Текст книги "Опрокинутый рейд"

Так он, Шорохов, говорит со своими контрагентами об овечьих и коровьих шкурах, о солонине, мясе.

Не оружием ли торгует этот ростовский купец с международным размахом? Миллионы патронов, сотни тысяч пар сапог. Такие партии товара – золотой дождь. И вполне тогда объяснимо почтительное отношение к нему да и к ним, его спутникам, военных и то, чего ради он затеял поездку вслед за корпусом. Лично во всем разобраться. В крупной торговле – важнейшее правило. Слишком много зависит от любого решения.

Однако – спать, спать…

Нет. Прежде – запись. Связной может явиться в любую минуту. Надо всегда помнить об этом.

Лети, карандаш! Как только можешь, мельчи. Покрывай ровными строчками сложенную гармошкой полоску тонкой бумаги.

«…В разгов. с Мал. полковник сказ.: корпус, прорвав фронт у Новохоперска, уже захватил Тамбов, идет на Козлов, далее на Тулу. В этих городах будет попытка произвести формиров. пехотн. частей. Пех. и арт. направятся на Москву, кав. в тыл 8-й и 13-й а. для произв. де-зорг. Одноврем. Дон. а. перейдет в наступл. на фронте 8-й а. В захвачен. Мам. местн. ожидается воссоздание власти по царск. образцу…»

Лети, лети, карандаш!

…Вот теперь, наконец, можно спать.

Шорохову показалось, что он тут же открыл глаза. Кто-то дергал за ручку двери его комнаты.

Он оглянулся на окна. Они уже выделялись серыми прямоугольниками. Рассветало.

– Кто там?

– Я. Николай Николаевич.

– Минуту терпения, – он надел рубашку, брюки, переложил в карман вынутый из-под подушки наган.

– Скорее! Забаррикадировались, будто вас будут брать штурмом.

– Да-да, сейчас…

Он открыл дверь.

Мануков был в плаще. Руки – в карманах, шляпа надвинута на глаза.

– Осторожны, однако…

Войдя и остановившись у порога, он оглядывался с таким видом, будто проверял, нет ли в комнате кого-то еще постороннего.

Шорохов не ответил. Да, осторожен. Ну и что? В конце концов у него с собой немалые деньги. Как ему еще себя держать?

– Одевайтесь.

Шорохов не шевельнулся. Стоял в рубахе навыпуск, босой, хмуро смотрел на компаньона. Потом спросил:

– Что случилось?

– Казачий полк покинул село.

– И куда он ушел?

– Неизвестно.

– Когда?

– Два часа назад. А вчера вечером – ни единого слова.

– Может, тогда они сами не знали. Пришел приказ…

– Болтовня, – оборвал его Мануков. – Поднять конный полк всего за какой-то час, и так, чтобы никто ничего не услышал, нельзя… Да и вообще о чем речь? Мы были не за тридевять земель. Могли известить.

Шорохов чиркнул спичкой, чтобы посмотреть на часы. Мануков взмахнул руками:

– Потушите сейчас же. Смотрите!

Он подошел к окну, жестом подозвал Шорохова. Окошки пристроек, стоящих на краю площади перед господским домом, были темны, однако где-то вдали мерцали слабые огоньки.

– Видите? – спросил Мануков. – Свет!

– Что из того? Надо выгнать в поле скотину, перед тем ее подоить.

– А люди, которые перебегают от дома к дому? Вглядитесь!

Некоторое время Шорохов смотрел в том направлении, куда указывал Мануков. Тусклые огоньки. Ничего больше.

– Красные, – громким шепотом произнес Мануков. – Через десять минут будут здесь.

Шорохов быстро обернулся. Правду ли он говорит? Но даже если заведомую неправду, как вести себя?

В один прыжок он оказался у кровати; сминая задники, сунул ноги в полуботинки, надел пиджак, схватил саквояж, без разбора сгреб в него со стола все, что там лежало: часы, кошелек, запонки, галстук, носовые платки, серебряный портсигар, в котором между двойными стенками скрывалась бумажная полоска с разведсообщением, – возвратился к Манукову, сказал:

– Надо догонять полк.

– Верхом на метле?

– Почему? Есть экипажи, кучера. Где Фотий Фомич? Нечипоренко?

