Текст книги "Кукольный дом"

Август Юхан Стриндберг
Кукольный дом

Они были женаты уже шесть лет, но казалось, обвенчались только вчера. Он служил капитаном во флоте и каждое лето отправлялся на два-три месяца в рейс. Два раза он уходил в длительное плавание. Короткие летние рейсы были весьма полезны – если во время зимнего ничегонеделания появлялись признаки застоя, такая летняя разлука проветривала и освежала их отношения. Первый рейс проходил трудно. Он писал пространные любовные письма жене и, встречая в море любое суденышко, тотчас же сигнализировал о необходимости отправки почты. И когда наконец показались шведские шхеры, он не мог найти себе места от нетерпения увидеть жену! И она об этом знала! В Ландсурте он получил телеграмму – она встретит его на Даларё. Когда они бросили якорь у Ютхольмена и капитан увидел голубой платочек на веранде постоялого двора, он понял – это она. Но сперва ему пришлось переделать множество дел на корабле, и на берег он сошел только к вечеру. Гичка мягко причаливает к пирсу, и капитан видит жену – такую же молодую, такую же красивую, такую же свежую – и как будто вновь переживает медовый месяц. Она сняла две комнатки на постоялом дворе, и – ах! – какой же замечательный ужин она приготовила! И так о многом им надо поговорить! О плавании, о малышах, о будущем! Искрится вино, раздаются звуки поцелуев, слышится вечерняя зоря с моря. Но его это не касается, он уйдет не раньше часа. Что? Ему надо уходить?

– Да, полагается ночевать на судне, но главное – явиться к побудке!

– Во сколько побудка?

– В пять утра!

– Фу, как рано!

– Ну, а где ты будешь сегодня спать?

– Этого ты не узнаешь!

Но он догадывается и хочет посмотреть, где она проведет ночь. Она загораживает дверь. Он целует ее, берет на руки, как ребенка, и открывает дверь.

– Ух, какая огромная кровать! Настоящий баркас! И где это они такую достали?

Боже, как она покраснела. Но ведь из его письма она поняла, что они поживут здесь, на постоялом дворе.

– Ну разумеется, поживем, хотя мне и нужно быть на борту к утренней побудке, этой чертовой утренней молитве, хоть бы ее совсем не было!

– Фу, как нехорошо ты говоришь!

– А сейчас мы выпьем кофе и разведем огонь в камине – простыни влажноватые! Ну, какая же ты умница, маленькая плутовка – догадалась раздобыть такую большую кровать! И где ты ее достала?

– И вовсе я ее нигде не доставала!

– Разумеется, нет. Как мне это в голову могло прийти!

– Ах, какой глупый!

– Глупый? – Он обнял ее за талию.

– Нет, нет, будь же благоразумен!

– Благоразумен! Легко сказать!

– Тс-с! Слышишь, служанка дрова несет!

Часы пробили два, шхеры и вода на востоке загорелись красным огнем, а они сидели у открытого окна. Точно любовники. А разве нет? И ему придется сейчас ее покинуть. Но он вернется в десять, к завтраку, а потом они поедут кататься на лодке. Он поставил на огонь свой походный кофейник, и они пили кофе под крики чаек, любуясь восходом. В проливе покачивалась на волнах канонерка, и он видел, как время от времени вспыхивает на солнце тесак вахтенного. Как трудно разлучаться, но как сладко сознавать, что скоро-скоро они вновь будут вместе. Он поцеловал ее в последний раз, пристегнул к поясу саблю и ушел. Капитан шагал по причалу, выкрикивая: «Эй там, на лодке!», а она спряталась за занавеску, словно стыдясь чего-то. Он посылал ей воздушные поцелуи, пока не подошла гичка с матросами. И наконец, последнее «спи сладко, увидь меня во сне», и уже на середине пролива, приложив к глазам бинокль, он увидел маленькую белую фигурку в ореоле черных волос на фоне темной комнаты, и солнце освещало ее рубашку и обнаженные плечи, и она была похожа на русалку!

