Текст книги "Крестьянское восстание"

30

У самого штирийского берега Савы, как раз против местечка Кршко в Краньской, на взгорье, расположен Ви-дем. За ним – довольно высокая гора, на вершине которой упирается в небо маленькая церковь святой Маркеты. Отсюда, с поляны, открывается широкий вид: к западу на Кршко и на протекающую между горами Саву, а к востоку на равппну вокруг Брежиц и дальше, на Самоборскую гору. Здесь, на поляне, среди лиственниц, одиноко стоит довольпо большой дом. Внизу каменный погреб, а наверху – крепкое деревянное строение под крутой почернелой крышей. Вокруг дома – навес, под которым густыми рядами висят желтые початки кукурузы. Был 1572 год, после праздника всех святых. Наступала темнота. Небо было пасмурно; сильный влажный ветер крутил по дороге пожелтевшие листья, а когда он стихал, начинался дождь. Этот одинокий дом принадлежал Николе Кроботу, плечистому, грузному штирийцу с широким красным лицом, известному богачу, но человеку отзывчивому. В задней просторной комнате дома собралось разнообразное общество. Хозяин запер двери. Рядом с ним, подле небольшого светильника, сидел Илия Грегорич, затем ускок Ножина, а напротив него три весьма различных человека. Джюро Планинец, сапожник из Кршко, маленький, сухой человек с острым лицом и таким же носом, с серыми, беспокойно бегающими глазами; на голове у него торчала шляпчонка, а во рту болтался злой язычок. Его сосед был среднего роста, красный, крепко сбитый; на круглой голове его топорщились жесткие черные волосы и лохматилась длинная борода, из-под белой шапки уставились на светильник большие круглые глаза. Это был кузнец Павел Штерц из Святого Петра у штирийского Кушпперка. Третий, Андрия Хрибар, кожевник из Ратеч в Краньской, худой, долговязый парень. Он все время косился на свой крючковатый нос и за постоянной усмешкой скрывал свои тайные мысли. В углу у печки сидел еще Шиме Дрмачич, изредка заглядывавший в стоявшую перед ним на полу кружку, а к печке прислонился, грея спину, дряблый, белокурый, веснушчатый человечек – лавочник Никола Дорочич из Метлики.

– Итак, братья, – сказал Илия, – я вам высказал все, что нас волнует, и почему мы решили подняться. Полагаю, что и вам в Краньской и в штирийском крае не намного лучше.

– Какого черта лучше, – зашумел сапожник, – удивляюсь, как это кастелян замка в Кршко не заказал еще сапоги из моей кожи.

– Нам плохо, и вам плохо, – продолжал Илия, – удары сыплются и по эту и по ту сторону Сутлы и Савы. Мы соседи, мы братья, говорим почти что на одном языке, треплют нас одинаково, – так давайте поднимемся все вместе. И не только против одного хозяина, а против всех господ.

– Против малых и больших пиявок! – подтвердил кулаком сапожник.

– Учить вас немногому придется, – продолжал Грегорич, – ваши из Метлики уже не раз показали, что они умеют молотом крестить по старому обычаю. Но хочу вам сказать, чего мы, хорваты, добиваемся и как мы будем действовать. Говорю вам от имени Губца из Стубицы, нашего вождя. В стубицких и суседских владениях все села наготове. У нас есть ружья, копья, порох и свинец. Будут и хорошие топоры, потому что нас много. Каждая изба дает парня. Выбрали мы и командиров, – все это хорошо вам знакомые люди, так как вы часто бываете у нас по торговым делам. Губец, Пасанац и Могаич поведут людей из Стубицы, я – брдовецких, Никола Купинич – суседских, Иван Туркович – кметов из Запрешича, Павел Мелинчевич – народ из Пущи, Иван Карлован – из Стеневца, а Павел Фратрич – из Ступницы. Когда настанет время, каждый командир соберет отряд, а там – что бог даст! Но одних этих сил было бы недостаточно. Нас могли бы быстро одолеть. С нами пойдут и все кметы госпожи Барбары Эрдеди, этого черта в женском обличье. Ястребарское, Окич и дворяне-драганичане тоже с нами, а за народ вокруг Цесарграда и Тухаля я также не боюсь.

