Текст книги "В сердце роза. Книга странствий Эртхиа"

Об абрикосовой флейте

Вскоре после полуночи шагата уже был неподалеку от Кав-Аравана. Устроил ночлег ниже замка, в давно облюбованном уголке, и смотрел, как плывут звезды, слушал гремящих в кустарнике цикад. Мог бы так много сказать, но только сейчас. А некому. Потом, в Аз-Захре, во дворце, так и оставшемся клеткой, ничего не скажет.

Шагата ночевал ровно на полпути между замком Кав-Араван и той пещерой, где когда-то, чуть больше года назад, укрылись от ночи, грозы и погони беглецы, и Акамие не прятал тогда глаз, и каждое слово было обещанием.

Зачем позвал теперь?

Теперь только звезды были с лазутчиком и невидимая башня Кав-Аравана на востоке и невидимая пещера их ночлега на западе. Дэнеш точно знал, где они, лучше, чем если бы видел. А звездам были видны и он сам, и пещера, и замок, и прошлое, и будущее. Здесь, один, Дэнеш мог сказать Акамие все, чего не говорил, когда был с ним рядом, но не было в этом ни смысла, ни радости. А бросить в лицо упрек – не мог и не хотел.

Но губы ломило от слов, от невысказанной обиды; но дыхание переполняло грудь. И Дэнеш вынул из-за пазухи тяжелый абрикосовый стволок флейты. Здесь рядом, в той черной башне, жил когда-то сказавший слова, которых не заменить другими. Назвавший влюбленных пастухами звезд. Пастуху пристало дуть в дудку. Дэнеш вдохнул поглубже и поднес флейту к губам.

Тайная сила жила в полой трубочке абрикосовой дудки: принимая в себя выдох боли, она выпускала его уже голосом, человечьим, но сильнее, глубже, мудрее и – полным любви.

Всегда, всегда, сколько бы ни прошло лет, всегда ты будешь стоять у края, не видя меня и не зная, здесь ли я, только надеясь на это, и ветер будет ловить твой плащ и тянуть тебя в пропасть, а я всегда буду смотреть на тебя и взглядом поддерживать тебя на краю, и не оторву взгляда, и ты не уйдешь от края. Что бы с нами ни случилось, что бы между нами ни встало, здесь, разлученные, мы будем вместе. Так говорила дуу, и Дэнеш слушал ее, и хотел слушать еще, и каждый вдох выдыхал сквозь нее, чтобы узнать и понять, чего еще не знал и не понимал о прошлом и будущем, и сравняться в этом со звездами, и знать больше их, потому что главного звезды не знают, им ведомо только видимое, а дуу – дуу знает о том, что внутри, потому что изнутри человека идет в нее дыхание и с ним – сокровенные тайны.

О пробуждении царя

Тени легли уже на всю ширину дорожки. Полуденный час миновал, и ворота дворца вот-вот должны были распахнуться для ожидающих царской милости.

Царь неохотно приподнялся на ложе. Сон так и не пришел к нему, но навалилась дрема, от которой в голове мутная тяжесть и на душе печаль. Когда дрема истончалась, сдуваемая ветерком, царь подхватывал обрывки мыслей, брошенные перед этим, и принимался думать.

Думать было особенно не о чем, всё одно и то же, отчего и ночью не спалось, всё давным-давно придуманное, передуманное и решенное, но, словно каждый день жизнь начиналась заново, он заново искал ответы на вопросы, которых никто ему не задавал, он сам бы их задал, да некому.

А теперь они одолели царя, взяли верх, и он понял, что данные им прежде ответы все неверны, но других нет. Он заплакал бы, но некому было его утешить. Хотелось остаться, полежать еще немного, побыть наедине с печалью.

Но, заметив его движение, к беседке уже приблизились слуги с кувшинами и тазами для умывания, с тонкими полотенцами. Царь вышел из беседки, тут же сами собой на ноги наделись расшитые туфли, кувшин наклонился, загремела струя, расплескалась в подставленных ладонях. Согретая на солнце вода не освежила лица. Но услужливые руки уже поднесли полотенце и промокали влагу осторожными прикосновениями. Евнухи, привыкшие беречь красоту порученных их заботам. Царь отнял полотенце, крепко растер лицо и шею, отбросил скомканное, не глядя. Царь не любил евнухов. Но лучше, чтобы слуги в опочивальне и внутренних покоях были только из них. Так надеялся избежать пересудов.