Прозвучала побудка. Протяжные сигналы горна покатились по блестящей воде между зелеными островками, через ельники, через дороги. И «все наверх!», «Отче наш» и «Помоги мне, Боже, сие дело мною начинаемо». Колоколенка на Даларё ответила слабым перезвоном – было воскресное утро. Появились подгоняемые утренним бризом куттера, взметнулись флаги, захлопали выстрелы, на причале замелькали светлые летние платья, подошел, оставляя за собой рыжий шлейф воды, пароход с острова Утэн, рыбаки вытащили свои сети, и сверкали на солнце чуть колышущаяся синяя вода и зеленая суша.

В десять часов спустили гичку, и шесть пар весел понесли ее к берегу. И вот они опять вместе. Они завтракали в общем зале, а другие гости шепотом спрашивали: это его жена? Он говорил вполголоса, словно любовник, а она опускала глаза и улыбалась, иногда шлепая его салфеткой по пальцам.

Лодка качалась у причала – она сядет за руль, а он пусть управляется с фоком. Он не мог оторвать глаз от ее светлой, одетой по-летнему фигуры с высокой крепкой грудью, от ее решительного личика и уверенного взгляда, устремленного навстречу ветру, и руки, затянутой в перчатку из оленьей кожи, державшей шкот. Ему хотелось говорить и говорить, поэтому он порой мешкал с поворотами. И получал нагоняй, точно юнга, что доставляло ему несказанное удовольствие.

– Почему ты не взяла с собой малышку? – спросил он, чтобы поддразнить ее.

– А куда бы я, по-твоему, ее положила?

– В наш баркас, разумеется!

Она улыбнулась, и ему было так радостно видеть эту ее улыбку.

– Ну, что сказала хозяйка сегодня утром? – продолжал он.

– А что она могла сказать?

– Она хорошо спала ночью?

– А почему она должна была плохо спать?

– Не знаю, может, крысы грызли половицы или старое чердачное окошко скрипело всю ночь; откуда мне знать, что может потревожить сладкий сон старой мамзели.

– Если ты не замолчишь, я закреплю шкот и сброшу тебя в воду!

Они пристали к небольшому островку и пообедали припасами, уложенными в корзинку; постреляли в цель из револьвера, потом закинули удочки, делая вид, будто на самом деле удят рыбу, но поклевки не было, и они вновь уселись в лодку. Они заходили в заливы, где резвились гаги, в пролив, где в камышах бились щуки, и опять устремлялись в открытое море, и ему не надоедало смотреть на нее, разговаривать с ней и, когда удавалось, целовать ее.

Так встречались они на Даларё шесть лет подряд и были всегда одинаково молоды, одинаково сумасбродны – и счастливы. Зимы они проводили в своих маленьких комнатках-каютах на Шеппсхольмене. Он строил парусные кораблики мальчикам или развлекал их рассказами о путешествиях в Китай и на острова Южных морей, и жена смеялась над его глупыми историями. У них была чудесная комната, не похожая ни на какую другую. Там висели японские зонтики от солнца и японские доспехи, миниатюрные пагоды из Ост-Индии и австралийские луки и копья; африканские барабаны и высушенные летучие рыбы; трубки сахарного тростника и трубки для курения опия. И отец семейства, уже слегка облысевший, вовсе не стремился в море. Иногда он играл в шашки с аудитором или проводил вечера за «вирой» и стаканом грога. Когда-то жена тоже принимала участие в игре, но с появлением четверых детей времени на это у нее уже не хватало, и все-таки она охотно подсаживалась на минутку к играющим, заглядывая в карты, или подходила к мужу, который обнимал ее за талию и спрашивал, стоит ли ему брать прикуп с такими-то картами.

Однажды капитану предстояло уйти в плавание на своем корвете на целых полгода. Он ужасно переживал – дети выросли, и матери было довольно трудно одной справляться с такой большой командой. Да и капитан сам был уже не так молод и далеко не так жизнерадостен, как раньше, но служба есть служба, и он ушел в море. Уже из Крунборга он отправил первое письмо следующего содержания:

«Моя любимая топенанточка!

Ветер слабый, З.З.0 до О., плюс 10 °C, 6 склянок, свободен от вахты. Не могу выразить, что я чувствую, находясь так далеко от тебя. Когда мы выбирали верп у Кастельхольмена (6.30 пополудни, при сильном Н. О. до О.), мне показалось, будто мне всадили пал под ребро, а через ушные клюзы пропустили якорную цепь. Говорят, у моряков есть способность предчувствовать несчастье. Об этом я ничего не знаю, но пребываю в ужасном беспокойстве, пока не получу от тебя первой весточки. На борту ничего не произошло, по той простой причине, что ничего и не может произойти. А как там у вас? Готовы ли новые сапоги Боба? Не жмут? Я, как ты знаешь, не мастак писать письма и потому кончаю. Крепко целую прямо в середину вот этого креста X!