– И не надо бояться, – сказал Ножина, – я только что из тех мест. С нами пойдут не только кметы, но и мелкие дворяне, которые точат зубы на господ Кеглевичей. Поведет их Гашпар Бенкович, дворянин из Забока, а приказчик господина Секеля, Иван Доловчак из Крапины, обещал нам и ружья. За людей господина Зринского в Озале я бы не ручался, потому что Зринский не мучает крестьян.

– А ускоки, Марко? – раздался из угла голос Дрмачича.

– Они уже наполовину мои, мой дружок, – ответил у скок, – хоть они, слава богу, и не платят оброка, но голодают и мрут с голоду на казенном жалованье.

– Так вот, братья, – продолжал Илия, – как мы будем действовать. Хотите ли быть заодно с нами?

– Но чего вы, хорваты, добиваетесь? – спросил кузнец.

– Болван! – И сапожник хватил кулаком по столу. – Уничтожить всех, кто носит господскую одежду.

– Нет, – и Илия закачал головой, – мы не хотим, чтоб проливалась наша кровь, но не хотим проливать и чужую; мы бережем свое, но не забираем чужого. Мы служим одному королю, – но только ему, и не хотим иметь сто хозяев. Мы не хотим ни барщины, ни повин-постей, ни десятины, ни дорожных поборов, ни кнута, ни колодок, – мы хотим равного права для всех людей, которых бог сотворил по своему образу. Когда мы поднимемся, мы сначала двинемся к вам в горы. Бы пойдете с нами. Мы свободные – свободны и вы. Мы не будем беспорядочной толпой, не будем ни грабить, ни жечь, а будем, как брат с братом, крестьянин с крестьянином, – крепкая воля, твердый порядок. И когда у вас в горах наше войско увеличится и достигнет нескольких тысяч, тогда мы пойдем на Загреб. Мы метлой выметем бар, чтобы следа их не осталось, мы восстановим настоящую правду, которая будет судить всех одинаково, мы сами будем охранять границу от турок и не класть половину королевских денег в карман, как это делают господа. Правильно ли, брат кузнец?

– Да, брат хорват! – И Павел протянул ему через стол свою руку.

– Эх, и буду же я судить господ! – погрозился щуплый сапожник. – Каждый день какой-нибудь негодяй будет сидеть у меня перед домом в колодках.

– А где же вы будете, пока не придете к нам? – спросил Хрибар. – Где вы думаете начать восстание?

– Прямо на Загреб идти мы не можем, – объяснил Илия, – нас было бы мало. С турком сейчас мир, и господа смогли бы выставить против нас много хорошо обученных войск. Как же быть? А вот как. Я поднимусь первый, прорвусь сюда на Брежицы и Кршко. Поднимем здесь народ. Одни пусть идут из Кршко на Костаневицу, чтоб соединиться с ускоками и ястребарским отрядом, и пусть возьмут Метлику и Ново-Место. Я же пойду на Севницу, оттуда в Планину, Куншперк и Пилштайн, а на Сутле нас встретят люди из Цесарграда. Губец будет стоять под Златаром и Стубицей, в центре, чтобы охранять наш тыл и не дать возможности нашим и вашим господам соединиться. А когда мы, с божьей помощью, усилимся, то соберемся под Суседом у Савы и оттуда ударим на Загреб. Вы же поднимайте народ по тем областям, где мы пойдем, поднимайте его и дальше, у Любляны и у моря, чтоб и там повеселить господ. Ничего не записывайте, чтоб не напали на наш след. Знаком нашим будет петушиное перо. Не болтайте зря, а молча точите ножи, и когда наш человек с петушиным пером придет в село, то вынимайте ножи и поднимайте народ. Все вы здесь – наши старые знакомые: мы знаем, что и вы ненавидите господ. Потому-то мы вас и призвали в этот почтенный дом, потому-то мы, хорваты, и пришли к вам, штирийцам и краньцам, чтоб спросить, хотите ли вы подняться с нами за старую правду? Отвечайте, идти ли нам с вами или без вас? Ведь что бы там ни было, а подняться мы должны. Господа опять послали своих людей к королю с просьбой послать войско против нас.

– Мы пойдем, – вскочили на ноги словенцы, – пойдем за вашу правду, за нашу правду!

– И пусть будет проклят тот, кто нас предаст! – добавил кузнец.

– Я пойду по селам от Кршко через Лесковачко-Поле до Костаневицы, – вызвался сапожник.

– Я приведу Брежицы, – крикнул хозяин.