Следующие подошли с одеждами – темно-красными, окуренными благовонным дымом. На подставленные руки натянули рукава, на плечи уложили тяжелое золотое шитье, украшенное камнями, на пальцы привычными движениями надели перстни. Гребни уже осторожно скользили в волосах, собирая пряди к затылку. В косу еще не сплести было на бесчестье обрезанные волосы, но собирали их сзади и обвивали шнуром.

Важный, с поджатыми губами, глядя перед собой в никуда, приблизился Шала ан-Шала, сын того Шалы, что прислуживал еще деду и отцу нынешнего царя. В его руках, покрытых толстым жестким шелком, плыл к царю тяжелый венец, и округлые темно-красные камни, попадая из тени на свет, неохотно вспыхивали мрачным огнем, и в отместку наливались чернотой, попадая в тень.

И тот, кто смотрел из-за дерева, не особенно прячась, болезненно нахмурился: сейчас он возьмет это руками, сейчас…

Уверенными пальцами подхватив тяжелый обод венца, царь надел его на голову.

– Ворота открыли?

– Нет, повелитель, привратник дожидается знака.

– Идем.

О радостной встрече

Шала вышел на крыльцо и подал знак. Привратник пророкотал важно и неразборчиво, и стражники кинулись отворять ворота. Едва створки разошлись, тут же в проеме как из-под земли вырос всадник. Под седлом у него был золотистый конь, под легким вьюком – мышастый, оба чистых бахаресских кровей. Не придержав коней ни на миг, хмурый всадник, одетый на аттанский манер, направил их прямо в ворота, еще и поторопил золотистого каблуками. Рявкнув на растерявшуюся стражу, привратник обнажил меч и кинулся наперерез.

– Что это ты не узнал меня, Авари? – крикнул ему всадник, придерживая коней, чтобы не стоптать ненароком вельможу.

Привратник задрал голову, пригляделся.

– Неужели я вижу тебя, господин мой…

– Молчи ты! – перебил Эртхиа. – Я передумал.

И спрыгнул с коня.

– Авари, пропусти меня во дворец, как простого просителя. Только позаботься о моих конях.

– Немедленно и наилучшим образом, – пообещал привратник и махнул рукой стремянным. – Чем еще услужить господину?

– Да тише ты, – через силу улыбнулся Эртхиа. – Не выдавай уж. Хочу посмотреть, узнает ли меня брат мой, повелитель Хайра. Погоди, – он обернулся к слуге, уводившему коней. Из переметной сумы достал обернутую в плотную ткань дарну. – Красавицу мою под покрывалом я возьму с собой.

– Э, господин мой, с ней тебя всякий сразу узнает, – заулыбался привратник.

– Тогда присмотри, пока я за ней не пришлю, – кивнул Эртхиа, отдавая ему дарну. – Да береги мне ее!

Привратник поклонился как мог низко, принимая от Эртхиа его знаменитую дарну.

– Неужели мы услышим ее здесь, господин? Столько говорят о ней от самого Аттана до наших краев!

Эртхиа кивнул и пошел через просторный двор к крыльцу, пошел впереди слуги, посланного проводить его: он не нуждался здесь в провожатых.

Его, одетого по-аттански, по-аттански стриженого, никто не узнавал, да никто и не вглядывался в его покрытое белесой и розово-рыжей пылью лицо. Только у самого входа в тронный зал распорядитель попытался остановить его:

– Не позволительно в таком виде появляться перед повелителем!

– Срочное дело, – отрезал Эртхиа, вскинув к глазам распорядителя руку, на которой среди других перстней яростным алым горел его перстень царевича. Распорядитель отступил перед ним, но одернул вслед:

На колени!

Он еще было кинулся за Эртхиа, намереваясь силой заставить чужеземца склонить колени перед царем Хайра, но царь сам поднялся навстречу.

– Никого больше не впускать! Пусть закроют ворота! – воскликнул царь, сбегая с возвышения. И не заботясь больше ни о чем, обнял брата.