Твой старый Пал.

P. S. Заведи себе компанию, небольшую (женскую, разумеется). И не забудь попросить мамзель на Даларё перетянуть большой баркас к моему приезду! (Ветер усиливается, к ночи будет норд!)»

В Портсмуте капитан получил от жены ответ.

«Дорогой мой Пал!

Здесь без тебя очень тоскливо, можешь мне верить. И нелегко было, потому что у Алис прорезался первый зуб. Доктор сказал, что необычайно рано, и это должно означать… (нет, этого ты не узнаешь!) Сапоги Бобу оказались как раз впору, он ими очень гордится. Ты в своем письме упомянул, чтобы я познакомилась с какой-нибудь женщиной. Это я уже сделала, или, вернее, она сама нашла меня. Ее зовут Оттилия Сандегрен, она окончила семинарию. Очень серьезная женщина, так что можешь не бояться, что она собьет с пути твою «топенанточку». И кроме того, она религиозная. Да, нам бы тоже не мешало быть построже в делах веры. Одним словом, она превосходная женщина. Кончаю писать – за мной пришла Оттилия. Она только что вошла и просит передать тебе привет, хотя вы и незнакомы.

Твоя Гурли».

Капитан был недоволен письмом. Слишком короткое и не такое бодрое, как всегда. Семинария, религиозная, серьезная, и Оттилия – два раза Оттилия! А потом Гурли! Почему не «Лапочка», как прежде! Гм!

Через восемь дней, в Бордо, он получил еще одно письмо и в придачу бандероль с книгой. «Дорогой Вильхельм!» – Так, Вильхельм! Уже не Пал! – «Жизнь – это борьба от…» – Что за черт! Какое нам дело до жизни! – «…начала до конца! Спокойно, как ручей Кедрона…» – Кедрона! Это же из Библии! – «…текла наша жизнь. Мы словно лунатики ходили над пропастью, не замечая ее!» – Семинария, семинария! – «Но тут возникает этический вопрос…» – Этический! Аблатив! Гм, гм! – «…заявляя о своей высшей потенции!» – Потенции?! – «И когда теперь, пробудившись от долгого сна, я спрашиваю себя, правильным ли был наш брак, я вынуждена с раскаянием и смирением признать: нет, неправильным! Любовь вершится на небесах (Матф., 12, 22 и сл.)». Прежде чем продолжить чтение, капитан был вынужден встать и налить себе стакан рома с водой. «А наша любовь – какой земной, конкретной она была! Разве души наши жили в той гармонии, о которой говорит Платон («Фейдон», кн. VI, гл. II, § 9)? И мы должны признаться: нет! Кем я была для тебя? Твоей домоправительницей и – о, стыд! – твоей любовницей! Понимали ли друг друга наши души? И на этот вопрос мы должны ответить: нет!» – Тысяча чертей! Черт бы побрал этих Оттилий и все дьявольские семинарии! Она была моей домоправительницей? Она была моей женой и матерью моих детей! – «Прочти книгу, которую я тебе посылаю! Она даст ответы на все вопросы. В ней высказано то, что веками скрывалось на дне души всего женского рода! Прочти ее и скажи мне потом, правильным ли был наш брак! На коленях молю, твоя Гурли».

Вот оно, его дурное предчувствие! Капитан был вне себя. Какая муха укусила его жену?! Это похуже сектантства!

Он разорвал бандероль и прочитал на обложке: Хенрик Ибсен, «Кукольный дом». Кукольный дом! Да, конечно! Его дом был прелестным кукольным домиком, и его маленькая женушка была его куколкой, а он сам – ее большой куклой. Они, играя, шли по усыпанной острым щебнем дороге жизни и были счастливы! Чего им не хватало? Какая была совершена несправедливость? Надо поглядеть, что об этом написано в книге.