– Я ручаюсь за Метлику, – сказал Дорочич.

– А я за Боштань и Ратечи, – подхватил Хрибар.

– Что касается горного края от Сутлы до Лашко и Целье, то я раздую его своими мехами! – загремел кузнец.

– А прежде всего, братья, – сказал Илия, – займите все паромы на Саве, чтоб отрезать господам переправу.

Дрмачич, до сих пор спокойно слушавший переговоры, изредка лишь потягивая из кружки, при последних словах поднял голову и сказал:

– Послушайте, люди, умное слово. Нас будет много, но мы ведь не солдаты, а народ; народ же, знаете, колеблется, как лоза на ветру. Нас могут и разбить. А надо схватить господ и спереди и сзади, за голову и за хвост.

– Не понимаю, – сказал кузнец.

– Надо договориться… – продолжал ходатай.

– С кем? – воскликнул сапожник.

– С турком. Меня там немного знают, и я с удовольствием обделаю вам это дело. Мы отсюда, турки оттуда…

– Да ты что, рехнулся? – вспыхнул Илия. – Выгнать одного черта, чтоб призвать другого? Стать рабами нехристей? Ты что, крещеный или нет?

– Слушай ты, писака, – сказал ускок, становясь перед ходатаем и поднимая кулак, – если твой паршивый язык еще раз произнесет такую дьявольскую шутку, я тебе так сдавлю твою башку, что и мозг выскочит. С турком! Да разве ты не знаешь этих нехристей? Поди ты к черту!

Ходатай, побледнев, пожал плечами и промолчал.

– Нет, мы пойдем одни, братья, – крикнул кузнец, подняв кружку, – как честные люди, пойдем сами бороться за свою свободу! Выпьем из этой кружки, как братья. За наше здоровье, за наше счастье! Помоги нам бог!

– Помоги нам бог! – отозвались все, и каждый выпил из кружки.

Все бросились обнимать и целовать друг друга.

– Разойдемся, братья, – сказал Илия, – уже поздняя ночь, а день не должен застать нас здесь. Покойной ночи! А когда в село придет петушиное перо…

– Мы будем знать, – сказал кузнец, пожимая его руку, – что петух приветствует зарю нашей правды, нашей свободы.

– Дай-то бог. Аминь! – сказал ускок…

31

Ночь на масленой 1573 года. В ясном небе звезды горят, как драгоценные камни, в горах и долинах густой снег искрится в лунном свете, волшебно блестит иней на сухих ветвях, и сверкают сосульки льда под соломенными крышами сельских изб. Маленькие оконца светятся, словно красные глаза, а из труб весело вьется белый дым. В брдовецкой корчме горит лучина, пиликают маленькие и гудят большие гусли, народ, попивая, веселится. В доме священника тоже горит свет. На коленях перед священником стоит Илия Грегорич. Он исповедался и ждет благословения.

– Отец духовный, – говорит он, – отпусти мне грехи. Жену и детей я отправил к Освальду в Пишец; там они в безопасности. Я свободен и силен. Пусть взойдет теперь заря правды. Благословите меня.

– Бог благословит тебя, – ответил старик со слезами на глазах, – и пусть господь, судья праведный, укажет вам путь. Будьте справедливы, как он. Иди, сынок, с миром, и да охранят тебя ангелы своими крылами. Бог знает, увидят ли тебя еще раз мои стариковские глаза, но моя душа и моя молитва будут тебя сопровождать. Прощай!

Недалеко от дома священника Илия встретился с человеком высокого роста.

– Илия, – сказал незнакомец, – я пришел от Губца и привел тебе сорок человек с хорошими ружьями.

– Ладно. Поставь людей за корчмой и по знаку – выступай. Что, у Губца все готово?

– Он как раз сейчас должен подняться.

– Так. Ну, смотри, – сказал Илия и пошел к корчме. В дымной корчме сидела толпа крестьян и пила. Пламя лучины весело играло на их головах. В углу пиликали гусли, лилось вино, а посреди комнаты кружилось бешеное коло. За столом против дверей сидели Гушетич, Ножина и Бистрич. Гушетич пил и довольным взглядом следил за пляской, Ножина молча смотрел перед собой, а ходатай Дрмачич кружился, покрикивая, в веселом коло. Люди веселы! Люди счастливы! Их ничто не тяготит! В это время вошел Илия Грегорич. В шапке у него торчало петушиное перо, на плечах была длинная шуба.