– Эртхиа, сердце, ты ли? Как ты… нет, не вырос, но плечи! А борода! Когда ты успел? Надо же, ты теперь – вылитый Лакхаараа. Но это ты, радость моя, ты приехал! Как щедра ко мне Судьба!

– И правда, щедра, – неохотно согласился Эртхиа. – Счастья тебе и здоровья, живи долго. Может, дождешься от нее милостей.

Акамие отпустил его из объятий, отступил.

– Что с тобой, дорогой мой?

Эртхиа передернул плечами:

– Прости. Зараза уже в Аттане. Я встретил гонца, когда ехал к Аэши. На этот раз ашананшеди опоздали. Рода Черной Лисицы больше нет. А гонца с твоими письмами я встретил… уже поздно было.

– Не успел я, значит…

– Ну а что можно было сделать? Ты не виноват. Это не ты. И не бойся: я не принесу в твое царство смерть. Мы с ней разминулись. Это точно.

– Брат, давай отложим разговоры, – стал уговаривать Акамие. – Ведь ты не сию минуту обратно, правда? Теплая вода, мягкая глина, благовония, какие пожелаешь, – а потом много еды. Как бы ни велико было горе, ты устал и проголодался с дороги. Поешь и спи. Когда отдохнешь, мы поговорим обо всем.

– Ладно, – махнул рукой Эртхиа. – Во-первых, тебя не переспоришь, мой кроткий брат, а во-вторых, ты прав. Я ночевал… О, вот еще что я должен тебе рассказать!

– Потом? – наморщил лоб Акамие.

– Хорошо, потом, все сразу и по порядку. Здесь ты царь – и я повинуюсь. Только спать я не буду!

– Хорошо, – с легкостью согласился Акамие. – Если ты не передумаешь после купания и еды.

Эртхиа окунулся в бассейн, запил вином хороший кус мяса, приготовленного и приправленного именно так, как он любил всю жизнь, набил рот халвой и тщательно вновь прополоскал его лучшим вином и – не растянулся на коврах, сморенный усталостью, а стал только угрюмее и нетерпеливее, словно не остались за спиной несчитанные парсаны между Аттаном и Аз-Захрой. Акамие сидел с ним за столом, сам только из учтивости отщипывая кусочки пресной лепешки. Так и не привык он есть помногу, особенно днем, он, почти всю жизнь спавший с утра до вечера и бодрствовавший с вечера до утра.

– Пошли кого-нибудь к привратнику, – сказал ему Эртхиа. – У него моя дарна.

– Та самая? – встрепенулся Акамие.

– Она.

– Как ты зовешь ее?

Эртхиа пожал плечами.

– Жаль, что ан-Араван не записал ее имени. Никакого ей подобрать не могу. Как ни назову – всё не то. Прежняя моя, которую в походе разбил, ты же ее помнишь?

Акамие помнил – кивнул.

– Я тебе еще пел, когда из Аттана возвращались, – на всякий случай уточнил Эртхиа.

– Я помню, – сказал Акамие. – Жаль её.

– Жаль. Ее звали Серебряная. А эта! Никакое имя ей не впору. Пошли за ней. Я тебе спою. Я песню сложил. Не ко времени, да что ж теперь. Плачей я не сочинял никогда, только утешения.

– Я помню.

Пока ходили за дарной, Эртхиа, казалось, не знал, чем занять руки, куда спрятать взгляд. Наконец, освобожденная от покровов, блеснула крутым изгибом дарна, и Эртхиа привлек ее к себе движением уверенным и нежным, как возлюбленную, так что у Акамие жар опалил щеки, и он оглянулся – так, в никуда кинул просительный взгляд.

– Вот песня, – сказал Эртхиа. – Ехал я через Суву…

– Через Суву? – переспросил Акамие. – Это же в другой стороне.

– Ладно, потом, – мотнул головой Эртхиа, и принялся подкручивать колки костяным ключом. Перебрал лады, подумал.

– Я никогда еще не пел ее.

И вольной рукой ударил по струнам.

