Текст книги "Любовник"

Авраам Иехошуа
Любовник

Детям – Сиван, Гидеону и Нахуму

1

Адам

А мы на войне потеряли любовника. Был у нас любовник. А с тех пор, как началась война, его нет. Просто исчез. Он и старая машина «моррис», принадлежавшая его бабушке. Прошло уже более шести месяцев, но о нем ни слуху ни духу. А мы всегда говорили: «Страна маленькая, здесь все свои, при желании можно выйти на любого, даже совсем незнакомого человека», а тут вдруг человек как в воду канул, сколько его ни искали. Если бы я был уверен, что он убит, я бы смирился. Да и кто он нам, собственно, чтобы так настойчиво его разыскивать, – всего лишь погибший любовник, многие ведь потеряли своих самых близких – сыновей, отцов, мужей. Но, сказать по правде, я до сих пор убежден, что он не погиб. Только не он. Готов поклясться, что он даже не добрался до передовой. А если все-таки убит, то где же машина, куда она пропала? Ведь не зароешь же ее просто так в песок?

Была война. Верно. Свалилась на нас совершенно неожиданно. Снова перечитываю я путаные сообщения, пытаюсь представить всю глубину охватившей нас тогда паники. В конце концов, не он же один пропал. До сего дня существует список пропавших без вести, исчезнувших при невыясненных обстоятельствах. И близкие, члены семьи, до сих пор собирают случайно уцелевшие следы. Лоскутья одежды, обрывки обгоревших документов, остатки авторучек, продырявленные кошельки, расплавившиеся обручальные кольца. Разыскивают затерявшихся свидетелей, отголоски неясных слухов и из таких малостей, буквально из ничего, пытаются восстановить последние минуты жизни дорогого им существа. Но и они опускают руки. Есть ли у нас право требовать большего? В конце концов, он нам чужой, если уж быть точным, даже не израильтянин, в сущности, «йоред»,[1]1
  Покинувший Израиль.


[Закрыть] просто приехал с коротким визитом, связанным с наследством, и задержался – может быть, даже из-за нас. Не знаю. Не уверен. Знаю лишь одно: он не погиб. В этом я убежден. И потому последние месяцы не нахожу себе места, беспокойство грызет меня беспрестанно, заставляет искать его по всем дорогам. Более того, странные мысли возникают у меня из-за того, что вот, в военной неразберихе и панике, когда распадались и вновь создавались подразделения, нашлось несколько таких, единицы, скажем двое или трое, которые воспользовались сумятицей, чтобы отряхнуть, как говорится, прах от ног своих. То есть решили больше не возвращаться домой, порвать старые связи и поискать счастья в другом месте.

Эта мысль может показаться дикой кому угодно, но не мне. Я, можно сказать, сделался специалистом по пропавшим без вести.

Например, Боаз. Снова и снова при очередном затишье появляется в некоторых газетах странное объявление об исчезнувшем Боазе. Что-то в таком роде: мама и папа разыскивают Боаза, фотография юноши, почти мальчика, молодого танкиста, коротко подстриженного, и несколько странных сведений. В начале войны, такого-то числа, в таком-то месте его видели в бою, он был в своем танке, а спустя десять дней, перед самым концом войны, друг его детства, верный друг, встретил его на одном из раздорожий вдали от фронта. Они обменялись несколькими словами и расстались. И с тех пор следы Боаза затерялись.

Загадка…

Но мы стали черствыми: прочтем подобное сообщение в газете, покачаем головой – и переворачиваем страницу с усталостью во взоре. Бесчувственными стали мы в последнюю войну.