– Да здравствует Илия! – закричал развеселившийся народ. – Будь здоров и счастлив на веселой масленице!

– Веселитесь, братья, – и крестьянин сдержанно улыбнулся, садясь подле Ножины.

И снова поют гусли, звенят чаши, а коло кружится и кружится, словно его подгоняет нечистая сила.

– Эх! Валяй, девка! – закричал ходатай, прыгая, как козел. – И у самого сатаны в аду не бывает лучшего веселья!

Вбежала девушка и в ужасе прошептала:

– Идут из Суседа…

Люди встрепенулись, коло остановилось, гусли замолкли. В корчму вошел Петар Бошняк с четырьмя вооруженными спутниками.

– Добрый вечер, – приветливо сказал он. – Ну, что ж, веселитесь? Это правильно! Хозяин, три кружки вина! Будем пить, пока пьется!

Крестьяне сохраняли гробовое молчание. Вдруг взгляд Петара упал на ходатая, который, как кот, уставился на слугу Тахи.

– Ого! – И Петар засмеялся. – Какая вода тебя сюда занесла, избитая каналья? Разве ты забыл, что здесь растут виселицы?

– Я пришел, Петар, – сказал злорадно ходатай, становясь против Петара, – объявить тебе и твоему господину, что бока мои зажили и что каждая палка бывает о двух концах, а веревка не спрашивает, кому принадлежит шея – кмету или вельможе.

– Что ты сказал, каналья? – И Бошняк вскочил в ярости. – Ты бранишь моего господина? Ребята, – обратился он к своим спутникам, – вяжите собаку!

Дрмачич, попятился, ратники шагнули вперед, народ с ропотом повскакал. Бошняк свистнул, и десять вооруженных слуг вбежали в корчму.

– Вяжите собаку! – крикнул Бошняк. – А вы, канальи-кметы, ни с места!

Но в эту минуту поднялся Илия, распахнул одежду так, чтобы стал виден белый полотняный крест, нашитый у него на груди, поднял кружку и крикнул громовым голосом:

– Пора, братья! За нашу свободу и право поднимаются кирка и мотыга! Крестьянин свободен! Долой Тахи! Вставай!

– Вставай! – закричали все, и в один миг у всех в руках засверкали сабли и ружья.

Бошняк побледнел.

– Что же вы меня не вяжете? – спросил Дрмачич, захохотав.

– Вставай! С божьей помощью! – крикнул Ножина и выстрелил в окно.

В корчму мгновенно вбежало сорок крестьян с ружьями, и через минуту слуги Тахи лежали, связанные, на полу. Выстрел следовал за выстрелом, церковный колокол звонил все громче и громче, а вдали откликались другие выстрелы и другие колокола. И в эту масленичную ночь весь край, в котором с оружием в руках восстал народ, огласился кличем:

«С божьей помощью кирка и мотыга поднимаются за старую правду!»

32

– Боже мой, чем вы так напуганы, сын мой? – спросила Уршула Хенинг Степко, который только что возвратился из Загреба в Мокрицы.

– Плохо дело, – ответил вельможа, беспокойно шагая взад и вперед по комнате.

– Какие же вы привезли новости? Восстали крестьяне?

– Увы, восстали, – сказал тот, глядя в землю.

– Да говорите же, бога ради.

– Мы выпустили из рук поводья. Не знаю, что и думать. Злые вести, как черные вороны, слетаются со всех сторон к дворцу бана. Проклятое крестьянское движение разливается по всему краю, как поток. Не только мужичье Тахи взбунтовалось в Суседе и Стубице, но и кметы вдовы бана в Цесарграде подняли свои безумные головы. Кастелян оказал сопротивление, но крестьяне сожгли замок, захватили пушки и убили кастеляна. В горах Окич и вокруг Керестннца парод собрался и разрушил замок. Драганнчские дворяне идут под своим знаменем на Ястребарское, чтобы напасть на вдову бана. Кровопийца Тахи запер ворота в Суседе и зарядил пушки, чтобы ярость крестьян охладилась об окровавленные стены. Но крестьяне не напали на Сусед. Всюду по снежной равнине движется, извиваясь, словно черная змея, огромное множество разъяренных крестьян; у всех, как острые шипы, блестит оружие. Всюду слышен жалобный звон колоколов, всюду пылают поместья Тахи. Я проскакал через Ступник. В селе почти ни одного мужчины. Все ушли в войско, потому что у них оно теперь есть. Толпа соединялась с толпой – превращалась в отряд, отряд примыкал к отряду – и образовалось целое войско. И все поднялись сразу, одним махом.