Капитан читал три часа! Но умнее не стал. Какое это имеет отношение к нему и его жене? Разве они подделывали векселя? Нет! Разве они не любили друг друга? Любили! Он заперся в каюте и еще раз перечитал книгу, делая отметки синим и красным карандашом; и под утро сел писать жене. Он писал:

«Небольшой дружеский Аблатив, нацарапанный стариком Палом на борту «Ванадиса» в Атлантическом океане вблизи Бордо (широта 45°, долгота 16°).

§ 1. Она вышла за него замуж, поскольку он любил ее, и поступила чертовски правильно, потому как, ежели бы она ждала того, кого бы любила она, мог бы произойти казус, что тот бы ее не любил, и тогда она бы поняла, где раки зимуют. Так как очень редко бывает, чтобы оба были безумно влюблены друг в друга.

§ 2. Она подделывает вексель. Весьма глупо, но ей не следовало говорить, будто она сделала это только ради мужа, потому что она ведь никогда его не любила; скажи она, что сделала это ради них обоих и ради детей, это было бы правдой! Понятно?

§ 3. После бала он пристает к ней с ласками, и это лишь доказывает, что он ее любит, и в этом нет ничего дурного; дурно только, что это показывают в театре. Il у a des choses qui se font mais qui ne se disent point[1]1
  Есть вещи, которые делают, но о которых нельзя говорить (фр.).


[Закрыть], так, кажется, говорит один француз. Кстати, писатель, будь в нем чувство справедливости, должен был бы показать обратный случай: la petite chienne veut, mais le grand chien ne veut pas[2]2
  Сучка хочет, а кобель – нет (фр.).


[Закрыть], как сказал Оллендорф (сравни баркас на Даларё).

§ 4. Ее намерение – когда она обнаруживает, что муж просто свинья, а он и есть свинья, так как готов простить ее, поскольку обман не раскрылся, – уйти и бросить детей, ибо она не достойна их воспитывать, – не очень удачное кокетство. Она была глупой коровой (не учат же в семинарии, что подделывать векселя разрешено), а он – быком, и теперь они могут мирно идти в одной упряжке. Уж чего-чего, а оставлять детей на воспитание такому ослу, которого она презирает, никак не годится.

§ 5. Таким образом, после того как Нора увидела, какая скотина ее муж, у нее появляется еще более веская причина остаться с детьми.

§ 6. То, что муж не оценил ее раньше по достоинству, не его вина, поскольку ее достоинства проявились только после заварушки.

§ 7. Нора была раньше взбалмошной девчонкой, она и сама этого не отрицает.

§ 8. Налицо все гарантии того, что с этих пор они будут тянуть лямку ровней: он раскаялся и хочет исправиться; она тоже! Прекрасно! Вот тебе моя рука – начнем сначала! Два сапога пара! Что в лоб, что по лбу. Ты была дурой, и я вел себя как дурак! Ты, моя маленькая Нора, была плохо воспитана, и я, старая сволочь, не лучше. Повинимся оба! Бросай тухлые яйца в наших воспитателей, только не попади в меня… Я, хоть и мужчина, невиновен в такой же степени, что и ты! Может, даже чуть невиновнее, потому что женился по любви, а ты – по расчету! Так давай же станем друзьями и будем вместе обучать наших детей той драгоценной науке, которой научила нас жизнь!

Все ясно? All right![3]3
  Отлично! (англ.)


[Закрыть] Все это написал капитан Пал-тугодум своими негнущимися пальцами!

Ну вот, моя любимая куколка, я прочитал твою книгу и высказал свое мнение. И какое же это имеет отношение к нам? Разве мы не любили друг друга? Разве мы все еще не любим друг друга? Разве мы не воспитывали друг друга, не сглаживали углы – ты ведь, наверное, помнишь, что вначале и у нас не обходилось без сучков и заноз? Так что же это за глупости? К черту Оттилий и семинарии! Непростую книжицу ты мне подсунула. Она похожа на плохо обозначенный фарватер, того и гляди сядешь на мель. Я взял циркуль, проложил курс и избежал мелей. Но второй раз такого не повторю. Пускай сам черт щелкает такие орешки: их разгрызаешь – а внутри чернота. А сейчас желаю тебе покоя и счастья и чтобы ты опять стала умницей-разумницей. Как мои малыши? Ты забыла о них написать! Небось слишком много думала об этих благословенных детках Норы (которые существуют только в книге!). «Плачет ли мой сынишка, играет ли моя липа, поет ли мой соловей и танцует ли моя куколка?» Пусть она всегда танцует, и тогда старик Пал будет доволен. Благослови тебя Господь, и пусть никакие дурные мысли не встанут промеж нас. Я так тоскую, что и сказать не могу. И вот должен писать рецензии на пьесы! Сохрани Господь тебя и малышей, поцелуй их в губы от твоего старого верного Пала».

