Текст книги "Papillons. 36 сонетов"

Papillons
36 сонетов
Август Зарембовский

Просторы поэзии подобны морским просторам:

слова – это вода,

поэт – это корабль,

вдохновение – уголь;

но этого недостаточно:

в древние времена греки – эти умелые мореходы —

приносили жертвы богам и небесным светилам,

чтобы благополучно прибыть в гавань;

моей путеводной звезде,

осветившей мне путь к новым берегам, —

Софии Турчак

© Август Зарембовский, 2023

ISBN 978-5-0059-6163-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Зачастую меня преследуют мысли: должен ли автор раскрывать замысел своего произведения читателям? Должен ли делиться своими сомнениями, страхами, видениями и воспоминаниями более «доступным» языком, нежели метафоры? Или, быть может, ему следует сохранять вид таинственного оракула, вещающего скрытую истину?

Каждая эпоха по-разному относилась к подобным вопросам: в одни времена искусство слова шло неотделимо от коллектива, где даже само имя автора не называлось и, следовательно, не было потребности кому-то что-либо объяснять. В другие времена всё становилось более субъективным, более личностным: небольшие литературные течения носили имена своих вдохновителей (гонгоризм, маринизм и пр.) и исчезали вместе с ними, а более крупные превращались в некое подобие поэтических «школ», правда, также недолговечных – Плеяда, штюрмеры, лейкисты. В конце концов, появился всем прекрасно известный лозунг Теофиля Готье – «искусство для искусства». Все вышеназванные вопросы относятся именно к представителям личностно-индивидуальной поэзии.

Кажется, что ответ на все три вопроса банально прост: каждый из авторов считает, что сказал уже достаточно для того, чтобы быть понятым. Кому-то просто не приходит в голову, что говорит он на непонятном для других языке, – языке метафор, аллегорий, символов и иносказаний. Каждый человек, сталкивающийся в жизни со специальной литературой, к которой он не имеет никакого отношения, испытывает некий культурный дискомфорт: обилие терминов и непривычных оборотов сбивает с толку и раздражает, хотя это всё написано на родном языке. Вспомним поэзию Томаса Элиота, для которой необходим комментарий в два-три раза больше самого произведения. Сталкиваясь с подобным, задаёшься вопросом: когда придёт то время, в котором будет необходимо писать комментарии к комментариям?

Но при этом редкий случай, когда автор намеренно «затемняет» свои произведения. Каждый пишет для своей публики, которая его понимает (или думает, что понимает). Никто не станет утверждать, что Вергилий писал свою «Энеиду» для малограмотного плебса, Данте свою «Божественную комедию» для жителей Скандинавии, а Бодлер – для рабочих или крестьян. К этим классам свои голоса обращали такие поэты, как Беранже, Потье и Барбье. Вообще зачастую уже из самого текста ясно, к кому относится то или иное произведение. Было бы довольно странно ожидать иного распределения: пишут именно для тех, кто в состоянии понять. Стоит откинуть как ненужную и лживую позу литераторов, пишущих «для себя». Возможно, что в человеческом море и есть такие уникумы, но о них ничего неизвестно по вполне понятной причине – их произведения умирают вместе с ними. Человек всегда хочет быть услышанным и понятым другим человеком (даже после своей смерти), иначе само написание какого-либо произведения становится пустой тратой его сил и времени.

Таким образом, мы может прийти к немного неоднозначному выводу, правда довольно затасканному: не бывает «затемнённых» произведений, – это нам как читателям недостаёт информации, чтобы их понять. Как человек XXI века может без потерь смысла понять Гонгору, жившего в начале XVII века? Давно уже ушло его окружение, которому он поверял свои мысли, в далёком прошлом та неясная нам эпоха. Можно, например, обвинять переводчика, но это будет крайне неоправданно: маловероятно, что в современной Испании своего поэта понимают намного лучше, чем в других частях мира. История учит тому, что не всегда деятель искусства получает признание на своей родине (по крайней мере, прижизненно).

Итак, нет никакого «тёмного» писателя, но есть другое – непонимающая публика. Остановимся немного на ней. Нет ничего дурного или позорного в том, чтобы чего-то не знать, чего-то не замечать или чего-то не понимать. Изначально мы не умеем не то чтобы говорить, но даже ходить. При рождении каждый человек ничтожен в своей беспомощности; без защиты, заботы и опеки он непременно погибает. Каждый новый вид деятельности – это тоже своего рода рождение, где необходимы подсказки, советы и помощь. Увы, одно неверное слово и человек гибнет для определённой сферы деятельности, с ним умирает познание и, быть может, тот, кто мог бы вознести человечество на новую высоту. Литератору любого масштаба и направления всегда необходимо держать в голове некую аксиому: публика – это собрание индивидов.