– Они не идут на Сусед, не идут на Тахи? Так куда же? – спросила Уршула.

– Откуда мне знать! Идут на запад. Слышал, что они через Сутлу переправились в Штирию.

– А что понадобилось хорватам в Штирии, там ведь нет Тахи?

– Откуда мне знать! – И Степко сердито стукнул ногой о пол. – Но послушайте, что это? Звонят колокола. Слышите крики?

Степко подбежал к окну и распахнул его.

– Боже мой! Да ведь это в моем поместье.

В комнату вбежал испуганный мокрицкий кастелян.

– Господин, – сказал он, – беда! Войско хорватских крестьян под командой Илии Грегорича стоит у Добовы и идет к Брежицам. Две тысячи вооруженных людей. Штирийцы повсюду присоединяются к ним. Беда настигла и нас. Ваши есеничане разломали контору по податям, захватили господский паром. Из Бреган выгнали ваших приказчиков, там звонят во все колокола. По селам скачут всадники, мужики собираются с оружием и кричат, что теперь нет больше господ и что они идут в Добову к хорватам.

– Боже мой, мы пропали! – И Уршула заломила руки.

– Кастелян, – сказал испуганно Степко, – заприте ворота замка, наведите пушки и соберите людей. Сколько их?

– Около сорока.

– И это все?

– Все.

– Погодите! Вы повезете письмо господину подполковнику ускоков Йошко Турпу в Костаневицу. Расскажите ему, в чем дело, и пусть он скорей шлет сюда хотя бы три сотни ускоков и два мешка пороха. А что Сврач, в замке?

– Пошлите его сюда! А вы езжайте скорей.

Кастелян ушел, и вскоре перед хозяином предстал крестьянин Иван Сврач.

– Что прикажете, ваша милость? – спросил он холодно, поглядывая исподлобья на Степко.

– Какой дьявол вселился в ваши крестьянские башки? Что вам надо в Штирии и Краньской? – крикнул вельможа.

– А я про то не ведаю, – и крестьянин пожал плечами, – вы же знаете, что я был здесь, на службе.

– Но ты должен знать, каковы их намерения.

– Я же вам сказал, хозяин, что не знаю, сами у них спросите.

– Иван, – сказал Степко мягче, – возьми коня, поезжай скорей в Добову к Илии. Проси его вспомнить о нашем договоре, пусть он вернется, пусть ударит на Сусед.

– Хорошо, – сказал Иван, помедлив немного, – не знаю только, захочет ли он.

С этими словами крестьянин вышел из комнаты.

– Я спущусь в село, теща, чтоб остановить крестьян. Не говорите ничего Марте, чтобы не пугать ее.

– Бога ради, не делайте этого, Степко! – взмолилась Уршула.

– Вы думаете, что Степко Грегорианец боится? Увидим. Прощайте!

Проходил один час за другим, и Уршула считала их в смертельном страхе, утешая себя и обманывая Марту. Уже близилась ночь. Наконец Степко вернулся и попросил к себе тещу. Он был мрачен.

– Ну, что? – спросила женщина.

– Кастелян вернулся?

– Нет.

– Все идет не так, как нужно! Чума их побери! – проскрипел Степко, сжимая кулаки. – Поскакал я с десятью парнями к парому. На берегу Савы толпились сотни крестьян, все вооруженные, как будто собрались в далекий путь. Десятками и полусотнями переправлялись они через Саву. Я крикнул им, чтоб остановились, и спросил, куда они идут. Но они ни слова. Тогда я пришпорил коня, подскакал к парому, чтобы преградить им путь. «Куда вы направляетесь, канальи?» – закричал я. «К своим братьям, – ответил мне старый есеничанин, – за своим правом». – «Против кого?» – «Против господ». – «Разве вы, злодеи, не знаете, что я и есть ваш господин?» – «Вы им были, – ответил старый каналья, – а теперь другой порядок. Уйдите с дороги, иначе может дойти до греха!» – добавил старик, показав пальцем на сотни копий, направленных в мою сторону. Я подождал немного, но в толпе поднялся громкий ропот и движение и меня оттеснили от берега.