А вот родители Боаза не успокаиваются. Да и могут ли они успокоиться? Годами растили своего ребенка, водили его в детский сад, бегали с ним по врачам, готовили по утрам бутерброды, когда он уходил на тренировки, встречали его на вокзале, когда он возвращался с экскурсии. Стирали, гладили, заботились беспрестанно. И вдруг он исчез. И никто не может сказать, где он, что с ним случилось. Вся эта государственная система, которая с такой готовностью абсорбировала его, дает сбой, а когда родители проявляют настойчивость (да и могут ли они ее не проявлять?), посылается молодой офицер, у которого, конечно, самые благие намерения, но нет никакого опыта. Он приезжает на патрульной машине, любезно подсаживает их и везет ясным зимним днем в пески. Долгие часы безмолвной поездки в глубь пустыни, по бездорожью, он ведет их молча к ничем не примечательному песчаному холмику, на котором нет ни единого растеньица, нет вообще никакого знака, а вокруг неоглядные пустынные просторы. И этот мальчишка офицер краснеет и запинается: «Вот здесь видели его в последний раз». Ведь даже скалы сокрушились бы под тяжестью такого горя. Как можно…

И наверно, эти родители, которым все неймется, которые не могут примириться с этой призрачной могилой, с этим зыбким песчаным холмом, которые смотрят враждебно на молодого офицера и в гневе и разочаровании готовы наброситься на него, – эти родители требуют дополнительных объяснений, ведь кто им поручится, что их Боаз, их сын Боаз, не сидит сейчас где-нибудь на берегу далекого моря, в порту дальней страны: длинноволосый, в легкой одежде, смотрит он на простирающиеся перед ним просторы, попивая какой-нибудь прохладительный напиток. Может быть, у него имелись основания не возвращаться домой, даже если это и причинило горе папе и маме. Что-то опротивело ему вдруг. Или что-то испугало. И если бы его родители могли как следует поразмыслить, вместо того чтобы метаться по всяким военным учреждениям, они скорее напали бы на его след.

Но как они могут…

Вот и я в своих поисках посетил как-то подобное военное учреждение и тоже столкнулся с такой вот растерянностью, восполняемой вежливостью и улыбками и старанием помочь. Но это было уже через два месяца или даже позже, когда мы поняли, что любовник действительно исчез, что он не вернется. До этого мы говорили: наверняка он скитается где-нибудь, захваченный свежими впечатлениями, взбудораженный открывшимися ему переменами; в самом деле, что знает он о настоящем Израиле? Кроме того, мы были настолько заняты, что у нас не оставалось времени думать о нем. Ася все дни проводила в школе, заменяла ушедших в армию учителей, а по вечерам бегала на собрания всяких чрезвычайных комиссий, посещала родителей убитых или раненых учеников из прежних выпусков. Ночью возвращалась до смерти усталая, падала на кровать и мгновенно засыпала. Я тоже был загружен работой – уже в первые дни войны гараж оказался забит машинами. Несколько моих клиентов по дороге на фронт, уже в форме, поставили свои машины на капитальный ремонт, думая, что их ожидает короткая война, нечто вроде развлекательной прогулки, что отсутствие будет недолгим и за это время не мешало бы почистить головку мотора, сменить подшипники, а то и заново покрасить корпус. А через несколько дней они вернутся домой, заберут починенную машину и снова приступят к своим обычным занятиям.

Только вернулись они не так-то скоро. Гараж был переполнен машинами. А один и вовсе не вернулся. Мне самому пришлось перегнать машину к его родителям, жать им руки, бормотать слова сочувствия и отказаться, разумеется, от платы, составлявшей несколько сотен лир. За другими машинами явились жены, те из них, которые умели водить. Никогда не было у меня так много контактов с женщинами, как в те послевоенные недели. Женщины завладевали машинами и постепенно портили их. Ездили без воды, без масла, забывали посмотреть даже на датчик. Бывало, звонит посреди ночи телефон, и женский голос призывает меня на помощь. И вот я кружусь по затемненному полночному городу, пытаясь найти в маленьком переулке молодую женщину, совсем девчонку, испуганную до смерти, около большущего роскошного автомобиля, из которого выжата последняя капля горючего.

