Тебе понравилось бы здесь.

Учитывая все обстоятельства, может быть, я построю здесь домик, посажу шиповник и оставлю место для винограда. Может быть, я отсалютую неопределенности и брошу вызов конечности. Может быть, я стану ждать тебя и растить сад, чтобы привести тебя когда-нибудь сюда, показать тебе все это и рассказать, как я ждал тебя здесь, среди берез и елей, среди хвощей, медуницы, фиалок, распотрошенных клестами шишек, мать-и-мачехи и кислицы; как лежал на досках веранды и чувствовал запах пыли и времени. Расскажу, как я хотел, чтобы ты лег рядом со мной и слушал тихий голос мертвых деревьев. Я выучу к тому времени много новых песен, но прежде всего я спою тебе те, которые пел прошлым летом. И сначала я буду плакать, а потом не буду. Я попрошу тебя лечь со мной на пол лицом вниз и вдохнуть пыльный запах серых досок. Ты посмотришь на меня странно: может быть, за столько времени ты уже отвык от моих дурацких идей. Но ты всегда соглашался, если я очень просил. Ну, почти всегда.

Очень прошу тебя. Приходи нюхать доски. Ничего более дурацкого я не могу тебе предложить пока. Но я еще что-нибудь придумаю. Честное слово.

Закаты

Хочу рассказать тебе о том, как мы провожали солнце – каждый вечер, на Балтийской косе.

Ты узнавал точное время захода и ближе к часу Х начинал погладывать на часы. Это такой знакомый жест – приподнять левую руку, выгнуть запястье, прищуриться на циферблат. У меня дыхание чуть прихватывало. Сколько раз, наверное, ты так смотрел на часы во время наших коротких тайный встреч – там, тогда. Не помню, но думаю, что так и было, не могло не быть, и жест еще до этих мыслей кажется таким знакомым.

Мимолетность, тщетность, неутолимая жажда быть вместе и внутренняя необходимость заниматься своим важным делом и поэтому – необходимость разлучаться.

Думаю, я так же поглядывал на часы, тем же движением изгибая запястье. Хотя, возможно, если это делал ты, у меня не было нужды следить за временем: ты не позволишь нам опоздать, ты позаботишься об этом.

Но ведь за временем можно следить не только из страха опоздать, разве нет? Можно замечать, как много времени еще осталось, сколько драгоценных минут, в которые можно дышать одним воздухом с тобой, прикасаться и чувствовать твое тепло, твердость и нежность, твою единственность, невероятность твоего присутствия. Может быть, я следил за временем, вел счет каждой блаженной минуте. А ты – следил, чтобы нам не опоздать.

Или наоборот.

Мы ведь не были картонными персонажами, плоскими и однозначными. Мы были, как и остаемся, разными, полными различий между нами и внутри самих себя.

Так или иначе, на Балтийской косе ты каждый вечер знал точное время захода солнца и следил за тем, чтобы мы вовремя оказались на берегу.

Обычно перед этим мы ужинали в маленькой кухне бывшего детского сада, заброшенного и теперь сдающегося в аренду покомнатно приезжим в летнее время. Там было довольно убого, но мы сняли комнатку для хранения вещей, которые не хотели оставлять в палатке, когда уходили надолго, а также по необходимости пользовались кухней, душевой и другими необходимыми удобствами, благо, идти туда от нашей палатки было всего минут десять.

И вот мы обычно сидели в кухне, смотрели в окно на брошенный дом напротив, на заросший сад, на кроны береговых сосен, возвышающиеся над ним, ели что-нибудь простое, ты варил кофе и поглядывал на часы.

И точно когда нужно ты говорил: пора, и мы быстро мыли свои тарелки и кружки, подхватывали рюкзачки, запирали кухню и шли в обход брошенного дома, под соснами по засыпанному хвоей и шишками песку на дюны, спускались по склону до середины и садились, обнявшись, смотреть на светлый песчаный берег, зеленоватое и оранжевое небо, подсвеченные оранжевым облака и красное солнце, опускающееся в сизое море.