Итак, автор пишет для определённой аудитории, но аудитория эта далеко неоднородна: кто-то, мыслящий схожим образом, принимает Идею, кто-то колеблется, а иной решает, что это не подходим ему. Первой и третьей группам объяснять ничего не приходится, поскольку они в этом просто не нуждаются: первые принимают автора, а другие – отвергают. Но, как правило, те и другие составляют меньшинство. Потому, если автор хочет быть понятым многими, ему необходимо обратить внимание на колеблющихся, к тем, кто готов принять его Мысль при благоприятных условиях. Им, кто сомневается и блуждает, необходимо символически протянуть руку, чтобы помочь понять себя.

Наш мир потерял много произведений искусства в результате пожаров, войн и разгулов стихий. Но есть и более неочевидные случаи: когда перед глазами есть литературный памятник, а постичь его суть мы не в состоянии. Как много нам дают автобиографические письма Плиния Младшего; творчество Гёте было бы для нас не так полно без его «Поэзии и правды» и «Разговоров с Гёте» Эккермана. Воспоминания Глинки и Римского-Корсакова не только памятники эпохи, но и страницы из той повседневности, когда они создавали свои произведения.

Я не говорю о том, что каждый непременно должен засесть за написание своей биографии или вести дневник. Отнюдь нет. Необходимо раскрывать свой замысел, если об этом кто-то просит, если в этом есть внутренняя необходимость или просто побуждение. И первое – самое важное. Это значит, что читатель увлечён тем, что ему встретилось; и из этого у него следует потребность в углублении знания того, с чем он имеет дело. «Дойти до самой сути» – это вполне естественная заинтересованность для мыслящего человека. И потому автору (в первую очередь поэтическому) противопоказано ныне прятать себя за ширмами вроде: «настоящее искусство не требует объяснений» или «это слишком трудно объяснить простым языком». У читателя (зрителя) может возникнуть (и вполне оправданно) подозрение в том, что объяснять-то по сути нечего, а весь т.н. «творческий процесс» – это всего лишь пустой звук.

Для поэта безвозвратно прошли те времена, когда всё за него выражало его творчество. С каждым днём ему тяжелее понимать мир, а миру – его. И если он хочет выжить и сохранить своё искусство, то необходимы некие жертвы. Тайне суждено остаться в прошлом: пусть поэзия будет «темна», но ныне поэт сам должен осветлять её, а не надеяться, что это сделает за него кто-то другой. Хотя, быть может, именно этот путь погубит поэзию окончательно? Может ли быть такое, что она должна умереть именно в наш век? Однажды, по словам Плутарха, пифия перестала вещать стихами и перешла на прозу. Не то ли это время, когда проза должна стать единственным доступным выражением мысли? Я не знаю.

Но, несмотря на многочисленные внутренние противоречия, я уверен в том, что автор не должен отделять себя от написанного. Конечно, Гёте не был буквально Мефистофелем в своём «Фаусте», но он носил в себе его образ; какая-то частица князя Преисподней должна была жить в душе гениального художника, чтобы тот мог получиться настолько правдиво и убедительно. Понятна робость начинающего литератора, который боится «обнажить» свои чувства перед незнакомыми людьми, опасающегося вердикта критиков, с ужасом ожидающего упрёков и насмешек (хотя, ему скорее стоит ожидать молчания и равнодушия). Но нет ничего более наивного и смешного, чем просьбы о снисхождении к своему произведению! Такие мольбы звучат «к месту» на паперти около церкви, а не там, куда человек приходит показать себя. Некто пишет поэму о гордом Прометее или о покорителе Галлии Цезаре, а сам при этом как бы «униженно стоит с протянутой рукой». Представление о таком несходстве автора с героем в данном случае выглядит довольно странным (а если сказать откровеннее – комичным), и читатель, вместо того, чтобы оценить вещь по достоинству, будет искать в ней недостатки. И эти недостатки заставляет его искать именно литератор, который своей неуместной стеснительностью создаёт себе сложности, коих просто могло и не быть. Стоит держать в голове, что грамотный читатель без всяких «подсказок» отличит хороший стиль от дурного; при этом критикан, способный и белое превратить в чёрное, – единственный, кто «по достоинству оценит» такое признание.