Но и эти неурядицы кончились, и жизнь начала входить в свое русло. Мужчины возвращаются из армии, бродят по утрам в одежде цвета хаки и в тяжелых ботинках, ходят в лавки за продуктами, взгляды их затуманены, словно их контузило в голову, даже речь слегка нарушена. Они являются в гараж, забирают машины, а оплату задерживают. Наступила тяжелая зима. Пасмурно, непрерывно идет дождь. По ночам нас все больше и больше одолевает бессонница. Мы просыпаемся посреди ночи, слышим за окном раскаты грома, видим вспышки молний, плетемся в уборную, включаем на минутку радио. Так я обнаружил, что и Дафи страдает бессонницей. Мысль об исчезнувшем любовнике снедала нас все сильней. Почти тоска по нему… где же он все-таки? Ася в беспрестанном беспокойстве, срывается на каждый телефонный звонок. Не говорит ни слова, но я ловлю ее взгляд…

Утром по дороге в гараж я стал сворачивать со своего обычного пути, проезжаю мимо Нижнего города, смотрю на дом бабушки, надеясь заметить какой-нибудь след, поглядываю на закрытые ставни, с которых облупилась краска, иногда даже оставляю машину на стоянке, забегаю в запущенный подъезд, подхожу к сломанному почтовому ящику, повешенному кое-как, чтобы посмотреть, нет ли там письма или какой-нибудь записки для него или от него.

Разве можем мы оставить его на произвол судьбы, забыть о нем, ведь кто еще, кроме нас, заметил бы его исчезновение?

Дафи

Дафи, дорогая, считай, и эта ночь прошла, смирись, бедняжка, не доводи себя до слез. Знаю я тебя, знаю, как ты воешь под одеялом. Если слишком уж стараешься уснуть, все начинает действовать на нервы. Легкий храп мамы или папы, шорох автомобилей на шоссе, ветер, заставляющий скрипеть жалюзи в ванной. Ты надеялась, толстуха, что сегодня обойдется, но нет, и эта ночь будет без сна. Ничего не поделаешь. Хватит, нечего переворачивать и взбивать подушку, расслабляться и замирать без движения. Не притворяйся спящей. Бессонницу не обманешь. Ну-ка, открой глаза, поднимись, присядь на кровати, зажги свет и подумай, как убить время, оставшееся до утра.

Уже после обеда я знала, что ночь не пройдет гладко, что не удастся мне уснуть. Странное дело, но у меня было предчувствие. Тали и Оснат пришли после обеда и сидели у меня до вечера. Было весело, мы смеялись, болтали, сплетничали. Сначала об учителях, но в основном о мальчиках. Оснат совсем ненормальная. Это началось сразу после летних каникул, никакие высокие материи ее не интересуют, только мальчики. Каждые несколько недель она в кого-нибудь влюбляется. По самые уши. Чаще всего в мальчишек из одиннадцатого или двенадцатого класса, а они даже не подозревают, что в них влюбились. Но это не мешает ей создавать из каждой любви увлекательную историю. Я люблю ее. Некрасивая, тощая, в очках, а язык острый как бритва. Тали и я просто умираем со смеху от ее рассказов. Такой шум подняли, что папа заглянул посмотреть, что случилось, но сейчас же закрыл дверь, увидев Тали: сбросив туфли, сняв свитер, она валялась на моей кровати в расстегнутой кофточке, с распущенными волосами. Куда бы она ни пришла, сразу же раздевается и залезает в чужие кровати. Совсем разболтанная. Зато настоящая красавица и хорошая подруга.

Было весело. Оснат, опустив очки на нос, копировала Шварци, как вдруг посреди всего этого восторга и смеха над ее головой за большим окном появилось маленькое облачко, лиловое, ночное такое, плыло оно низко-низко, почти задевая за крыши. И маленькая молния вспыхнула у меня внутри, в глубине черепной коробки. Просто какое-то физическое ощущение. Ночью не удастся мне уснуть – пророческое предвидение. Когда Оснат и Тали сморит глубокий сон, я все еще буду вертеться здесь на кровати с боку на бок. Но я не сказала ничего, продолжала болтать и смеяться. И только маленькое упорное пламя уже горит внутри, подобно крошечному огоньку нашей постоянно включенной газовой горелки. Пропал твой сон, Дафи.

Потом я забыла об этом, или мне казалось, что забыла. Вечером они ушли, а я села за уроки, все еще надеясь на нормальную ночь. Быстро проанализировала два мрачных пророчества Иеремии и сравнила их между собой, в два счета покончила с описанием смерти и разрушения в «Сказании о погроме».[2]2
  Поэма X. Н. Бялика (1873–1934).