– Откуда я знаю!

Обеими руками Мануков схватил Шорохова за борта пиджака, приблизил к себе.

– Поймите же! Завершается вторая неделя рейда. У красных в этом районе две группы войск. Шорина и Селивачева. Слышали о таких краскомах? Слышали, слышали! Не притворяйтесь! Несколько армий. Думаете, они смирились с тем, что Мамонтов гуляет по их тылам?.. Полк ушел. Усадьба окружена. Что делать? Твердить, что мы нейтральные торговцы? Прибыли разворачивать дело? А простите, какое? Скупать по дешевке трофеи… И станем к стенке. Ах да, вы заявите, что происходите из рабочих – свой брат, своя кость…

– Какая кость? – Шорохов рванулся из его рук. – Что вы городите?..

Как они, рабочие, настроенные революционно, безошибочно находили друг друга в прежние, даже самые трудные, реакционные годы? Это вспомнилось Шорохову. Промелькнуло в мозгу.

В цехе появился новичок. Ему еще непривычны тесные закоулки между станками, гнетет мелкое дрожание воздуха, исполосованного переплетением трансмиссий, кажутся неприветливыми взгляды соседей. Сиротой стоит он на своем месте, прилаживается.

И тут к нему подходит мастер.

Все вокруг, казалось бы, заняты только работой. Шум, скрежет. Гремят удары кувалд. Но если новый рабочий первым скажет мастеру: «Здравствуйте», – по цеху разнесется: «Не наш. Кланяется администрации».

А мастер стоит в двух шагах от рабочего и ждет этого «здравствуйте». Тоже выясняет: «Наш или не наш?» В своем смысле, конечно.

Какая простая проверка! Рабочий стоит у станка, мастер подходит. Ему и должно первому обратиться с приветствием.

Но подошел-то человек, от одного слова которого зависит твоя судьба на заводе, твой заработок. Уважь, первым кивни. И всего-то!..

А в итоге: точный для всех окружающих ответ на вопрос, как к новичку относиться. С кем он будет, если дело дойдет до противоборства: с остальными рабочими или с заводским начальством?

Вот и теперь можно было двинуться на Манукова грудью: «Кто я вам? Как смеете во мне сомневаться?» Или повести себя так, будто к нему эти слова не относятся. И то и другое лишь укрепит мануковские подозрения.

А тот уже издевался:

– Вы-то спасетесь. Тогда за нас, бедных, замолвьте свое большевистское слово. Объясните там господам комиссарам… Нет! Гражданам!

Шорохов устало прервал его:

– Бежать надо. Сейчас раскапывать прошлое? Мало ли кем каждый из нас когда-то был?

Мануков пристально вглядывался в него. Шорохов продолжал:

– Мне обстановка в усадьбе не понравилась сразу.

– Чем? Быстрей, быстрей!

Он говорил уже тоном допроса.

– Бог мой! Все происходит как в оперетке.

Мануков молчал.

– С офицерами знакомили, для нас подняли полк, пригласили на завтрак… Что мы за птицы?.. Говорите: «Красные перебегают от избы к избе». Та же оперетка. И, может, это кого-то устраивает, но я сюда ехал не для того, чтобы меня дурачили по деревням. «Надо вглядываться… Очень это полезно». Зачем мне такая польза? Я уже вам говорил: мне давай город, базар. И если есть угроза прихода большевиков, то, может, для вас это еще раз «вглядеться», но я дожидаться не стану. И тратить время на трепотню: «Ах, что вы скажете?..» – тоже. Вы правы: я из простых людей. Нет экипажа – уйду пешком. Мне привычно. Вы в самом деле уверены, что этот Никифор Матвеевич не выпорол ни одного из мужиков, которые здесь жили? А если он всех их повесил? Так уж верите каждому слову? В Тамбове-то тысячу человек расстреляли! И дожидаться тут родни этих мужиков? Того, что они всех нас поднимут на вилах?

В коридоре послышались шаги. Шорохов швырнул на пол саквояж, ударом ноги загнал его под кровать, отступил к стенке возле двери. Если это красные, при аресте нужно сопротивляться, стрелять.

Мануков должен это увидеть. Слишком уж он все еще непонятен, настораживающе, вовсе не по-купечески, непрост.

Шорохов вынул из кармана наган.