Когда автор будет отождествлять себя с каждым внутренне выверенным и затем написанным словом, тогда его произведения, несмотря на тему, героев и сюжет, будут звучать правдиво и искренне. Да, всё это может происходить только в голове, но стоит задать себе вопрос: хочу ли я поменять эту голову на другую, в которой нет места ни фантазии, ни смелости эту фантазию описать? Думаю, что ответ на этот вопрос поможет решить некоторые затруднения.

Тех же, кто сумел «без гнева и пристрастия» осилить всё вышесказанное, я приглашаю к прочтению того, что можно назвать драмой. В отличие от «Фиолетовой Донны», где произведения шли в хронологическом порядке, здесь построение имеет внутреннюю логику развития: постепенное напряжение действия, кульминации и «спокойные» места. Для большей цельности некоторые сонеты образуют мини-циклы внутри основного (где-то они идут подряд, а где-то образуют т.н. «арочную» конструкцию). Путём «перетекания» сонета в сонет и ускорения общего темпа, я хочу донести до читателя вид картины в целом, а не только в виде разрозненных фрагментов. Отчасти потому и была выбрана единая форма для всех миниатюр (конечно, она имеет некоторое разнообразие, но не выходит «за рамки дозволенного»). Как и всегда, я буду (не) навязчиво скрываться где-то между строк.

Август Зарембовский

И действительно, они пробыли королями всё утро…

Артюр Рембо, «Королевство»

Papillons

1. Introduzione – «Parole»

В моих словах не встретить буйства жизни,

Весёлых красок на холсте так мало,

Что свадьба кажется печальней тризны,

Герои смотрят мрачно и устало.

В словах моих цветок увядшей розы,

Дотронься до него – и вмиг растает,

Туманы там, дожди, бушуют грозы,

И от тоски всё кто-то умирает.

Вот Одиночество штурмует стены,

Безумье рушит вечные твердыни,

Кругом лишь Смерть, и на песке арены

Антихрист во плоти своей гордыни.

А я средь ужаса едва заметный

Стою, укрывшись маской снежно-бледной.

2. Homo Aeternus

Концерты, балы, войны, маскарады, —

Кружатся тени прожитых веков,

Скользя, как пелена забытых снов:

Наутро лишь отгадывай шарады.

Чугунные вокруг растут ограды —

Загоны для овечек и волков:

Намордникам и золоту оков

В столетье каждое безумно рады.

Сменяется эпоха за эпохой,

Уходят невозвратно короли, —

Разбитые судьбой, – навек со сцены,

Мне ж не познать мучительного вздоха;

Рассеется видение вдали:

Увижу вновь поля, лишь рухнут стены.

3. Crimson countess

Изящный менуэт скрипач в тени выводит,

Скрип сотен каблуков о вощеный паркет,

От ртутных фонарей белёсый льётся свет,

Чуть слышный шум интриг меж пар шуршащий бродит.

К танцующим гостям графиня гордо сходит:

В алеющий наряд, как розовый букет,

Она облачена, а чёрный амулет,

Приколотый к груди, глазам её подходит.

Горят они огнём безумия и власти,

А тело всё дрожит от укрощённой страсти,

И бледность щёк её румянец обагряет.

Изгиб карминных уст скривляется в усмешке,

Она часов и дней не знает вечной спешки.

Помада в уголке губ медленно стекает.

4. Vigiliae noctae

Иду один по улицам безмолвным:

Лишь тихий шёпот слышится в тени,

Моей свечой я развожу огни,

Чтоб разогнать едва ночные волны.

Подвалы и предместья мрака полны:

Там путник не избегнет западни,

И только появление зари

Вгоняет в страх отверженные сонмы.

Мой путь лежит вблизи забытых храмов,

Разрушенных дворцов и площадей, —

Надменного величья прежних дней.

Не видно тут ни крыс, ни чёрных вранов,

Нет даже истлевающих костей:

Уж сотни лет здесь не было людей.

5. Бессонная ночь

Над крышами бескрайность океана

Без устали колышется лениво,

Неспешно проплывают стайки мимо

Заблудших облаков близ шпилей храма.

Открылась в вышине небесной рана,

И струйками бежит неторопливо

Серебряный поток, глядит стыдливо

На землю бледная сестра Титана.

А я смотрю из своего оконца,

Слегка рукою подперев главу,

Куда-то вдаль туманными очами.

С Луной вдвоём бессонными ночами

Чего-то ждём, мечтая наяву,

Пока не разлучит нас выход Солнца.

6. Орфей и Эвридика

Ещё не видно Гелиоса лика,

Лишь Эос пробудилась, розовея,

Покоится в объятиях Орфея

Прекрасная подруга – Эвридика.