Уршула едва дышала.

– Вернулся ли Сврач? – прошептала она в испуге.

– Вернулся.

– Что же ответил Илия?

– Что слишком поздно. Что он не вернется, что мы обманули народ, так как хотели помириться с Тахи. Теперь они поднимаются против всех господ.

– Какой же черт нас предал? – спросила Уршула, задрожав.

– Эх, только бы мне узнать, кто! – И Степко погрозил кулаком. – Я послал Сврача во второй раз, сказал, что о примирении с Тахи не может быть и речи, потому что София вышла замуж за Милича. И пусть они вернутся, так как иначе я их насажу на вертел.

– И что ж сказал Сврач?

– Он вовсе не вернулся, – ответил Степко, опустив голову.

– Нож повернулся против нас, – вымолвила старая Хенинг. – Помоги нам бог!

Гашпар Посингер, комендант крепости в Брежицах, был в бешенстве. Ударами в барабан он созывал всех жителей местечка защищать замок от хорватских крестьян, отряд которых стремительно приближался из Добовы. Пришло с десяток людей, остальные отказались. 3 февраля 1573 года, около полудня, на площадь в Брежицы прискакал всадник, крестьянин Шанталич. На нем был овчинный тулуп, вывернутый наизнанку, на шапке торчало перо, в правой руке он держал саблю, а в левой белый флаг.

– Эй, люди брежичане! Почтенные горожане! – крикнул он народу, который с криками высыпал из своих домов, – Слушайте! Меня шлет к вам ваш командир Илия. Наше войско идет сюда, но вам бояться нечего. Мы вам не желаем зла! Мы вам друзья и братья. Мы идем на господ. Не хотим податей, не хотим поборов, не хотим кнута.

– Долой кнут! – загремел народ.

– Раз так, – продолжал Шанталич, – присоединяйтесь к нам, сдайте нам Брежицы.

– Согласны! Мы ваши! – кричали брежичане.

В эту минуту среди народа появился маленький толстый человек, брежицкий жупан Юре, и стал громко кричать:

– Убейте пьяного хорвата! Вы слышали, этот язычник восстанавливает нас против наших добрых господ. Убейте его, или я вас арестую.

И жупан гневно поднял кулак, а из замка грянула пушка.

– Ха, ха! Долой жупана, долой лицемера! – народ бесновался. – Хорват пришел в добрый час! Теперь конец господам и их кровавым слугам! – заорал Никола Кробот и с такой силой ударил жупана рукой по животу, что тот грохнулся о землю лицом.

– Брежичане! – И Никола поднял дубину. – Вы мужчины?

– Да.

– Брежичане! Хотите ли, чтобы ваши немецкие господа продолжали дубасить вас по спинам и рыться в ваших карманах?

– Не хотим!

– Долой господ! Пусть приходят хорваты! Не так ли, братья?

– Пусть приходят хорваты! – кричал в волнении народ.

Через час, с барабанным боем и криками, с белым знаменем, на котором был вышит черный крест, в Брежицы вошло две тысячи конных и пеших хорватских и штирий-ских крестьян во главе с Илией Грегоричем. Никола Кробот сдержал свое слово: Брежицы сдались, и красное вино из бочонка толстого жупана вновь оросило старую правду; но Грегорич крикнул громовым голосом:

– Вперед, братья, вперед! Вам предстоит дальняя дорога!