 
Что от тебя осталось,
похитивший мое сердце?
Высокий огонь взвихрился,
как полы плаща
путника,
так внезапно
повернувшего вспять.
Где я тебя увижу?
Возлюбленный пламени,
где бы оно ни пылало,
в пламени ты пылаешь,
похитивший мое сердце,
напоивший его огнем.
Пламени всплеск,
шелк золотой,
сиянье —
вот где тебя я увижу.
Что от тебя осталось,
если так огонь ревнив,
и после его объятий
никто тебя не видел,
и не знают,
какой дорогой ушел ты,
и какой вернешься,
так что некому вслед махнуть рукою.
Где мне искать тебя,
у каких ворот встречать,
в сторону какую посылать гонцов…
 

В середине песни от стены отделилась тень, и Дэнеш, в сером, неприметно-сером теней и лазутчиков, приблизился и сел позади Эртхиа, не спугнув песни ни движением, ни звуком.

Их стало теперь трое, и все трое жадно и терпеливо дослушали, пока растает последний отголосок, и только потом Эртхиа опустил дарну на колени и обратил к Акамие вопросительный взгляд.

Акамие прерывисто вздохнул.

– Каких слов ты ждешь? – и покачал головой. – Нет таких слов. Если бы он это слышал! Он бы вернулся. С той стороны мира вернулся бы. Спроси Дэнеша, – и указал взглядом за спину Эртхиа.

Дэнеш кивнул. Эртхиа, обернувшись, увидел его и вскочил.

– Ты?!

Они обнялись.

– Что же Акамие тебя прятал? Или ты сам прятался, лазутчик? Почему не показался мне раньше?

– Меня здесь и не было, – улыбнулся Дэнеш. – Я только что приехал. Сразу следом за тобой. Я по твоим следам ехал.

– По следам? Ах, да, Руш ведь!

– И Веселого я узнал.

– Но ты столько времени не видел ни их, ни их следов.

– Ты вот меня тоже давно не видел, но ведь узнал же. Никакой разницы.

– Никакой ему разницы! Откуда же ты ехал?

– Через Суву, – уклончиво ответил Дэнеш.

Акамие, сидевший неподвижно, с опущенным взором, вскинулся при этих словах, пристально посмотрел на брата.

– А, – надулся Эртхиа, – лазутчиков не спрашивают, куда и откуда.

– Эртхиа, ты и сам сегодня скрытен, – сказал Акамие. – Что за путь ты выбрал? Аттан от нас к западу, а Сува – к востоку.

Эртхиа махнул рукой, уселся на ковер, погладил дарну.

– Да что тебе? Так… захотелось. Я там и песню сложил. Тебе жаль, что я без твоего позволения по Хайру гуляю?

– Эртхиа, – нахмурился Акамие, – ты ведь не для того ехал из Аттана, чтобы песню сложить. И сюда – не для того, чтобы меня обидеть. Ты скажешь, зачем приехал и почему через Суву? Если не хочешь, я не буду спрашивать, но скажи это вслух. Как я могу догадаться?

– Погоди, дай я по порядку. Ехал я… Днем было тепло, а ночью сам знаешь, как оно в горах – да и не спалось мне… Замок так и стоит пустой. Ворота незакрыты. Лисы уже кости растащили. Не хотел я там ночевать, попытался найти пещерку, где мы от грозы прятались, помнишь?

– Помню. Полдня пути от замка.

– Куда там! Забыл дорогу. Заблудился, еле выбрался. Думал уже, пропал. Руш с Веселым вывели. Обратно к замку. Что ж я, ночных духов испугаюсь? Ты ведь там жил.

– Я же не один. Со мной Айели был. И стража.

– Ну а я сам себе стража, а вместо Айели при мне дарна. Чего бояться? Я во дворе костер развел. Хорошо. Звезды с неба глядят, кони дышат, цикада безумная заливается… А на душе черным-черно. Чтобы хоть о чем угодно другом думать, я стал вспоминать твой рассказ об ан-Араване. И цикада эта… Слушал я ее, слушал – и не стерпел. Взял дарну. Только я не играл и не пел – пальцы озябли, да и так как-то… Будто кто-то слушает и только и ждет, чтобы я запел. Да и слова не сразу сложились. Странно… Вот я знаю, что песня есть, точно есть. А она еще не вся. Ну, не знаю, как объяснить. А тут еще – знаешь, там же неподалеку, говорят, ашананшеди селятся, а их селения ночные духи охраняют. И эти духи по ночам поют, а ты не смейся, Дэнеш, мне знающий человек говорил, а если что соврал, так я за чужую ложь не отвечаю…

– Знающий человек? – тихо переспросил Дэнеш.