Дверь распахнулась. Вошел Нечипоренко. Одет он был по-дорожному, Шорохова не заметил и очень спокойно обратился к Манукову:

– Собрались?.. Можно ехать.

– Куда? На чем? – надвинулся на него Шорохов. – Какого черта? Что все это значит?

Нечипоренко попятился к двери.

– Та вже ж всэ готово, – он заслонился поднятыми руками и, как всегда в минуту крайней растерянности, заговорил по-украински: – Запряглы. Кучера кажуть: йидымо на Козлив.

– Тебя сюда звали? – фальцетом заорал Мануков, тоже надвигаясь на Нечипоренко. – И когда ты, дубина, перестанешь соваться во всякую дырку?

Он тут же ушел.

Шорохов достал из-под кровати саквояж. Вместе с Нечипоренко покинул комнату. В коридоре спросил:

– Как это получилось с полком?

Мануков ждал за дверью и опередил Нечипоренко с ответом:

– Леонтий Артамонович! Простите несдержанность. Нервы. Но и в самом деле ежесекундно все может перемениться. Не будьте строги ко мне. Потом поймете.

Они вышли на крыльцо. Перед ним стояли оба экипажа. Лошади были впряжены, кучера-казаки сидели на месте.

Резко качнув экипаж, Шорохов поднялся в него, рывком откинул полость, опустился на сиденье, подумал, адресуя компаньонам: «Будь вы все прокляты!»

Вообще-то он уже понял, в чем дело: те самые военные, которые вчера были с ними так беспредельно любезны, теперь решительно не желали, чтобы их четверка вступила в Козлов вместе с казачьим полком. Потому-то он и ушел тайком от компаньонов. Мануков догадался об этом и ворвался в комнату к нему, Шорохову, срывая досаду, а может, и в самом деле испугавшись, что красные могут его здесь захватить.

«Будь вы все прокляты, – еще раз повторил он про себя. – Шарахаетесь от собственной тени».

Мануков тоже поднялся в экипаж, сел рядом с Шороховым. Кучер взялся за вожжи. Кони рванули. Вновь началась дорога.

Глава четвертая
Классический вариант

Помощник заведующего отделом управления Козловского уездного исполкома Василий Сидорович Горшков был щуплый мужчина двадцати четырех лет. О том, что белоказаки ворвались на территорию Тамбовской губернии и могут напасть на Козлов, он услышал 16 августа от заведующего отделом Федотова.

– Значит, по-твоему, положение наше плевое? – спросил Горшков. Оба они уже знали, что штаб фронта в ближайшие дни покинет город и вместе с ним уйдут воинские части, его прикрывавшие.

– Да, из некрасивых, – с обычной своей сдержанностью ответил Федотов.

Немедля был создан ревком. Милиция, сто тридцать латышских стрелков и примерно такой же численности отряд коммунаров – вот и все, на что уездная власть реально могла опереться. Правда, пришло наконец сообщение Агентурной разведки: мамонтовцев не семьдесят пять, а лишь от пяти до двенадцати тысяч. Но и любая из этих двух цифр для козловцев была тяжела непомерно.

На всякий случай 18 августа собрали и отправили поездом в Москву, как в самое безопасное место в стране, коммунарских детей. Занимался этим Горшков; проводив состав, почувствовал немалое облегчение, но только возвратился с вокзала в уисполком, как узнал, что мамонтовцы захватили Тамбов. Вскоре это известие широко распространилось по городу. К вечеру оба козловских вокзала заполнили толпы. Поезда на Москву шли, однако, не чаще обычного. Толчея, горы мешков, корзин, узлов на перронах у станционных путей все увеличивались. В числе других руководителей уезда и города наводить там порядок пришлось и Горшкову.

На следующий день выяснилось, что в некоторых учреждениях совработники, хотя никуда не уехали, на работу не вышли. Саботаж? Трусость? Какие-то другие причины? По приказу ревкома выяснять это должен был отдел управления и, значит, лично Горшков, поскольку Федотова уже поставили командиром боевого участка.

Обстановка накалялась. В ночь на 20 августа со стороны Тамбова к городу начали подкрадываться небольшие, по пять-шесть душ, группки мужиков. Военком Козлова, верхом объезжая окрестности, наткнулся на одну из них, с удивлением спросил:

– Куда вы?