[Закрыть] Дурацкие вопросы. Но лишь только я взялась за эту проклятую математику, как на меня напала неудержимая зевота, навалилась какая-то ужасная усталость. Надо было, наверно, тут же завалиться на кровать и уснуть, воспользоваться моментом.

Но я по глупости еще пыталась понять вопросы, а потом папа позвал меня ужинать. А если он готовит ужин и я задерживаюсь, он просто звереет от голода. Готовит он с молниеносной быстротой и с такой же быстротой съедает. Не успевает накрыть на стол, как тут же все приканчивает.

Мама еще не пришла…

Я присоединилась к нему только для того, чтобы он не чувствовал себя одиноким, – есть мне не хотелось. Мы почти не разговаривали, он сидел, уткнувшись в радио – передавали обзор новостей. Мне он сварил яйцо всмятку, которых я терпеть не могу. Готовит он всегда невкусно, хотя и уверен, что умеет готовить. Увидев, что есть я не хочу, он съел и мое яйцо.

Как только он на минутку отлучился, я выбросила часть еды в мусорное ведро, а остальное поставила в холодильник, пообещала вымыть посуду и пошла смотреть телевизор. Еще шла арабская программа, но я сидела и смотрела, лишь бы не идти в комнату, где меня ждала математика. Папа пытался одновременно читать газету и смотреть телевизор, но потом встал и пошел спать. Странный он человек. Надо будет как-нибудь поразмышлять о нем. Кто он на самом деле? Неужели всего-навсего хозяин гаража, о котором больше и сказать-то нечего, кроме того, что он все время молчит и ложится спать в полдесятого?

Мама еще не пришла…

Я выключила телевизор и пошла под душ. Стою голая под струей и чувствую себя так, как будто накурилась наркотиков, время делается каким-то сладким, бесформенным, замирает, и я могу стоять так часами. Однажды папа взломал дверь, потому что мама забеспокоилась, не потеряла ли я там сознание или что-то в этом роде. Я балдела так, наверно, целый час и не слышала, как они зовут меня. Постепенно вода становится холодной. Я опорожнила весь бак. Еще попадет мне от мамы. Я вытираюсь, надеваю пижаму, гашу в доме свет, захожу в их спальню, выключаю папину ночную лампу, вытаскиваю из-под него газету. Из коридора пробивается свет, и я вижу, как в его большой лохматой бороде поблёскивают седые нити. Всякий раз, как я смотрю на него спящего, меня охватывает жалость к нему, а это неестественно, когда дети испытывают к своим родителям жалость. Я вхожу в свою комнату, заглядываю снова в тетрадь по математике, может быть, вдохновение снизойдет на меня с небес, но небо черно, нет ни звездочки, и капает дождь. С тех пор как убили нашего прежнего учителя в последнюю войну и из политехникума прислали взамен этого младенца, математика для меня – темный лес. Этот предмет мне не по зубам, я не понимаю даже вопросов, не говоря уже об ответах.

Я опускаю жалюзи и включаю транзистор, по которому передают сейчас песни этого нытика Саруси, медленно собираю портфель, а к тетради по математике не прикасаюсь. Опять скажу, что забыла, уже в четвертый раз за этот месяц. В следующий раз придется найти другую уловку. Пока он молчит, сосунок несчастный. Краснеет, будто это он соврал, а не я. Пока он еще робеет. Еще не освоился, но скоро придет в себя, уже появляются тревожные признаки.

А мамы все нет. Затянулся у них педсовет. Наверняка что-нибудь придумывают на нашу голову.

Тихо. Дом будто вымер. Вдруг телефонный звонок. Я спешу подойти, но папа отвечает еще до того, как я успеваю добежать до телефона. С тех пор как «этот» исчез, мне никогда не удается взять трубку первой: мама или папа срываются сразу – один аппарат стоит постоянно около их кровати.