Божественной любви всего толика

Их души озарила; пламенея,

Охваченные страстью Гименея,

Дрожат, горя огнём святого мига.

Пускай же спят в тени ветвистой кроны

Под взглядами сатиров и дриад,

Своё вкушая призрачное счастье.

Ведь сколько раз они спускались в ад!

И, слыша там проклятья, вопли, стоны,

Напрасно убегали от ненастья.

7. Более вечное, чем бронза

Ты знаешь то: смертельно слово ранит,

Острей оно клинка дамасской стали:

Нет злобы и добра в литом металле,

А слово меткое и с ног повалит.

Кто проклят, – тот из мёртвых не восстанет;

Чьи чувства, как изящные хрустали,

Салонов пусть избегнет в тихой дали:

Насмешник жертву без пощады жалит.

Но слово также дарит исцеленье:

Отвар лечебный – это тот же яд,

Лишённый смертоносного огня.

Но нам, увы, не выдержать и дня:

В миг чей-то брошенный неловко взгляд

Выводит нас из хрупкого терпенья.

8. Вдохновение

Я год за годом собирал костёр:

Заветных мыслей мелкие крупицы,

Истёртые пергамента страницы, —

Как стилус был отточен и остёр!

За каждую строку – жестокий спор,

Кромсают замыслы стальные спицы,

Без сил лежу, лишь Ивиковы птицы

Слетаются ко мне с далёких гор…

Ослепнуть я боюсь в глубинах нор!

Нет большего, чем я, нигде тупицы,

Несущего столетий прошлых сор.

Пускай из рук моих летят синицы

В края аркадские, в чужой простор:

Взлелеют их парнасские девицы.

9. Неприступность

Парит, расправив крылья, над снегами

Седой орлан, проникновенным взглядом

Скользя по мертвенно застывшим грядам

И вечным льдам, обточенным веками.

Хрустальные пещеры под горами,

Украшенные свадебным нарядом,

Никто не освящал своим обрядом;

Никто не освещал свой путь огнями.

И только солнце, заглянув украдкой,

Всё озаряет первозданным светом,

Унынье опаляя вспышкой жаркой,

Но гонят прочь жестокие морозы

Тепло и счастье; хрупким самоцветом

О камень бьются ледяные слёзы.

10. Ваза

Стою одиноко на камне, от ветра качаясь,

Дожди омывают моё искривлённое тело,

Проходят, склонивши главу, мимо люди несмело,

На мне скорбный взгляд задержать хоть момент не решаясь.

Я тонкою сетью морщин день за днём покрываюсь,

Но нет никому до меня ни малейшего дела:

Душа человека на небо с земли улетела,

А я лишь в подобье могилы ему превращаюсь.

Когда-то искусный резец вывел скорбную фразу:

«Пусть долгие годы пройдут, дорогая подруга,

Но буду я помнить тебя до последнего вздоха».

Так канула в Лету моя золотая эпоха,

Все части сомкнулись надёжно порочного круга,

Никто уж не видит за камнем разбитую вазу.

11. Утренняя Звезда

Последний луч багряного заката

В угрюмой роще пал на пьедестал,

Кровавыми штрихами начертал

Слова, что выбиты в преддверьи Ада.

Под пламенем озлобленного взгляда

Живой и мёртвый в страхе трепетал,

И некогда прославленный Нергал

Дрожал пред ним, как робкая Наяда.

Ты был могуч, когда на колеснице

В порыве дерзком нёсся на врагов,

С копьём наперевес в своей деснице.

Но минули с тех пор тысячелетья:

Томишься ты под тяжестью оков,

Грозя бессильно миру жгучей плетью.

12. Intermezzo primo «Drammatico»

Теряется осенняя пора

Беспомощно на стыке двух миров:

Ни свежести прохладных вечеров,

Ни солнца чуть замёрзшего с утра.

Бесплотной тенью серая гора

Застыла в небесах, гнилой остов

Колеблется под арками мостов,

Где плещется лишь мутная вода.

И кажется: вот-вот вся эта масса

Обрушится, как древняя стена,

На головы потомков обречённых.

Но замер вдруг поток неизречённых

И праздных слов – покой и тишина…

В наряде белом как же ты прекрасна!

13. Dis Manibus Sacrum

На Западе день ясный догорая,

Окутывает сумерками Рим,

Над Палатином тонкой струйкой дым

Возносится к богам, бесследно тая.

Услышала лампада, угасая:

«Хоть умерли, но никогда не спим,

Покой потомков наших мы храним,

Очаг родного дома сберегая».