– В город! – раздался в ответ смелый выкрик.

– Зачем?

– Барахло грабить, когда казаки придут.

– Как! – возмутился военком. – Козлов не сдался и сдаваться не думает.

– Небось сдастся, – послышалось в ответ. – Нужно пока поближе подойти, а то прозеваем.

Подняв нагайку, военком послал в сторону этого голоса лошадь.

Мужики разбежались.

Рассказывая потом Горшкову про этот случай, военком хватал рукой деревянную кобуру своего маузера.

Было понятно, почему тогда самого разного рода известия стекались в отдел управления – отдел административных органов, как стали именовать такие отделы впоследствии. Всех ответственных работников ревком расставил по боевым участкам, Горшкова же не тронули. Он дневал и ночевал у себя в кабинете. К нему-то на огонек и тянулись.

И каких только забот не выпадало на его долю! Как раз в этот день из Москвы пришло сукно на обмундировку милиции. Горшков сразу подумал: «Хорошо, да не вовремя. Если в самом деле налетят мамонтовцы – растащат. Раздать его поскорей кому следует».

В ночь на 21 августа сам он и занимался этой работой: отмерял сукно, резал.

А утром весь город услышал орудийные выстрелы.

В продолжение следующего дня бои шли на дальних подступах, но к вечеру стало ясно: позиций не удержать. Ревком немедленно отдал Горшкову приказ: за исключением личных дел членов партии и сочувствующих, весь остальной архив уисполкома и горкома партии сжечь. Это он до самого рассвета и делал. Утром же, угрожая наганом, выпряг лошадь пожарного обоза, отвез на ближайший вокзал связки канцелярских папок с документами, которые надо было сберечь, погрузил в товарный вагон.

Ему даже удалось переехать в нем с одного козловского вокзала на другой!

Там стояло еще восемь составов. Все они ждали отправки. Охраняла их редкая цепь красноармейцев и бронепоезд.

Командир бронепоезда о важности уисполкомовского груза был уже предупрежден и сразу принял вагон с ним под свою опеку. Горшков, однако, стал ждать, пока составы уйдут. И не зря. В середине дня со стороны подступающего к станции леса мамонтовцы начали обстрел из орудий, пулеметов и винтовок. Патроны у казаков были английские, их пули при попадании взрывались. Для защитников станции это в какой-то мере оборачивалось удачей: даже обычная деревянная стенка вагона вполне служила прикрытием. Пуля выхватывала из нее кусок, но и сама распылялась. Правда, если такая пуля ранила, то почти всегда тяжело.

Красноармейцы и бронепоезд отвечали огнем, две атаки одну за другой отбили. Горшков тоже лежал в цепи, тоже стрелял. Во время второй атаки его ранило в ногу. По счастью, не разрывной пулей, а осколком снаряда и, не задев кость. Но дольше задерживаться возле товарных составов ему было нельзя. Наступал срок переключаться на выполнение одного особенного задания: остаться в Козлове после прихода казаков и уйти из него, лишь забрав разведывательную сводку у секретного агента, который под видом купца прибудет в город в свите самого Мамонтова.

Поручение было настолько серьезным, что как раз в ту ночь, когда Горшков жег архив, его самолично разыскал помощник заведующего Агентурной разведкой 8-й армии Кальнин. Они давно знали друг друга, никаких официальностей не потребовалось, как, впрочем, и каких-либо пространных объяснений.

Сидели у жарко горящей печи, швыряли в нее пачки бумаг, и Кальнин говорил:

– …Купцов этих четверо. У того, который нужен тебе, опознавательный знак: лиловый галстук. Прошпилен крупной золотой булавкой. Ну а дальше – пароль… Город тебе хорошо знаком, глаз твой наметан, своих и чужих видишь за версту. В чем трудность? В Козлове тебя многие знают. Но и менее надежному товарищу судьбу такого агента доверить нельзя. Значит, заранее перейди на нелегальное. Смени одежду, сбрей усы…

И вот теперь, устроив прямо в товарном вагоне костер из оставшихся документов и покинув станцию, он, опираясь на палку, проковылял несколько верст от Козлова до деревни, где жила какая-то дальняя его родня. Там забился на сеновал. Настроение было подавленное. Невыносимо болела нога.