Я беру трубку второго аппарата, стоящего в рабочей комнате, и слышу, как папа заговаривает с Тали, а она ужасно смущается, услышав его сонный голос. Я немедленно вклиниваюсь в беседу. Что случилось? Оказывается, она забыла, на какую тему будет контрольная по истории. В сущности, они с Оснат и приходили-то ко мне, чтобы подготовиться к контрольной по истории. И как это мы забыли самое главное? И я тоже. Только я совсем не боюсь истории, это, может быть, единственный предмет, в котором я чувствую себя как рыба в воде. От мамы я унаследовала способность запоминать всякие мелкие и ненужные подробности. Я диктую Тали номера страниц, а она недовольно ворчит, как будто это я учительница истории: «Так много? Что это вдруг? Не может быть».

Потом успокаивается. Начинает шептать мне что-то об Оснат. Вдруг в трубке слышится странный шум, словно тяжелое дыхание. Это папа заснул с трубкой в руках. Тали визжит от восторга, вот истеричка ненормальная.

Я бросаю трубку, бегу к папе, поднимаю трубку с подушки и кладу на место. Если бы у меня была хоть малая толика его способности засыпать!

– Иди спать… – бормочет он вдруг.

– Сейчас… мама еще не пришла.

– Скоро придет, иди спать. Не жди ее. А то по утрам ты совсем дохлая.

Я снова в своей комнате. Начинаю наводить порядок. Убираю следы дневного разгрома; да и все остальное – впечатления, разговоры, смешки – сейчас словно мусор, который я подбираю и бросаю в корзину. Потом принимаюсь за постель, проветриваю ее, нахожу кошелек Оснат и нейлоновый мешочек Тали с тампонами, который она повсюду таскает с собой. Наконец-то комната выглядит прилично. Я гашу верхний свет, зажигаю ночник, беру «Эпоху просвещения» и залезаю с нею под одеяло, начинаю читать, готовиться к контрольной, буквы расплываются, голова тяжелеет, дыхание становится глубже, благословенное мгновение, только бы не упустить его, чудесно, я засыпаю.

И в этот самый момент приходит мама, слышатся ее быстрые шаги по лестнице, – в такое время возвращаются с вечеринки, а не с совещания учителей. Как только открывается дверь, я зову: «Мама?» Она входит в мою комнату, пальто мокрое, под мышкой куча бумаг, лицо серое, утомленное.

– Вы уже спите?

– Я еще нет.

– Что-нибудь случилось?

– Ничего.

– Так спи…

– Мама?

– Не сейчас, ты же видишь, я падаю от усталости.

В последнее время это ее постоянный припев – ужасная усталость. С ней невозможно поговорить, можно подумать, что она вершит дела мирового значения. Вот слышатся ее торопливые шаги по дому, не зажигая верхнего света, она на ходу хватает что-то из холодильника, раздевается в ванной, пытается принять душ, но тотчас же закрывает кран. Я быстро гашу свет, чтобы она не пришла кричать на меня за то, что я вылила всю горячую воду. Она входит в свою темную спальню, папа что-то бормочет. Она отвечает. И они тотчас же замолкают.

Тихая супружеская жизнь…

Последняя лампа в доме потухла. Я закрываю глаза и еще надеюсь. Все молчит. Мысли улеглись, портфель собран, дом заперт, жалюзи опущены. На улице тихо. Все готово ко сну, а может быть, я и правда спала минутку или две, а теперь очнулась и понимаю, что не сплю, что маленький огонек, горящий на дне души, не оставит меня в покое, начинаю вертеться в кровати, и странное возбуждение все больше овладевает мной. Я переворачиваю подушку, меняю положение каждые четверть часа, потом – каждые несколько минут. Проходит час. Светящиеся стрелки сходятся на цифре двенадцать, двигаются дальше. Вставай, бедняжка моя Дафи, опять бессонная ночь, ничего не поделаешь, встань, встряхнись.

Световая дорожка моих бессонных ночей: сначала слабый свет около кровати, потом большой свет в комнате, свет в коридоре, белый свет в кухне и в конце – свет внутри холодильника.

Ночная трапеза. Какой толк от дневной диеты, если ночью сгрызаешь потихоньку четыреста калорий. Кусок пирога, сыр, полплитки шоколада и оставшееся в бутылке молоко.

А потом, отяжелевшая и сонная, я пристраиваюсь на диване в гостиной, около огромного окна, а напротив меня – громадный корабль, освещенный дворец, стоит у подножия горы в море, которого не видно. Великолепный спектакль для бодрствующих людей. Я иду за подушкой и одеялом, возвращаюсь, а корабль уже исчез, хотя казалось, такая громадина даже с места не сможет сдвинуться.