От Стара-Васи до Видема гремит барабан. Иногда слышится ружейный выстрел и глухо откликается в снежной равнине. Штирийки выбегают на крыльцо. Это идут хорваты, идут на господ. Сколько их, тучи! И не сосчитать. Конца-края не видно. Одни идут по снегу пешком, другие едут верхом. Какие все необыкновенные люди, бородатые парни. Одни в широких шляпах, другие в меховых шапках, одни в опанках, другие в сапогах, на одних плащи, на других вывернутые наизнанку тулупы, на третьих вышитые кафтаны из грубого сукна, на четвертых безрукавки. Усы заиндевели. Все весело глядят вперед. Они ведь свободны! У кого ружье, у кого копье, у кого сабля, у кого коса, у кого топор, есть и молоты и дубины. У каждого на груди белый крест, они называют себя крестоносцами; у каждого в шапку или шляпу воткнуто перо, и над всеми развевается белое знамя с черным крестом. Возле знамени, устремив взор вперед, с достоинством едет на коне командир – Илия Грегорич. Вот это человек! Взгляд независимый, за поясом блестят серебряные пистолеты, – видно, ничего не боится. И у них четыре пушки на колесах. Это им прислали люди из Цесарграда вместе с десятью железными мушкетами. Бьют в барабаны, стреляют из ружей, словно они идут на храмовой праздник или на свадьбу. А поют-то как хорошо, протяжно, как на всенощной. Так дошли они до Видема. «Тут придется ждать, – сказал Илия, – заходи куда хочешь, в дом, на конюшню, в амбар, в церковь, или жди прямо на снегу». Уж вечер, туман, пасмурно. По ту сторону Савы в окнах домов Кршко мерцают огоньки, круто высятся горы в тумане, в зимнем воздухе торчат сухие ветки, снегу всюду навалило пропасть. Но что тебе за дело до тумана или снега, коль ты свой? В Видеме народу – сколько картошки на картофельном поле. Больше всего толкотни перед домом сельского жупана. Тут стоят пушки, тут, у дверей, прислонено знамя. Двери открыты. Командиры входят и выходят, словно это корчма.

– Какого черта мы ждем здесь? – спросил стоявший перед дверью ступницкий командир Павел Фратрич. – Какую еще кашу варит нам Илия?

– Ну, конечно, кашу, – ответил со смехом стеневецкий командир Иван Карлован, дуя в кулаки, – кашу для важных господ. Будет им что расхлебывать!

В большой комнате жупана пылает печь. Возле нее, на скамье, растянулся Ножина. Ружье его лежит на полу. В углу, на земле, сидит Мато Гушетич, режет краюху хлеба и смотрит на Николу Кробота, который за длинным столом чокается с Николой Купиничем, а у окна маленький ходатай нашептывает о важных делах метличанину Дорочичу. Спустя немного в комнату вваливается мокрый, измученный дорогой Иван Сврач.

– Ого! Ты, Сврач? – воскликнули все.

– Где Илия? – спросил пришедший, потянувшись за кружкой.

– На той стороне, в Кршко, – ответил Гушетич, – ведет переговоры с горожанами, чтоб они примкнули к нам.

– Собачья погода, – сказал, отряхиваясь, Сврач, – продрог до костей.

– Ну, что ж там? – спросил ходатай.

В это время на пороге показался Илия и с ним сапожник Юре Плацинец и портной Освальд, горожане из Кршко.

– Бог в помощь, братья! – приветствовал Илия. – Счастье нам улыбается. Нам удалось договориться с горожанами Кршко. Они с нами. Мы поклялись друг другу, и вот они для подтверждения посылают этих честных людей.

– Клянусь честью! – И сапожник ударил себя в грудь. – Я человек порядочный. Пусть все мои каблуки выйдут кривыми, коли я лгу. Хочется мне сшить себе пару сапог из господской кожи!

– А, ты пришел, Сврач? – продолжал Илия. – Какие же ты принес вести?

– Нам нечего бояться ни ускоков, ни конницы Зринского. Можем смело идти вперед.

– Хорошо, – сказал Илия, – завтра спозаранку перейдем Саву. Ты, Купинич, поведешь войско, а с тобой пойдут Туркович, Фратрич, Никола Бартолич и Грга Дрводелич. Возьмете тысячу человек, пять фальконетов и две пушки.

– А ты, командир? – спросил Купинич.

– Я пойду дальше, к Севнице и на гору Пилштайн, где нас ждет Штерц. Вы от Кршко пойдете на Дренову, в Ускокские горы. Туда же, с другой стороны, придут и люди из Ястребарского, и тогда вы направитесь на Метлику, которая вас ждет. В той стороне нам нечего опасаться, потому что жумберачане наши. Дрмачич, садись и пиши письмо, чтоб Ножина мог отнести его ускокам. Они обещали и не обманут. Но пусть увидят черным по белому, что мы их считаем братьями.

Дрмачич сел писать письмо, а Илия, сбросив тулуп, присел к столу. В это время снаружи послышался громкий плач.

– Что такое? – И Илия вскочил.

В комнату вбежала плачущая штирийка.

– Добрые люди, – причитала она сквозь слезы, – в мою бедную избу ворвался один из ваших, топором разбил ларь и взял все как есть.