Как и Горшков, Мамонтов 22 августа, на второй день после выхода корпуса из Тамбова, тоже был ранен. Случилось это в пятнадцати верстах от Козлова. В чинном строю ехали по редкому березовому лесу. Вечернее солнце золотило листву и легкие облака в синеве неба, близились сумерки, но пока еще свет дня не померк. И тут откуда-то сбоку затрещали выстрелы. Мамонтов натянул поводья, останавливая лошадь, но она продолжала идти и притом стала валиться назад. Чтобы удержаться в седле, Мамонтов припал к ее шее и почувствовал сильнейший тупой удар по заду.

Все дальнейшее было унизительно. И то, что убитая лошадь придавила его к земле. И страшная боль, пока ему не пришли на помощь. И то, что потом с него не могли снять штаны. Разрезали ножницами. Это же пришлось проделать с кальсонами.

Лечь на носилки он отказался. Стоял, упершись в бок санитарной повозки, захваченной в Тамбове. Присев на корточки за его спиной, врачи стали вытаскивать пулю. Возились долго, все это время приговаривали:

– Вот! Вот она! Вот! Прекрасно, ваше превосходительство. Была на излете. Одну секундочку!.. Очень удачно вошла… Поздравляем, ваше превосходительство!..

Поздравляем! Ух, как бы он их сейчас…

Подвели экипаж. В шинели, но без штанов, забинтованный, стоя и никому не разрешив себя поддерживать, вцепившись в поручни, Мамонтов проехал еще версты три до хутора. И все время молчал, ибо знал, что любое сказанное им сейчас слово прокатится по всем полкам десятикратно перековерканным, и способ уйти от насмешек только один: чтобы окружающие полагали, что ранен он очень легко.

На хуторе сразу вызвал Родионова. Принимал его лежа на животе. Спросил:

– Видели пулю, которой я ранен?

– Так точно, – ответил тот.

– И что о ней можно сказать? Только правду мне, правду.

– Пуля от канадского карабина.

– У красных есть такие?

– Возможно.

– А у наших?

– У многих.

– Идите. И прикажите пригласить доктора. У меня жар.

Мамонтов уткнулся лицом в подушку.

– Вы полагаете, что стрелял кто-нибудь из своих? – испуганно спросил Родионов.

Мамонтов приподнял голову:

– Дальше уже твоя забота, болван!

К утру самочувствие Мамонтова стало несколько лучше. Но сидеть он не мог. Только стоять или лежать. Говорил негромко и зло.

– …Сводную дивизию – в обход Козлова, на Кочетовку. Туда же штаб корпуса. В первую очередь – интендантский отдел. Хватит им. В Тамбове нахапали. И Сизову без моего разрешения в Козлове не показываться. Одного разговора я ему никогда не забуду. Что ни интендант, то мошенник… Не рассуждать! В Козлов войдут два полка Двенадцатой. Это и лучше, что бой за город ведут не они… Болтовня! В Козлове никаких партий не будет… Ваша пехота – пакость. Мне безразлично, где она потом разместится. Идите…

Даже донесение, что Козлов занят, поступившее в штаб корпуса около трех часов дня, не улучшило его настроения:

– Еще бы месяц возились. За такие победы – вешать…

Более обстоятельно он беседовал лишь с Калиновским:

– И вы с этим господином Мануковым говорили?

– Да.

– Что же он на ваш взгляд?

– Вполне солиден.

– И полез в прифронтовую полосу?

– Ему приказано. Возвратится – доложит. Сам он ничего не решает. Впрочем, при масштабах того дела, которое ему здесь выпало собой представлять, одному человеку это и невозможно.

– Где он сейчас?

– На рассвете выехал из расположения Семьдесят восьмого полка.

Во время этого разговора присутствовал Родионов. Обиженный за вчерашнее, молча стоял за спиной Калиновского. Вздрогнул, когда Мамонтов к нему обратился:

– В Козлове Мануков должен объявиться не ранее чем через сутки после того, как туда въеду я. То есть лишь завтра во второй половине дня. Обеспечьте.

А Мануков спешил. Куда подевалось его снисходительное добродушие! С самого выезда из усадьбы он требовал от кучера:

– Гони! Подохнут? Туда и дорога! Гони!