Однажды мы так сидели на склоне, глядя на закат, и ты сказал: похоже, я это уже видел. Я сидел впереди тебя, чуть ниже по склону, и ветер приподнимал мои волосы перед твоим лицом, и красное солнце ты видел сквозь них. И ты сказал: синее небо, красное солнце, светлые волосы, да. Так и должно быть.

Мы сидели и смотрели – до самого краешка, до последней черточки уходящего солнца, а потом брели вдоль прибоя, наклонив головы и внимательно ощупывая взглядом темный мокрый песок под ногами, пока можно было хоть что-то различать. Мы подбирали крупинки янтаря и смеялись, что в городе, когда вернемся, так и будем ходить, согнувшись и глядя под ноги, потому что уже невозможно ходить иначе: вдруг пропустишь самый большой и красивый янтарик.

И пока можно было хоть что-то разглядеть в сгущавшихся сумерках, мы бродили по берегу и собирали в кулак теплые гладкие и шершавые крошки. А потом шли к маленькой ложбинке наверху дюны, где между кривых сосен, кустов шиповника и длинной серой травы, которая всегда растет на дюнах, стояла наша палатка. И там, обнявшись, засыпали.

Чупакабра

Страхи бывают и у самых смелых людей, но я никогда не считал себя самым смелым. Да и смелым вообще. И страхов у меня выше головы. Один вот – страх темноты. Если надо, я пойду. Если надо. Но бояться буду. Но пойду. Если надо. А так – нет.

И на всякие «проверки» не поведусь. Если есть дело – пойду. А просто так, чтобы доказать – нет. Если, конечно, не заведусь. Когда заведусь – другое дело. Но завожусь я нечасто. А если есть дело – пойду. Если не обойтись.

Еще – страх такого чего-то… необъяснимого. Сверхъестественного. Ну, чего не бывает на самом деле, но мало ли… Его не бывает-не бывает, а потом как один раз опа – и все. Как говорила моя ма, когда ей говорили, что какой-нибудь катастрофы никогда не бывало: это будет один раз. В смысле, для того, с кем случится. И что до сих пор такого с ним не случалось – не аргумент. Будет один раз, точка. Ну и вот.

Так что я по ночам, бывало, испытывал сильные приступы страха. Сейчас прошло, а раньше-то да. Поэтому я себя смелым не считаю. Фантазия слишком богатая.

Вот ты – другое дело. Но у тебя тоже был страх. Ты о нем только однажды сказал, но я запомнил. Потому что он меня очень удивил. Какой смысл в средней полосе бояться чупакабры? Она водится в жарких странах, на другом континенте. Ее и вообще не бывает, скорее всего. Точно не бывает.

Впрочем, то, чего я боюсь в темноте, еще более нелепо – и я не буду сейчас об этом говорить, мало ли, вдруг забоюсь, а ведь уже темнеет. Так что давай лучше про твою чупакабру. Ее-то я не боюсь.

Дело было так. Мы приехали на Балтийскую косу и поставили палатку под гребнем небольшой, заросшей шиповником и соснами дюны. Противоположный склон круто спускался к неширокому пляжу, мы жили в двух шагах от прекрасного вида на морские закаты и в то же время были защищены от ветра. Неподалеку – мы могли слышать доносившиеся оттуда голоса – правее и левее по склону стояли другие палатки, в выходные приезжали еще две-три компании, но все вели себя тихо, мирно, громкой музыки не заводили, пьяных криков не испускали. Изредка мимо нашей палатки проходили на пляж местные жители – тропа через дюну пролегала совсем рядом. Мы это заметили, как только пришли туда, но само место нам так понравилось, что мы ни на минуту не усомнились в своем решении ставить палатку именно здесь, под кронами кривых балтийских сосен, у самого гребня, где так хорошо слышно море, где стелятся по ветру гибкие лезвия этой седой длинной травы, которой всегда много на дюнах и которая отлично режет пальцы. Просто именно на этом месте нам вдруг стало спокойно и радостно, и мы захотели здесь остаться. Не пожалели об этом ни разу – нас никто не побеспокоил, в палатку никто не залез в наше отсутствие, все вещи и продукты оставались в неприкосновенности.