На мраморных колоннах изваянья

Далёких предков гордо смотрят вдаль,

С суровостью во взгляде затаённой.

С той гордостью, – и смертью не смирённой, —

Они приемлют горькую печаль:

Разрушены основы мирозданья.

14. Pax Romana

Могучий Рейн германский тихо льётся

За каменной стеной Могонциака;

Дунай, в трудах измученного дака

Баюкая, во тьме ночной несётся.

В британской хижине во сне смеётся

Сын бронника – Арминий Забияка;

Бредёт задумчиво по полю мака

Фракиянка, чьё сердце гулко бьётся.

Курится фимиам пред алтарями,

Окутывая сладким ароматом

Молящихся смиренно пред богами.

Укрылась в ручейке своём Камена

У храма Весты; светит белым златом

Заблудшим путникам в ночи Селена.

15. Colosseum

Не кличут зазывалы всех вокруг,

Прохожие по улицам снуют

Всё реже, и актёры не поют:

Окончен день, окончен мирный труд.

Окутывает мраком синий пруд

Ночь; волны Тибра к берегу так льнут,

Как юноши, спешащие приют

Найти в объятиях своих подруг.

Лишь факелы рассеивают мрак,

Сгустившийся над публикой застывшей, —

Стервятники, что ждут кровавый бой.

Как много умерло средь этих драк, —

В сравненьи с армией у Канн погибшей, —

Под черни надрывающийся вой?

16. Покой

Ты редкий гость в подлунном нашем мире!

Тебя мы ищем, как любви и счастья.

Когда грядут невзгоды и ненастья,

Таишься ты в невидимом эфире.

Какой король на утончённом пире

Тебя преподнесёт, как знак всевластья?

Тиара на главе – залог несчастья:

Таится смерть в вине, кинжале, лире.

А ведь в тебе нуждаемся мы боле,

Чем в самом изощрённом наслажденьи:

Лишь ты один (да время) лечишь горе.

Найти тебя могу я в шуме моря,

В дыханьи ветра, в яблочном цветеньи,

Когда пылают нежно в небе зори.

17. Компас

Потерянным я чувствую себя

Порой средь дней, текущих без разбору,

Оставленным средь ночи без огня

Во чистом поле в ледяную пору.

Я как слепой, бредущий наугад

Среди ловушек волчьих и капканов,

Не отрываю свой застывший взгляд

От сладких грёз, что спят в глуби курганов.

Уходят вдаль по разным сторонам

Тропинки – так похожи друг на друга;

И будто кто-то жизнь моим устам

Придал и шепчет тихо без испуга:

«Отыщешь и средь тысячи дорог

Тот самый путь в заветный свой мирок».

18. Dolcissima speranza

Быть может там, вдали за небосводом,

Где ярко разгораются огни,

Найдут успокоение они —

Мечтания, что вянут год за годом.

Конец придёт печалям и невзгодам,

По-новому вперёд польются дни,

Счастливые открытия одни

Там ждут давно за лучезарным бродом.

Но грудь пробита смертоносным жалом,

Бежит по венам кровь, смешавшись с ядом,

Туманя взор багровой пеленой.

Вот призраки танцуют с ложем рядом,

Оскалившись улыбкой ледяной —

Поблёкшие надежды с ликом вялым…

19. Ушедшему

С утёса своего уж не поёт сирена,

Беспечных путников к погибели маня;

В молчании стоят лесистые края:

Не слышно дудочки забытого Силена.

Не ждёт спасения от смерти или плена

Принцесса Кносская, на берегу скорбя;

В развалинах Помпей не теплится огня,

Кругом лишь пустота, разор и груды тлена.

Унесены волной слепого безразличья

Осколки прошлого куда-то далеко,

Где Солнце Новое они без нас встречают.

А в плоском мире сём с проклятьем надевают

Поблёкшие умы истёртые обличья,

С тоской неведомой вздыхая глубоко.

20. Veni Emmanuel

Твой мерный шаг, – тяжёлый рокот грома, —

Я слышу в заточении моём,

В железо прутьев бьюсь унылым днём,

А ночью в темноте томлюсь бессонно.

Над пропастью стою, что так бездонна,

Как адские ущелья, где огнём

Пытают грешников; стальным копьём

Вернётся ли Пронзённый в пекло снова?

Когда же ты дойдёшь до клети дальней,

Чтоб, тихо наклонившись надо мной,

Навеки погасить безумный пламень?

Лишь жизнь войдёт в давно забытый Камень,

Он с гордостью нетореной тропой

Отправится в поход свой триумфальный.