Эртхиа дернул плечом.

– И они пели. А я уж не стал. Так до утра их и слушал. Голоса у них дивные: то как дудка деревянная, то совсем человеческие. А утром проснулся и знакомой дорогой – в Аз-Захру. И пока ехал, песня во мне все вилась, вилась. И свилась. Вот только я в Аз-Захру, вот только ворота проехал, чувствую – всё. Вся она, как есть, во мне, ни словечка не упустил, так не растерять бы! Я Веселого каблуками – и к тебе.

– Эртхиа…

Царь Аттанский дернулся, прижал дарну к животу. Акамие наклонился, дотянулся до него, коснулся колена.

– Ты скажешь, почему ехал через Суву?

Эртхиа поднял на него затравленный взгляд.

– Скажу. Если ты сам еще не понял, я скажу.

– Он понял, – шепотом сказал Дэнеш. Тогда и Акамие понял и испугался.

– Но ведь тебе Сирин предсказал, что ты с ним больше не встретишься? – также шепотом напомнил он.

– А! – стукнул по ковру Эртхиа. – Предсказал! И еще раз предсказал. И пусть предсказывает, если это его дело. А мое дело, если что не по мне, сделать так, чтобы было по мне. На то я и мужчина. По крайней мере, попытаться. Ты пойми…

И тут Эртхиа выложил все, что знал, и все, что случилось с ним, от его отъезда из Аттана – и ровно до той минуты, как ступил на висячую тропу.

– Я и не думал туда ехать. Я только к Аэши… А там дым и пепел. Куда же мне еще было? Дэнеш, как ашананшеди узнают про мор?

– Трава по-другому пахнет.

– Не знаю… когда я ехал, мне все дымом пахло.

Эртхиа спрятал лицо за рукавом и оттуда глухо и неровно продолжал:

– Старик, Сирин этот твой, сказал, все умрут. Все. А я еду искать, где у Судьбы в стене лазейка… Он обещал…

– Что обещал? – комкая в пальцах рукава, спросил Акамие.

Эртхиа, как разбуженный, уставился на него пустыми глазами. Кашлянул, держась за горло. Акамие отвернулся.

– Ну, не можешь, не говори. Так бывает.

– Что бывает? – захрипел Эртхиа. – У меня жены умрут, дети умрут! Атхи умрет… Останутся только Ханис и Ханнар. И… – тут Эртхиа прикусил язык. Про Ханиса-маленького, чей он сын, и так трое знают, не считая самого Эртхиа, ну и хватит. – А я еду! – он рубанул воздух рукой. – Сам не знаю, куда и зачем. Не знаю, клянусь моей удачей, не знаю. Не только тебе объяснить не могу, но и сам не знаю. И поеду, потому что, если останусь, то все решено уже, а если…

Тут ему сдавило горло, и он согнулся, надсадно кашляя. Акамие придвинулся к нему, погладил по спине.

– Хватит, не говори. Все равно не сможешь. Я знаю – помню.

Эртхиа что-то возмущенно мычал, давя кашель и давясь кашлем.

– Я понял, понял, можешь не говорить. Не надо. Хорошо?

Дэнеш охватил ладонью лоб Эртхиа и приподнял ему голову, второй рукой придержал за плечо. Акамие тут же ловко поднес чашу с вином. Эртхиа выпил ее, почти полную, не отрываясь, и тут же повалился на ковер.

– Он спит, – успокоил Дэнеш.

– Что ты ему подсыпал? – растерялся Акамие.

– Когда бы я успел? Я так… пальцами.

О возвращении

Я стоял, прислушиваясь, в темноте. Не более чем один удар сердца разделял это мгновение – и то, вечно немую тьму – и звук, еще звенящий тайно и неуловимо где-то там, там, нет – здесь, более здесь, чем я.