Закончив письмо, капитан спустился в кают-компанию выпить грогу. С ним был судовой врач.

– Хо-хо! – воскликнул капитан. – Чувствуешь, как воняет старыми штанами! Хо-хо! Сурабайя! Вздернуть бы их, черт меня подери, на катблоке на фор-топ да, взяв нижний риф, проветрить при Н. В. до Н.! – Врач ничего не понял. – Оттилия, Оттилия, чтоб ее…! Всыпать бы ей по первое число! Отправить чертовку в кубрик да спустить на нее матросов при задраенных люках! Уж я-то знаю, чего нужно старой деве!

– Что с тобой, Пал? – спросил доктор.

– Платон! Платон! К черту Платона! Да, поболтайся полгода в море, будет тебе Платон! Вот тогда и говори про этическое! Этическое! Хо-хо! Готов душу заложить – получи Оттилия свое «горячее», мигом забыла бы про Платона!

– Да в чем дело-то?

– А-а, ни в чем. Послушай-ка. Вот ты – врач. Как там насчет баб, а? Это ведь опасно – долго не выходить замуж? Они становятся немножко того… ку-ку… с поворотом на один галс. Верно?

Врач высказал свою точку зрения по этому вопросу, закончив сожалением о том, что всех самок оплодотворить нельзя. В природе – где самец живет в основном полигамно, поскольку имеет возможность без труда прокормить малышей (за исключением хищников), – не существует таких аномалий, как незамужние самки. В цивилизованном же обществе, где тот, кому хватает хлеба на пропитание, почитается счастливчиком, эти аномалии – явление обычное, и женщин, как правило, больше, чем мужчин. Поэтому надо быть добрым к незамужним девушкам, ведь их участь ужасна!

– Добрым! Легко сказать! Они-то не желают быть добрыми! – Тут капитана прорвало. И он рассказал все, не забыв даже упомянуть про написанную им рецензию.

– Ах, они пишут так много ерунды! – сказал доктор и закрыл крышкой чашу с тодди. – Все крупные проблемы в конечном счете решаются только с помощью науки. Науки!

Когда капитан, после полугодового отсутствия и тягостного обмена письмами с супругой, учинившей ему разнос за его критическую статью, ступил наконец на землю Даларё, он был встречен женой, всеми детьми, двумя служанками и Оттилией. Жена была нежна, но без излишней сердечности, и подставила ему для поцелуя лоб. Оттилия – длинная, как штаг, с коротко остриженными волосами, так что затылок ее напоминал швабру. Ужин прошел скучно, пили чай. Баркас набили детьми, а капитану досталась мансарда. Как же все это было непохоже на прежние разы! Старина Пал словно постарел, и озадачен он был изрядно. Это же черт знает что, думал он, быть женатым и не иметь жены!

На следующее утро он позвал жену покататься на лодке. Но Оттилия не выносила моря. Ей и так уже довольно досталось во время плавания по Баггенсфьорден. Да, кстати, сегодня ведь воскресенье. Воскресенье? Вот оно что! Но они пойдут погулять. Им надо о многом поговорить! Конечно, конечно, поговорить есть о чем, только без Оттилии!

Они шли под руку, но говорили мало. А то, что было сказано, говорилось скорее, чтобы скрыть мысли, чем выразить их словами. Они миновали маленькое холерное кладбище и направились в Швейцарскую долину. Легкий ветерок шевелил ели, и сквозь темную хвою сверкал голубой залив. Она села на камень. Он опустился на землю у ее ног. Сейчас грянет, подумал он. И грянуло!

– Ты думал про наш брак? – начала она.

– Нет, – сказал он быстро, как будто уже заранее заготовил ответ. – Я его только чувствовал! Мне кажется, любовь – это чувства. Если плывешь, ориентируясь на свои чувства, придешь в гавань, а возьмешь компас да карты – сядешь на мель.

– Да, но наш брак был не чем иным, как Кукольным домом!