Однажды мне удалось уснуть на диване в гостиной, но не в эту ночь. Я чувствую шероховатость обивки, лежу четверть часа, полчаса. Рука тянется к приемнику.

Какой это язык? Греческий? Турецкий? Сербский? Трогательные песни, и в быстрой речи диктора такие сексапильные интонации, старые женщины звонят ему умильными голосами, они ужасно смешат его, чувствуется, он просто покатывается со смеху. Я чуть не присоединяюсь к нему. Ведь вот не все спят. Но голос вдруг пропадает. Начинается реклама кока-колы, машины «фиат», последняя песня, полусонная дикторша, очевидно, желает слушателям спокойной ночи. Гудок. Станция прекратила работу. Уже перевалило за час ночи.

И еще эти стрелки, ползут еле-еле, до рассвета часов пять, не меньше. Я сижу в кресле, уже не могу даже лежать, готова разреветься.

Интересно, а что с этим человеком, стучащим на машинке, я почти совсем забыла о нем, о человеке, который печатает на машинке по ночам в доме на той стороне вади. Я иду в ванную и через маленькое окошко, выходящее на другую сторону, на вади, ищу его освещенное окно. Он там, честное слово, привет этому человеку, стучащему на машинке, пишущему по ночам. Сидит у своего стола и трудится вовсю. Мой ночной товарищ.

Несколько недель тому назад я обнаружила его совершенно случайно. Холостяк? Женатый? Кто его знает. Днем жалюзи опущены, и только ночью виден его одинокий огонек, он работает над чем-то, пишет и пишет. Каждый раз я решаю сходить туда, за вади, найти его дом и узнать его имя. Я бы позвонила ему и сказала: «Господин, стучащий на машинке, я слежу за вами по ночам с другой стороны вади. Что вы пишете? Исследование? Роман? О чем? Напишите о бессоннице у пятнадцатилетней девчонки, о какой-нибудь ученице десятого класса, которая каждую четвертую ночь мается без сна в своей кровати»… На глаза у меня наворачиваются слезы…

Я быстро одеваюсь, снимаю пижамные штаны и надеваю толстые шерстяные брюки, на пижамную кофту набрасываю большой шарф, беру зимнюю куртку, папину меховую шапку, гашу свет во всем доме, открываю входную дверь, зажимаю ключ в кулаке, спускаюсь по темной лестнице, выхожу на улицу. Маленькая ночная прогулка около дома. Сто метров по склону, до поворота, где погиб Игал, и обратно. Если бы мама и папа знали об этой прогулке, они убили бы меня. Сейчас полтретьего, на ногах у меня домашние туфли, ступни замерзли, а я, заглядевшись на звезды, бреду по пустынной мокрой улице. Вдруг какая-то машина со слепящими фарами промчалась мимо по склону и затормозила метрах в пяти от меня. Я застываю на месте. Машина быстро катит назад, в кабине зажигается свет, кажется, мной заинтересовались. Может быть, думают, что я проститутка? От страха я роняю ключ в лужу, из машины кто-то вылезает, кто-то высокий, улыбается. Я поднимаю ключ и бегу обратно, взбираюсь по лестнице, влетаю, запыхавшись, в дом, захлопываю дверь, быстро раздеваюсь и залезаю с головой под одеяло.

Чем все это кончится? Эта ночная жизнь. Что грызет меня? Ведь все совсем неплохо. Хорошие подруги, дома меня балуют, мальчики начинают тайком влюбляться в меня, я-то знаю, не говорят ничего, но уже не могут скрыть – я чувствую на уроках их взгляды, они буравят меня, скользят по моим ногам. Кто-то из двенадцатого даже пытался всерьез закрутить со мной роман. Большой парень с хмурым лицом и прыщами на лбу продержал меня как-то целый час у школьного забора и говорил, говорил, не знаю о чем, сплошной сумбур, сумасшедший какой-то. И как только мне удалось отделаться от него?