Он обещал ему пятьсот рублей, если удастся сегодня же въехать в Козлов. Ругань, крики, хлопанье кнута раздавались беспрестанно.

Все эти усилия ничего не дали. Негде было сделать подмену. К вечеру лошади останавливались для отдыха перед каждым подъемом. До Козлова не дотянули верст двадцать. В одном из сел устроились на ночлег. Гостеприимство оказал местный священник, высокий полный старик. Разговаривал он с трудом, в движениях был медлителен, беспрестанно улыбался. Дом его стоял в саду. При розовом свете начинающегося тихого вечера и сам этот дом, и раскидистые деревья, и высокая трава под ними, и церквушка на горе поодаль выглядели необыкновенно красивыми. От баньки в нижнем краю сада тянуло дымком… «Рай да и только», – подумал Шорохов.

По той уверенности, с какой в этом доме размещались их кучера, как по-свойски переговаривались они с попадьей, парнями-работниками в холщовых рубахах до колен, Шорохов понял, что и сюда занесло их четверку не случайно. Срабатывала все та же цепочка. От одного подготовленного для них места к другому, из рук – в руки.

Когда пришло время ложиться спать, выяснилось, что кроватей не хватает. Шорохову и Манукову, как самым молодым в их компании, постелили на полу, на перинах. В духоте августовской ночи ничего не могло быть приятней, но Шорохов оценил и то, насколько продуманно выбрано место для мануковского ложа. Его устроили именно там, где при внезапной стрельбе со двора будет всего безопасней. Сомнений не оставалось. Почти все, с кем этот ростовский торговец сталкивается в поездке, к словам его прислушиваются с величайшим вниманием. Он же из всей их четверки особо оберегаем. Но притом стараются, чтобы Мануков эту заботу о себе нисколько не замечал.

Утром их с пылом уговаривали денек погостить. Вовсю старались попадья и священник. Решили вопрос кучера: лошади расковались, у одного экипажа надо менять рессору. Выехать можно только завтра в обед.

Однако потом прискакал верховой. Подковы сразу оказались на месте, рессора исправна. Через час отправились в путь.

И едва отдалились от села, навстречу начали попадаться нагруженные возы. Мешки, кули, тюки одежды, коробки, корзины лежали на них.

Владельцы этого добра хмельно скалились в улыбке, у каждого за спиной торчала винтовка. На попытки завязать беседу, не останавливаясь, отвечали кратко. Мол, катитесь, господа хорошие, подальше.

У моста через неширокую речку, в темном лесу, владелец одного такого воза поил лошадь. На телеге у него кроме мешков были еще две связки сапог и железная кровать с панцирной сеткой.

Их экипаж тоже съехал к воде. Мануков поскорее выбрался на землю, подошел к возу. До Шорохова донеслось:

– Здорово, батя! Бог в помощь! Сразу да столько всего… Из Козлова небось? Да не таись, не таись, мы люди свои.

– А чего мне таиться? – послышался хитроватый тенорок. – Дают, так бери. Власть дает. Хоть и никакая, а власть.

Мануков продолжал:

– Почему же никакая?

– А какой ее назвать, если она будто с неба свалилась?

– Хорошо, если с неба. Значит – от бога.

– Бог-то бог… Там, в Козлове, – мужик заговорил вполголоса, – добра навалом. Пешком только туда не ходи. Ничего не дадут. Еще и по шее врежут. А с возом – грузи да вези.

Мануков нараспев подхватил:

– И когда ж его, родимого, заняли? Козлов-то?.. Вчера? Али позавчера еще?.. Кровать-то откуда? Тоже в Козлове смикитил? Купил али выменял? Одну-то чего же? Али не досталось? Поздненько подъехал? Спал долго. Другие небось так еще накануне…

– Чего прискребаешься, барин? – с вызовом спросил мужик.

– Зачем так грубо, мой милый? – Мануков тоже повысил голос. – Вижу: человек толковый. Уму-разуму хочу поучиться.

– Ступай, ступай себе с богом.

– Я тебе по-доброму, как хорошему человеку…

– Ступай! Мы ваших делов не касаемся… Н-но, пошла!..

Воз, скрипя, сдвинулся с места.

Мануков возвратился к экипажу. Он тихо смеялся и потирал руки.