– Ложь, с твоего позволения. Ты никогда не подделывала векселей, не показывала чулок доктору-сифилитику, у которого хотела занять денег под обеспечение натурой; ты никогда не была настолько романтически глупа, чтобы надеяться, будто твой муж пойдет и покается в преступлении, которое его жена совершила по недомыслию и которое так и не стало преступлением, поскольку не было обвинителя; ты никогда не лгала мне! Я вел себя так же честно по отношению к тебе, как вел себя Хелмер, когда доверился жене, разрешив ей рассуждать о делах банка, вмешиваться в должностные назначения and so on![4]4
  И так далее (англ.).


[Закрыть] Таким образом, мы с тобой были мужем и женой по всем понятиям, и старым и новым!

– Но я была твоей домоправительницей!

– Ложь, с твоего позволения. Ты не ела на кухне, ты не получала жалованья, тебе ни разу не пришлось отчитываться в расходах, ты никогда не получала нагоняй за то, что сделала что-нибудь не так! Неужели мою работу – травить и брасопить, отдавать концы и орать «суши весла», считать сельдь и раздавать водку, взвешивать горох и пробовать муку, – неужели ты считаешь это более почетным занятием, чем командовать служанками, ходить на рынок, рожать и воспитывать детей?

– Нет, но тебе платят за работу; ты сам себе хозяин, ты мужчина и ты командуешь!

– Милый мой дружочек! Ты хочешь, чтобы я платил тебе жалованье? Ты хочешь и взаправду стать моей домоправительницей? То, что я мужчина, – чистый случай, так как пол определяется лишь на седьмом месяце! Весьма грустное обстоятельство, потому что в наше время быть мужчиной – преступление, и разве это правильно? Черт побери того, кто натравил одну половину человечества на другую! Тяжкую ответственность он взвалил на себя! Я командую? Разве мы не оба командуем? Разве я принимаю какое-нибудь важное решение, не посоветовавшись с тобой? Помнишь, однажды я хотел запретить укачивать ребенка, так как считал это недопустимым – ведь это все равно что засыпать под хмельком. Тогда ты настояла на своем. В другой раз я настоял на своем, потом – опять ты! Среднего не дано, между «укачивать» и «не укачивать» ничего нет. И, однако, все шло хорошо до сих пор! Ты предала меня ради Оттилии!

– Оттилия! Все время Оттилия! Не ты ли сам посоветовал мне взять ее в подруги!

– Не совсем ее! Но теперь командует она!

– Ты хочешь забрать у меня все, что я люблю!

– Оттилия для тебя все? Похоже на правду!

– Но я не могу отослать ее сейчас, я ведь договорилась, что она будет заниматься педагогикой и латынью с девочками!

– Латынью! Аблатив! Господи Иесусе! Значит, и их испортят?

– Да, когда придет пора выходить замуж, они должны знать столько же, сколько мужчина, тогда брак их будет правильным.

– Но, душенька, не все же мужья знают латынь! Я знаю по латыни одно-единственное слово – аблатив! А мы все равно счастливы! Кстати, латынь собираются отменить и для мужчин, как ненужный предмет. Неужто и вы пойдете тем же гибельным путем? Неужели вы ничему не научились на нашем примере? Мужская половина человечества уже загублена, не довольно ли? Теперь, значит, на очереди женская? Оттилия, Оттилия! Что я тебе сделал?

– Я больше не желаю об этом говорить! Но наша любовь, Вильхельм, была не такой, какой она должна быть. Она была чувственной.

– О господи, а каким же образом у нас бы появились дети, не будь наша любовь чувственной – в том числе? Но она была не только чувственной!

– Может ли черное быть одновременно и белым? Вот что я хочу спросить! Отвечай!

– Может! Твой зонтик сверху черный, а внутри – белый!

– Софист!

– Послушай, дружок! Говори собственными словами, от собственного сердца, а не книгами Оттилии! Образумься и стань сама собой, моей милой, любимой женушкой!

– Твоей, твоей собственностью, которую ты покупаешь за деньги, заработанные тобой на твоей работе!

– Так же как, заметь, я – твой муж, твой собственный муж, на которого ни одна другая женщина и взглянуть не смеет, если не хочет потерять глаза, и которого ты получила в подарок, нет, взамен того, что он получил тебя. Разве это не partie égale?[5]5
  Игра на равных (фр.).