Так почему же все-таки я не могу уснуть даже сейчас, в полтретьего ночи, когда уже замолкли все радиостанции, когда я чувствую себя совершенно разбитой? А завтра у меня семь уроков и контрольные по истории и математике, которую я не приготовила.

Одеяло снова сброшено, я встаю, голова словно свинцом налита, шатаюсь, зажигаю свет, натыкаюсь на мебель, намеренно поднимаю шум, иду в ванную попить, смотрю усталыми глазами в сторону сидящего за пишущей машинкой человека, но он уже не печатает, голова его покоится на машинке. Даже он уснул.

Я вхожу в спальню родителей, стою на пороге. Спят себе, как младенцы. Начинаю тихо всхлипывать: «Мама, папа» – и ухожу. Сначала в бессонные ночи я будила их, маму и папу, кого вздумается, а иногда обоих вместе. В сущности, не знаю, для чего, просто от отчаяния. Главное, чтобы перестали спать и думали обо мне. Мама отвечала тотчас же, словно она все время не спала, а поджидала меня. Но это только кажется: не успев закончить предложение, она снова засыпает, будто в бездну проваливается.

Разбудить папу не так-то просто. Сначала он издает глухое ворчание, бормочет какие-то глупости, не понимает вовсе, кто говорит с ним, как будто у него детей целый выводок. Пока я не коснусь его, он даже головы не поднимет, но если уж проснулся, то сон у него как рукой снимает, он даже встает с кровати, завернув по пути в уборную, входит ко мне в комнату, садится рядом на стул и начинает задавать вопросы. «Что случилось? Что тебя мучает? Я посижу с тобой, пока ты не уснешь». Он укрывает меня одеялом, гасит свет, подкладывает маленькую подушечку себе под голову и медленно-медленно начинает засыпать. Мне жаль его. Через четверть часа он просыпается и шепчет: «Ты спишь, Дафи?» А у меня сна ни в одном глазу, но я молчу. Тогда он ждет еще немного, встает и, покачиваясь как лунатик, возвращается к себе в кровать.

Больше я не бужу его. Какой толк? Как-то, когда я вошла, чтобы разбудить его, он сказал: «Говорю тебе, уходи отсюда» – таким ясным голосом. «Что?» – с обидой переспросила я. Но потом поняла – он говорит во сне. «Папа!» – шепотом окликнула я его, но он не ответил.

Слезы. С добрым утром, вот я и плачу. Я плачу под одеялом от жалости к себе, усталым горьким плачем. Уже четыре часа утра. Что же это такое деется?

Я поднимаю жалюзи, приоткрываю окно, безжалостная, бесконечная ночь простирается над миром. Но вот небо начинает светлеть, медленно движутся тяжелые облака, громоздятся на горизонте одно на другое. Дует утренний ветер, но мне становится все жарче и жарче, я откидываю одеяло, расстегиваю пижамную кофточку, подставляю ворвавшейся прохладе ноющую грудь, сбрасываю подушку на пол, лежу словно мертвая – руки раскинуты в стороны, ноги раздвинуты. И постепенно, ощущая запах дождя и глядя в бледнеющее небо, начинаю засыпать. Это не настоящий сон, просто части тела становятся легче, как будто исчезают. Сначала нога, потом рука, спина, еще одна рука, волосы, голова. Я сжимаюсь до размеров маленькой монетки, экстракт самой себя. В мучительно сжигающем пламени выплавилась маленькая огнеупорная монетка.

Мама свежим голосом будит меня утром, стаскивает с лица одеяло (папа, как видно, укрыл меня утром, перед тем как выйти из дому), говорит: «Дафи, Дафи, вставай же, ты опоздаешь».

А я ищу свои глаза, где они? Куда пропали мои глаза? Я лежу как убитая и ищу глаза, чтобы открыть их, слышу, как мама плещется под душем, слышу свисток чайника.

Когда я с трудом поднимаю тяжелые, как камни, веки, окно открыто, уже светло, и через него я вижу плоское и серое зимнее небо. А между небом и землей, как маленький заблудившийся межпланетный корабль, – маленькое лиловое облачко, которое лишило меня сна.

Входит мама, она одета, в руках сумка.

– Дафи, ты с ума сошла? Сколько можно спать…