– Итак, Козлов занят, – он уселся на свое место и накрыл колени кожаной полостью. – Но главное даже не в этом… Как все продумано! Заметьте себе: в мелочах гениальное проявляется гораздо полнее, чем в крупном.

Он обернулся в сторону удаляющегося воза и продолжал:

– Вот вам пример безошибочного подхода. Строжайшее социальное сито! Коли есть сейчас у тебя, хозяин, телега и лошадь – значит, на сегодняшний день мужик ты зажиточный. Вот и вся твоя визитная карточка. Предъявил – грузи и вези. Имущество попадет именно тому, кому нужно. Не нищим, классово сознательным пролетариям и не бунтующей голи, которая побежит с этим добром в кабак, а тем, кого и надо в первую очередь поддерживать, на кого потом можно будет опереться, как на до конца тебе преданный социальный слой. Уверенность – сто процентов. И какая крепкая хватка! Как смело отвечал! Такой за свое постоит. Потому-то ему и дали винтовку. Не какой-нибудь лавочник, готовый торговать нашим и вашим.

Шорохов прервал его:

– Лавочник? Николай Николаевич! Но вы-то сами?

Прищурясь, Мануков взглянул на него:

– А что вам, Леонтий Артамонович, обо мне известно?

– Пока ничего. Да мне и зачем?

– Почему же?

Мануков простодушнейше улыбался. Но Шорохова такое выражение его лица уже не обманывало. Вопрос им задавался всерьез.

– Очень просто. Как бы яснее сказать… Если коротко и без шуток: мы с вами в разных куриях.

– Это что же? Вы говорите про выборы в Государственную думу? Когда вы еще были… э-э… Кем вы тогда были? Пекарем? Слесарем?

– Токарем по металлу. И, скажу вам, на выгоднейшей работе: нарезал соединительные муфты для бурильных труб. Зарабатывал по семь, по восемь рублей в день. Смеетесь? Для рабочего человека это были огромные деньги. Хозяйке за угол и стол я платил всего двадцать рублей в месяц. Посылал отцу, кое-что откладывал. К началу германской войны у меня на сберегательной книжке лежало шестьсот рублей. В тех-то деньгах!.. Потом, правда, перешел в снарядный цех на другом заводе. Заработки стали поменьше.

– Понятно. В снарядный – чтобы не попасть в солдаты?

– Так сложилось.

Сложилось из-за неудачной забастовки, одним из организаторов которой Шорохов был. Это сейчас ему вспомнилось. Он повторил:

– Так сложилось. Да…

– Не надо, не оправдывайтесь, – удовлетворенно сказал Мануков. – Но теперь ясно, что, конечно, все российские революции не могли прийтись вам по вкусу. Однако о каких куриях вы говорите?

– Вы – житель Ростова.

– Положим. Что из этого следует?

– По сравнению с Ростовом городишко мой – закуток.

– Тут вы не ошибаетесь.

– Размах вашей торговли – мне такой и не снился.

– И не приснится. Но какая связь?

– Простая. Потому-то и вышло, что прежде вы не вступали со мной в какие-либо дела. С моим компаньоном тоже. Я для вас как бы вовсе не существовал. Но – так и вы для меня.

– Не спорю. Однако все это в прошлом.

– Но что изменилось? Недели через две поездка закончится, разбредемся по своим углам.

Мануков рассмеялся:

– Понимаю. Вы на меня еще сердитесь.

– За что?

– За вчерашнее утро.

– Ах, это! – воскликнул Шорохов. – Было – прошло.

На самом-то деле он поразился тому, насколько точно Мануков угадал, что события того утра никак не выходят у него из головы.

– Зря, – мануковская ладонь легла ему на колено. – Своим надо прощать. Тем более что поводов для волнения у меня предостаточно. Было и есть. Слишком большая игра. Жаль, если вы этого не понимаете.

Шорохов вопросительно смотрел на него.

– Слишком большая… Вы бывали в Козлове.

Мануков не спрашивал. Утверждал, как нечто бесспорное. Но тут-то Шорохову скрывать было нечего!

– Когда же? В мирное время я что ни день торчал у станка. Вышел в купцы? Центральная Россия была уже отрезана фронтом.