[Закрыть]

– Но, Вильхельм, не променяли ли мы нашу жизнь на забаву? Были ли у нас высшие интересы?

– Конечно, были, Гурли; не одними развлечениями мы жили! У нас были высшие интересы, высочайшие, ибо мы дали жизнь будущему роду, мы тяжко трудились и храбро боролись, и ты в не меньшей степени, ради того, чтобы наши малыши росли и крепли. Не стояла ли ты четыре раза на пороге смерти ради них? Не жертвовала ли ночным сном, чтобы покачать их, и дневными удовольствиями, чтобы обиходить их? Разве не могли бы мы жить в шестикомнатной квартире на Дроттнингсгатан, да еще нанять слугу, если бы не малыши? Разве моя Лапочка не могла бы ходить в шелках и жемчугах, а старому Палу разве пришлось бы носить на ногах эти птичьи гнезда, если бы мы не завели детей? Так неужто мы куклы? Неужели мы такие эгоисты, как это утверждают старые девы, отвергающие зачастую мужчин якобы потому, что те им не ровня! Подумай-ка, почему так много девушек остаются незамужними! Они уж не преминут похвастаться, что, дескать, в свое время тоже получили предложение; но они так хотят быть мученицами! Высшие интересы! Учить латынь! Ходить полуголой в благотворительных целях, а детей заставлять мучиться в мокрых пеленках! Мне кажется, мои интересы выше интересов Оттилии, если я хочу иметь здоровых, веселых детей, которые когда-нибудь смогут совершить то, чего не успели мы! Но не с помощью латыни! Прощай, Гурли! Мне пора на вахту! Ты идешь?

Она не ответила. Он ушел – тяжелыми, очень тяжелыми шагами. Голубой залив потемнел, солнце больше не светило для капитана. Пал, Пал, чем это кончится, вздыхал он про себя, взбираясь по ступенькам кладбища; лежать бы мне лучше там, под деревянным крестом, среди корней деревьев – но покоя мне бы определенно не было, если б пришлось лежать одному! Гурли, Гурли!

* * *

– Все идет вкривь и вкось, тещенька, – сказал капитан, придя как-то осенью на Стурегатан навестить старушку.

– А в чем дело, дорогой Вилле?

– Вчера они были у нас дома. А позавчера – у принцессы. И надо же – как раз в этот день заболела малышка Алис. Так уж неудачно совпало, но я не осмелился послать за Гурли – она бы решила, что это подстроено нарочно. Эх! Если доверие подорвано, то… На днях я был у военного министра и спросил его, дозволяют ли шведские законы обкуривать до смерти подруг жены! Увы, не дозволяют. Да даже если б и дозволяли, я бы на это не решился – ведь тогда бы между нами все было кончено сразу. Черт, лучше уж любовник – его, по крайней мере, можно взять за шиворот и вышвырнуть вон. Что мне делать?

– Да, дорогой Вилле, случай трудный, но мы что-нибудь придумаем. Не может же, в самом деле, такой здоровый и сильный мужчина ходить в холостяках!

– Вот и я говорю то же самое!

– Я на днях очень ясно дала ей понять, что, если она не исправится, ее муж начнет ходить к девкам!

– А она что?

– Она ответила: пожалуйста, потому что своим телом каждый распоряжается сам.

– И она тоже, естественно? Милая теорийка. Я поседею от всего этого!

– Есть старый испытанный способ – заставить ее ревновать. Лечит обычно радикально – если любовь осталась, она проявится.

– Любовь осталась!

– Конечно! Любовь ведь не умирает ни с того ни с сего; только годы могут ее подточить, да и то неизвестно, могут ли. Поухаживай-ка за Оттилией, а там посмотрим!

– Поухаживать! За этой!

– Попробуй! Ты разбираешься в чем-нибудь из того, что ее интересует?

– Дай-ка подумать! Сейчас они занимаются статистикой. Падшие женщины, заразные болезни, хо-хо! А что, если подвести под это математику? В математике-то я, по крайней мере, разбираюсь!

– Вот видишь! Начни с математики, потом перейди к накидыванию шали и застегиванию ботинок. По вечерам провожай ее домой. Выпей с ней и поцелуй как-нибудь, да чтобы Гурли видела. Будь даже назойливым, если потребуется. О! Можешь поверить, она не рассердится. И побольше математики, побольше – пусть Гурли слушает и молчит. Приходи через восемь дней, расскажешь, что получилось!