Не могло быть между ними более одного удара моего сердца, ибо это и был первый удар моего сердца.

Но едва сердце отозвалось, звук пропал. Не угас, как угасают отголоски, когда струна дрогнет в последний раз, а исчез так просто и необратимо, будто его и не было никогда, но в то же время он и исчезнуть мог, только быв. Он должен был звучать, чтобы отозвалось мое сердце, которого не было, но едва оно стало, он перестал. Я не могу объяснить иначе.

Я знал, что источник звука существует. Здесь, где я не могу его слышать издалека. Когда я был дальше, я слышал его так же ясно, как мать и во сне слышит дыхание ребенка. Здесь же я не мог, пока не приближусь. В сердце роза. Я знал, что мне не будет покоя, пока я не найду ее.

Я стоял в темноте, стиснув кулаки. Что-то остро ткнулось мне в левую ладонь. Так, должно быть, клюет скорлупу изнутри птенец. Так толкается в землю упорный росток. Ткнулось и затаилось. И еще, и еще раз – остро, и жадно, и отважно. В такт ударам сердца.

Я раскрыл ладонь, поднеся к глазам. Что-то ужалило меня в самую середину ладони. Осветив вздрагивающие пальцы, заплясал язычок пламени.

Я зажмурился. Я не помнил боли. Я помнил, что она была.

Огонь.

Я знал, что тот костер давно угас, и зола остыла, и ветер развеял ее. Но там, где я был до сих пор, времени нет. И страх был столь же далек от меня, сколь неотступен. Всю вечность.

А здесь я помнил о нем, как о боли, что он был.

Огонь.

Яснее я помнил звук, исчезнувший, едва появился я. Я знал этот голос, как свой, я управлялся с ним едва ли не лучше, чем со своим. Гортань знает усталость, но не дарна, рожденная петь – и ни для чего более.

Где-то она пела – В сердце роза. Я должен был ее найти.

О встрече влюбленных

День ушел, его сменила ночь. Разошлись. Эртхиа, спящего, перенесли в соответствующие его достоинству покои, царь же удалился на ночную половину, пустовавшую с тех пор, как жены Лакхаараа переселились в его прежний дворец, который принадлежал теперь его малолетним сыновьям. Только старший из них, Джуддатара, оставался в царском дворце и воспитывался как наследник нынешнего царя, своего дяди. С ним жила и его бабка, вдова царя Эртхабадра, старшая из его жен.

Дворцу положена ночная половина, ночной половине положены евнухи. И они томились от безделья, обходя пустующие комнаты, покои и купальни, обширные залы с бьющими струйками прохладной воды в широких мраморных чашах, крохотные дворики, мощеные пестрой плиткой, тенистые сады. Или, позевывая, играли в шнурки и камушки на широких ступенях и в тени галерей. Или строили друг другу козни от нечего делать. Обрести хоть какое-то подобие власти при нынешнем правителе они и не надеялись. Ну, кроме тех, кто прислуживал царице Хатнам Дерие и кто надзирал за рабынями на хозяйственных дворах.

Лишь несколько примыкавших к Крайнему покою помещений царь взял под опочивальню и маленькую библиотеку, где находились книги, которыми он пользовался чаще других, и где вечерами, как когда-то отец, он оставался подолгу без сна, приводя в порядок мысли и впечатления прошедшего дня и обдумывая все, чем должно озаботиться завтра.

Здесь же часто сидел с ним рядом Дэнеш, наигрывая на дуу и произнося стихи.

Настало время им узнать друг друга, не так торопливо и жадно, как в дни последней болезни Эртхабадра ан-Кири, но пристальнее и нежнее. Свиток за свитком разворачивал перед Дэнешем нечаянный царь – любимые, доверяя в них самого себя его мнению и суждениям, ибо сказано: выбирая книгу, выбираешь себя; и еще: Судьба заглядывает через плечо, отмеряя удел читающему.