За первые две недели мы совершенно освоились, наслаждаясь прекрасной погодой и покоем. Я просыпался первым, натягивал шорты и спускался к морю, чтобы пробежаться по тугому песку вдоль прибоя, пока солнце не поднялось высоко. Несмотря на жару, вода была ледяной, обычное дело на Балтике. Так что в воду я не лез глубже, чем по колено. А чаще просто убегал по берегу вон до той сосны и еще немного, а до того камня, до той коряги, до того ДОТа, оставшегося от немецких укреплений времен второй мировой… Далеко убегал, не торопясь и не принуждая себя, наслаждаясь бегом, ветром, мокрыми песком, ледяными брызгами по ногами, тонкими прозрачными облачками в голубом небе, кронами сосен над дюнами, рассыпанными по песку плетенками чаячьих следов… Потом собирал в кулак мелкие крошки янтаря, постепенно продвигаясь в сторону нашей палатки, и так возвращался обратно, к тебе.

Мы шли варить кофе в бывший детский сад, где снимали крошечную комнатку в качестве склада ценных вещей и документов – и на случай совсем уж непотребного ненастья. Мы ночевали там только один раз, когда только приехали, на армейской двухъярусной железной кровати, возможно, тоже оставшейся со времен второй мировой. Нам не понравилось, мы решили, что ни ветер, ни холод не заставят нас сменить нашу уютную палатку на каменный мешок в пустом доме, будем держаться во что бы то ни стало. И держались. А в детский сад ходили пару раз в день – приготовить горячей еды, вымыть голову, сварить кофе. Ходьбы было на десять минут, не имело смысла затеваться с котелками и кострами на ветру среди сосен.

Дни проводили в блаженном безделье, валяясь под соснами, бродя по косе, читая, собирая янтарь, изредка переправлялись на пароме через залив в Балтийск, за продуктами. Вечером торжественно провожали солнце, залезали в палатку, обнимались, засыпали.

Я засыпал первым, потому что я всегда засыпаю первым, и просыпаюсь тоже. Такое устройство организма. И это хорошо, потому что можно не встречаться с темнотой один на один. Пока кто-то еще не спит кроме меня – страха нет.

Но однажды мне не повезло, с этого, собственно, и начинается история про чупакабру.

Чупакабра пришла в ночь с субботы на воскресенье, когда стояла отвратительная погода. Ветер шумел в кронах сосен, в кустах шиповника. Палатка гудела, вздрагивая от его ударов. Небо было хмурым еще с утра, и приехавшие накануне отдыхающие к обеду, ежась, складывали палатки, убирали в багажник гамаки, надувные матрасы, походные плитки, пледы и складные кресла. Почему-то и те наши соседи, которые стояли постоянным лагерем справа и слева от нас, тоже сложились, упаковались и исчезли в сумерках. Мы остались одни между морем и лесом.

И ничего страшного, до обитаемых областей в любую сторону минут десять хода, со стороны залива наверняка осталось еще несколько палаток, да и вообще, какие могут быть проблемы? Просто погода была уж очень неприятная: слишком мрачные тучи, слишком тяжелый, тугой ветер, низко гудевший в соснах, слишком свинцовый оттенок длинных волн, невысоких, но каких-то очень угрюмых, монотонно накатывающих на унылый серый берег. И заката не было: серое и свинцовое все темнело, темнело, пока не стемнело совсем.

И ты заснул почти сразу. А мне не спалось. Какая-то смутная тревога бродила в организме, теребила, бодрила не по-хорошему.

Казалось, в темноте за тонкими стенками палатки непременно должно бродить что-то неведомое и угрожающее. Почему-то. Впервые за все время на косе мне стало страшно. Почему-то. Необъяснимо. Неотвязно.

Почему-то я вдруг знал, что оно там. То есть, конечно, мой рациональный ум понимал, что ничего такого нет и не может быть, потому что не бывает. А другой, не рациональный, тихонько шепнул: ну а вдруг?

Да ладно, что там может быть?

Неизвестно!

И это самое неприятное.