Вернувшись домой, капитан прочитал новейшие брошюры о падении нравов и приступил к делу.

Через восемь дней, довольный и веселый, он сидел у тещи, потягивая херес. На лице у него была написана настоящая радость.

– Рассказывай, рассказывай, – попросила старушка и сдвинула очки на лоб.

– Ну так вот: в первый день дело шло довольно туго, поскольку она мне не доверяла. Думала, я над ней издеваюсь. Но я рассказал ей, какую огромную роль сыграла теория вероятностей в статистике нравственности в Америке. Эта теория сделала целую эпоху. О, она об этом ничего не слышала, и это ее задело. Я привел пример и на цифрах и буквах показал, как с определенной долей вероятности можно рассчитать, сколько женщин превратится в падших. Она была удивлена. Я заметил, что пробудил ее любопытство, и постарался запастись козырем к следующей встрече. Гурли была очень довольна нашим сближением и старалась изо всех сил. Она втолкнула нас в мою комнату и закрыла дверь; и всю вторую половину дня мы сидели и считали. Она была счастлива, эта плутовка, когда чувствовала в чем-то свое превосходство, и через три часа мы стали друзьями. За ужином жена предложила, чтобы мы с Оттилией перешли на «ты» – ведь мы так давно знакомы. Я вынул бутылку моего старого доброго хереса, дабы отметить это великое событие. И поцеловал Оттилию прямо в губы, – прости, Господи, мои прегрешения. Гурли немножко опешила, но не рассердилась. Она прямо светилась от счастья. Херес был крепкий, Оттилия – слабая. Я подал ей пальто и пошел провожать. На Шепсхольмсбруне пожал ее руку и стал объяснять карту звездного неба! О! Она была в восторге! Всегда обожала звезды, но как-то не довелось выучить их названия. Бедных женщин ничему не учат. Она мечтательно вздыхала, и мы расстались самыми лучшими друзьями, которые так долго, так долго не понимали друг друга. На следующий день еще больше математики. Мы просидели до ужина. Несколько раз заходила Гурли и кивала нам. Но за ужином мы говорили только о математике и о звездах, а Гурли сидела молча и слушала. Я опять пошел провожать Оттилию. На набережной встретил капитана Бьорна. Мы зашли в «Гранд-отель» выпить по стаканчику пунша. И домой я вернулся в час ночи.

Гурли не спала. «Где ты был так долго, Вильхельм?» – спросила она. В меня словно дьявол вселился, и я ответил: «Мы гуляли по Хольмсбруну, разговаривали, и я совсем забыл о времени». Подействовало!

«Мне кажется, гулять по ночам с молодой девушкой не очень прилично», – сказала она. Я сделал вид, будто очень смущен, и пробормотал, что когда, мол, есть столько тем для разговоров, не всегда понимаешь, что прилично.

«О чем же вы говорили?» – спросила Гурли, слегка поморщившись. «Уж и не помню», – ответил я.

– Отлично, мой мальчик, – заметила старушка. – Ну, дальше, дальше.

– На третий день, – продолжал капитан, – Гурли вошла к нам с каким-то рукоделием и сидела, пока мы не кончили заниматься математикой. Ужин был не слишком веселый, зато исключительно астрономический. Я помог плутовке застегнуть ботинки, что произвело глубокое впечатление на Гурли, и, прощаясь, она лишь подставила Оттилии щеку для поцелуя. На Хольмсбруне пожал руку и говорил о сродстве душ и о звездах – пристанище душ. Выпил пунш в «Гранд-отеле» и домой явился в два часа. Гурли не спала; я заметил это, но прошел прямо к себе – я же теперь холостяк, – а Гурли постыдилась приставать с расспросами. На следующий день – астрономия; Гурли сказала, что ей тоже хотелось бы присутствовать, но Оттилия ответила, что мы, мол, слишком углубились в предмет – она потом объяснит Гурли азы. Разгневанная Гурли вышла из комнаты. За ужином пили много хереса. Оттилия поблагодарила за ужин, я обнял ее за талию и поцеловал. Гурли побледнела. Застегивая Оттилии ботинки, я позволил себе слегка обхватить… гм…