Многие из свитков вместо имени автора несли на себе ссадины от ноздреватого камня, которым счищают с пергамента негодные знаки и слова, чтобы переписать заново. Но имя не заменишь иным, и свитки оставались безымянными, только стертое имя, подобно срезанной косе, уподобляло их тому, чей торопливый калам вызвал из небытия чудные, опьяняющие слова, которые читать и произносить вслух было восторгом и счастьем. Приняв царство, Акамие ан-Эртхабадр среди первых распоряжений сделал и такое: отыскать во всех собраниях безымянные списки и доставить во дворец. И сам, едва улучив час-другой среди дел правления, довольствуясь лишь коротким сном, выбирал те, которые живостью слога и сияющим благородством выдавали свое происхождение. И все же, не доверяя себе, звал Дэнеша и советовался с ним. Удостоверившись, своей рукой выводил на прежнем месте: Тахин ан-Араван из Сувы. И хранил эти свитки в особом ларце, вместе с преданием о царе Ашанане и жреце по имени Сирин.

Дэнеш тоже открывал перед Акамие самые основания, на которых зиждилось его существо. Не в записанных текстах, а в сумрачных и яростных речитативах на гортанном отрывистом языке ашананшеди. Акамие не требовал им перевода, в самих звуках находя недоступный его сознанию, но ознобом, гусиной кожей, гудящей дрожью в самом хребте постигаемый смысл. И так же было, когда Дэнеш показывал то, чего не мог объяснить словами, и это было как танец, а плащ цвета сумерек и грозовых туч взвивался, кружился, то парил, то стремительными струями обтекал со всех сторон гибкое тело лазутчика, так что казалось, что и нет у него другого тела, кроме плаща, и весь он – движение сумрачного воздуха и тени, но вдруг выплескивались из-за спины две мерцающие синевой ослепительные струи, то ли молнии – и начинали плясать вокруг дымного смерча, буревой тучи, и Акамие стонал, оттого что это было прекрасно и неуследимо.

И бывало, под утро они изнемогали от счастья и могли только, соединив руки и глядя друг другу в глаза, засыпать от медово-тяжкой усталости.

И бывало, что Акамие, утомленный делами правления, засыпал, едва вымолвив два ласковых слова, а Дэнеш часами сидел у его ложа, сторожа его сон. Вещее сердце ашананшеди не поднимало тревоги: никакая опасность не грозила царю. И Дэнеш был слишком осторожен, чтобы в воображении рисовать картины бедствий, которые сделали бы его избавителем и защитником, да и не было ему в этом нужды – уже был он и тем и другим.

Но не спал.

Сказано: влюбленные – пастухи звезд в бесконечности ночи.

Умом Дэнеш понимал все, что Акамие беспомощно и страстно пытался ему объяснить. Царство есть царство. Царство есть царь.

Но страсть, но плоть…

А как легко казалось, когда они остались вдвоем в тронном зале, и светильник Дэнеша оставался в руках Акамие. И как оказалось невозможно.

И год спустя – уже один сидел Акамие перед наклонным столиком в ночном покое, покрывая пергамент торопливыми заметками для памяти и вопросами, которые назавтра задавал своим советникам, и один выходил на балкон, и один возвращался в покой, и один читал и ложился спать. Потому что отослал Дэнеша, а зачем – они оба знали.

И месяца не прошло – позвал, послал голубя, взмолился: не могу без тебя. Но, не успев налюбоваться, нарадоваться – испугался.

Едва войдя в ночной покой, нетерпеливо огляделся. Дэнеш тут же шагнул к нему, вылился из тени, как струя из потока. Быстро заговорил:

– Ты проснулся и не знал, что я смотрю на тебя, ты встал, и ходил, и двигался, и вокруг тебя ходили и двигались другие, и они были другие, а ты был – ты, и ты один такой в этом мире, на обеих его сторонах, ни прежде не было такого, ни после не будет, и это было видно, как никогда. Ты был в белом, как в прежние дни, и под рубашкой были видны твои лопатки, тонкими крылышками они двигались под рубашкой, и у меня что-то стало с сердцем и с дыханием. А потом на тебя надели красное, твердое, и лопаток твоих не стало видно, и ты ушел. Я остался в саду возле беседки, где ты спал, потому что не хотел видеть тебя царем. Я оставался там и смотрел на тебя, каким ты навсегда остался возле этой беседки. Потом услышал Эртхиа и пошел во дворец.