– Кто это был? – вспылил Илия.

– Вот он, – крикнул в дверях Карлован, таща за шиворот бледного крестьянина.

– Кто ты? – спросил Илия.

– Степан Шафарич, – ответил крестьянин, заикаясь.

– Разве мы турки, каналья? Разве мы затем поднялись, чтоб красть? Вздернуть его здесь же перед домом, чтоб каждая воровская душа видела, что ее ожидает.

Крестьянин закричал, но через несколько минут тело его уже болталось на сухой яблоне перед домом жупана. В этой суматохе Иван Сврач вышел из дома и скрылся в темноте.

– Где же Сврач? – спросил вскоре Гушетич. – Знаешь ли, Илия, что Сврач отнял у жены брежицкого жупана десять цехинов?

– И он тоже? – Командир рассердился. – Где он, разыскать его и тоже вздернуть, кто бы он ни был.

Напрасно! Сврача и след простыл.

– Хе! хе! – засмеялся сапожник. – Умен! Не нравится запах веревки!

– Вот письмо для Ножины, – сказал ходатай Илии, – хорошо было бы, если б он сейчас же поехал.

– Ладно, пускай едет! Брат Марко, поднимайся! В путь!

Ускок вскочил, потянулся, засунул письмо за пазуху и перекинул ружье через плечо.

– Вы гоните меня к волкам, ну что ж! Пусть будет так, и да поможет бог. Я повезу это письмо к братьям ускокам, пусть им поп прочтет, и если в ближайшие дни в Жумбераке не полетят искры из кремня, то это будет моя вина.

– Скажи братьям, – наставлял Илия, – чтобы спускались с гор и спешили к Кршко.

– Понятно, скажу! И сам приду, если бог даст, на свадьбу молодецкую. Прощай, Илия, дорогой, названый брат, желаю тебе удачи. Прощайте, братья, до радостной встречи!

Ножина расцеловался с Илией, вышел, сел на коня и понесся в сторону Ускокских гор.

Было уже поздно, и войско спало, когда недалеко от Савы два человека встретились в ночном тумане.

– Дорочич, – сказал один из них шепотом, – это ты?

– Да, Дрмачич. Что такое?

– Ты поедешь завтра в Метлику?

– Да.

– Ты не раздумал? Эти глупые крестьянские головы в наших руках. Господа заплатят нам за них дорого, мы ведь знаем все нити.

– Хе! Верно, яблочко вкусно, но как быть с нашей клятвой?

– Да нужно ли перед разбойниками клятву держать? Ведь они по закону-то разбойники. Значит?…

– Ладно. Но как?

– Очень просто. Я напишу письмо. Ты повезешь его Алапичу в Ястребарское, там, где твой брат. А в Метлику не поедешь. А я часть дороги проеду с тобой; скажу, что хочу обследовать район. Поверят.

– А потом?

– Вернусь к крестьянам.

– Но…

– Молчи! Идут. Ты ступай сюда, я – туда. Значит, завтра. Покойной ночи!

День занялся ясный. В бледном зимнем небе солнце стояло, как горячий багровый шар, а снег и иней сверкали, как стекло. На штирийском берегу Савы выстроилось крестьянское войско. На краньском берегу толпился народ, следя за всем, что происходит, а из замка над Кршко, крепко заперев железные ворота, наблюдал комендант. Вскоре от краньского берега отчалил паром и подошел к штирийскому берегу. Тут стоял Илия, а рядом с ним крестьянские командиры. Илия говорил растроганным голосом:

– Братья! Пошли мы из дому завоевывать нашу свободу. Пришли в этот край и встретили здесь своих братьев. Мы сильны, потому что стоим за правое дело. Здесь пути наши расходятся, но цель у нас одна. Кого-нибудь из нас судьба столкнет с войском господ. Пусть не дрогнет ваше сердце, покажите, что вы мужчины! – Командир снял шапку и, подняв глаза к небу, сказал: –. Боже! Ты видишь нас, стоящих здесь, на морозе, на чужой земле! Боже! Ты знаешь, что наши намерения чисты, что поднялись мы не на злое дело. Благослови нас, боже! Пошли нам счастье! С богом, братья, до встречи под Суседом! Прощайте!

– Илия, – сказал командир Купинич и положил три пальца на саблю, – клянусь тебе, что живым этой сабли не отдам, и буду биться до последней капли крови. Прощай!