А палатка тоненькая, а вокруг людей никого. И единственный, с кем можно обсудить надвигающуюся опасность и способы спасения от нее (кто обнимает и скажет, что все в порядке, спи, все хорошо), – сам спит.

И я бы разбудил тебя, но тут-то началось самое пугающее. Где-то в глубине леса кто-то простучал по стволу дерева короткую дробь. И еще раз, уже ближе. И вот совсем рядом с палаткой. Опять отдалился и забарабанил по дереву. И опять. Приблизился. Удалился. Зашел с другой стороны.

И я с абсолютной уверенностью, какая бывает у внезапно и безосновательно испуганного человека, вдруг понял, что это она. Чупакабра.

Не имеет смысла спрашивать, почему я решил, что это она. Я просто знал. Больше некому. Только чупакабра могла бродить среди кривых приземистых сосен между Балтийским морем и Вислинским заливом, шурша серой травой дюн, обрывая цветущие ветки шиповника, подбирая коряги и стуча ими по стволам.

Я лежал, почти не дыша. Понимал, что нахожусь в плену у разбушевавшегося воображения, и боялся пошевелиться. Ждал, как решится наша судьба: набредет ли чупакабра на нашу палатку, учует ли наш запах в потоках морского ветра или пропустит по счастливой случайности, пройдет мимо, не заметит?

Я разбудил бы тебя в любом другом случае. Но чупакабра… Я понимал, что от нее мы защититься не можем никак. И будить тебя не надо: ты ведь боишься чупакабры, а я – нет, так что мой страх – это простой страх, обычный, а тебе будет намного мучительнее лежать в темноте, слышать ее стук в темноте, бояться не просто страхом, а страхом того самого страшного, что тебе и так всегда заранее было страшно. Я-то знаю, каково оно: бояться того, чего не может быть, но что, кажется, на самом деле есть и сейчас придет за тобой. Я сам всю жизнь в темноте боюсь именно этого. Только что не чупакабры. Кое-кого пострашнее. Но сейчас здесь у нас чупакабра, так уж получилось.

И я решил, что даже если она придет погубить нас, пусть ты хотя бы напоследок поспишь спокойно, без страха. А я уж как-нибудь. Может, пронесет еще. Может, и не найдет нас.

А чупакабра бродила по лесу и стучала, стучала по стволам – то там, то здесь, то правее, то левее, то совсем рядом с палаткой. Этот стук, раздававшийся то с одной, то с другой стороны, на самом был мне знаком. Каждый день мы слышали его, каждый вечер, и ночью тоже. Дизельные двигатели катеров постукивают так, и над водой звук летит далеко, подхватывается эхом между сосен, вязнет в дюнах, мечется над косой то и дело. Привычный, уютный звук. Но в эту ненастную ночь я не узнавал его. Он был слишком «деревянный», раздавался слишком близко.

Я лежал и боялся всю ночь. На самом деле, наверное, едва ли полчаса. Когда заснуть не получается, время тянется и летит одинаково неуловимо, как его измерить? Чем? Уж точно не минутами, не бегом стрелки. По-другому оно течет, и это не имеет никакого отношения к физическим величинам, к эталонам в Палате мер и весов.

Чупакабра все не приходила, я устал от страха и уснул. Проснулся, когда в было уже светло, ветер утих и только немного покачивал стенки, шуршал песком, море накатывалось на берег и шумело так мирно, спокойно. Я вздохнул с облегчением: не нашла.

Выбрался из палатки, натянул шорты и толстовку, осмотрел песок, понимая, что не найду ничьих ночных следов, но все-таки, на всякий случай… И побежал вниз, к морю, к холодной тугой полосе, где прямо под ноги накатывают тонкие краешки волн, холодные, прозрачные, как будто стеклянные.

И это такое блаженство – разбивать это стекло босыми пятками и лететь вдоль качающейся серой воды, вдоль серых дюн под серыми тучами, и серый ветер в лицо, и это самый прекрасный, самый любимый пейзаж, и в холодном воздухе так сильно и крепко дышится, и так трезво понятно и видно все вокруг и внутри, и никакой, никакой чупакабры не бывает, какое счастье, что на самом деле я это прекрасно знаю и ни капли ее не боюсь.