– Руку… – потянулся к нему Акамие.

Дэнеш протянул обе – царь схватил его запястья, наклонился низко, прижался лицом к его ладоням.

– Прости. Зря я позвал тебя. Нет никакого дела…

– Знаю, знаю.

Акамие вздохнул, выпрямился. Так больно и так хорошо глядеть в глаза другу, не скрываясь, не таясь. Но нельзя долго.

– Когда звал – не было дела. Теперь есть.

– Я служу тебе.

– Да.

Выпустил руки ашананшеди, отошел к окну, оттуда оглянулся. Дэнеш ни шагу не сделал следом. Акамие кивнул. Заговорил, как кидаются с моста в реку, чтобы не выплыть.

– Ты поедешь с Эртхиа. Куда бы он ни ехал – ты с ним. Я никого не знаю надежней. Ты ему будешь нужен.

– А тебе? – с усмешкой перебил Дэнеш. – Уже нет?

Акамие отвернулся.

– Не мучай ты меня.

– Это я – тебя? Ты ничего не путаешь, царь?

Но не сделал к нему ни шагу.

– Хватит, – строго сказал Акамие. – Я не хочу говорить об этом. Мы так давно об этом говорим, что сказали уже все что можно. И что нельзя.

– Да, уже год.

– В самом деле, хватит.

– Ты совсем стал царем.

– Что же делать. Иначе невозможно.

– Значит, я отправляюсь с твоим братом неведомо куда. Туда, куда ты не сможешь послать голубя в минуту слабости.

– Не говори со мной так. Ты во всем прав. Хочешь, я скажу по-другому?

– Ты не отошлешь меня сейчас. Разве тебе неизвестно, что против тебя замышляют? Я знаю, что Кура ан-Джодия из Риды с некоторыми еще составили заговор, и им удалось склонить на свою сторону одного из дворцовых евнухов… ладно, это моя забота. И еще этот северянин ан-Реддиль со своими непотребными песенками. Евнухи во дворце – от них всегда жди беды, если им нечем заняться, а ты оставляешь их в праздности. Им было бы на руку устранить тебя и посадить на престол царевича. Он скоро войдет в возраст и при нем много власти получит тот из них, кто ему угодит. И всадники недовольны. Им нужна война, нужна добыча, а уже два года после Аттана не было походов.

– Так вот, – сказал Акамие, не обращая внимания на его слова. – Ты упрекнул меня, что я стал царем, а тебе ничего не досталось. Но и я потерял всё. Где ты видишь меня? Можешь ли ты до меня дотронуться? Можешь ли спросить так, чтобы ответил я, – я, а не повелитель Хайра? Мы с тобой знаем, что закон не нарушен. Но и так, как сейчас, – мы преступники. Чтобы Судьба нас не разлучила, разлучимся сами. Подвергнемся пытке, пока не пришел карающий. Я боюсь потерять тебя совсем – отсылаю далеко, чтобы ты вернулся. Тебя дождусь, и каждый час будет отравлен – я знаю, что говорю, яд мне знаком, и смертельный яд. Пока ты не вернешься, я буду умирать. Но ты не спеши обратно. Вместе мы преступники, но разлука и верность – наше оправдание и победа.

– Сказано хорошо. Эртхиа сложил бы из твоих слов песню.

– Мне больно, – ответил Акамие. – Как тебе.

– Не верю, – сказал Дэнеш и повернулся, чтобы уйти.

– Стой, лазутчик, – тихо-тихо сказал Акамие, и Дэнеш замер. Он обернулся и взгляд его был темен.

– Я еще царь Хайра и ты еще служишь мне, – глядя ему в глаза сказал Акамие. – Когда отпускал твой народ, я не отпустил тебя, ты помнишь? Я не отпустил тебя. И не отпущу. Я посылаю тебя с поручением. Береги моего брата, такова моя воля – твоего царя и повелителя. Иди и не забывай обо мне ни на миг. Иди.

Минуту или дольше они смотрели прямо в глаза друг другу, и ни один не отвел глаз. Потом Дэнеш согнулся, коснулся руками ковра и стремительно вышел.

И больше они не виделись.