– Да-да, – согласился Мануков. – Я забыл. Взамен могу просветить: важный узел железных дорог, холодильники, скотобойни. Домишки, правда, невзрачные, но купечество в них проживает богатое.

Шорохов вздохнул:

– Где там теперь оно! Большевики-то из Козлова ни разу не уходили.

– И почему, как по-вашему? Ведь с Юга России они ушли.

В этот момент передние колеса экипажа влетели в выбоину. Их обоих подбросило.

– О, ч-черт! – выругался Мануков. – В Козлове сейчас штаб Южного фронта красных. Представляете себе, если корпус Мамонтова его захватил? А что? Чего еще тогда и желать?

«Не может быть!» – едва не вырвалось у Шорохова.

– Крепко же, – Мануков потирал подбородок. – И будь проклято, тяпнул сам себя за язык, дьявол его побери!

«Но почему для твоих торговых дел так это важно, – думал, глядя перед собой, Шорохов, – захватили мамонтовцы или не захватили штаб?»

В Козлов они въехали в четвертом часу дня.

Колеса экипажа прогремели по настилу моста через реку Лесной Воронеж. Слева и справа потянулись деревянные и кирпичные домишки. Из дворов через тесовые заборы переваливали на улицу свою красно-зеленую кипень кусты бузины. Нигде не было ни души. Шорохов успел подумать: «Да не вранье ли, что в Козлове казаки?»

– Чувствуете? – спросил Мануков. – Горелая крупа.

Воздух был дымным, Шорохов это уже заметил, как и то, что в окошках домов, мимо которых проезжал экипаж, были выставлены иконы.

– Гони! – Мануков кулаком толкнул кучера в спину и обернулся к Шорохову: – Слышите благовест?

Еще бы! Сквозь стук копыт и колесный грохот прорывалось гудение колоколов. Мануков протянул руку вперед:

– К соборам!

Но экипаж Варенцова и Нечипоренко обогнал их и свернул в размытый дождями узкий проулок.

– Назад! – Мануков грозил кулаком. – Что там делать?

Однако и кучер их экипажа правил туда же.

В проулке Шорохов увидел толпу. Это были первые люди, которые ему встретились в городе. Они обступали один из домишек с выбитыми стеклами и сорванной с петель входной дверью. Какое-то тряпье летело из окон. Погром!

Он оглянулся на Манукова.

Держась за поручни, тот стоял в торжественной позе.

– Народ, который собственными руками творит историю, – голос его был до визга высок. – Сюда бы сейчас господ, которые не верят, что Россия очнется от большевистского угара!..

В бешеной скачке остались позади одна, вторая, третья улица – тоже пустынные, но теперь Шорохов знал: затаившиеся.

Еще один поворот – экипажи остановились. Лошади были в мыле. Пена свисала с их морд, бока дымились. Шорохов огляделся: улочка тихая, заросшая травой.

Подбежал Нечипоренко:

– Приехали.

Не спеша подошел Варенцов, указал на ближайшие ворота:

– Родня. Еще по первой жене.

Дом был шестиоконный, кирпичный, с железной крышей. На окнах – глухие ставни, отброшена лишь одна створка. К стеклу там тоже притиснут иконный лик. Значит, жили здесь люди не только с достатком, но и благонамеренные, в белоказацком духе. Впрочем, куда еще они и могли приехать?

Шорохов и Мануков тоже вышли из экипажа.

– Стоит ли? – спросил Мануков. – Не лучше ли сразу в гостиницу? Тут есть такая – «Гранд-отель»! Как в Париже.

Варенцов указал на кучера, все еще сидевшего на передке:

– Так ведь им никакой команды не дали, а соваться без этого… Знакомая дорога короче.

– Тогда, друзья мои, – заявил Мануков, – до свидания. С обедом и ужином не ждите. Сейчас это не главное.

Деловым шагом он направился в сторону тягучего колокольного звона.

Ворота открыли не сразу. Варенцов и Нечипоренко долго стучали. Потом начались переговоры сквозь забор. Наконец въехали в просторный, заросший нетоптаной травою двор.

Самого хозяина дома не было. Варвара Петровна, его жена, высокая толстая женщина лет пятидесяти, в подпоясанном махровым полотенцем ватном халате, простоволосая, круглолицая, Варенцова приветствовала радушно: