Текст книги "Любовник"

2

Адам

Как описать ее? С чего начать? Просто – цвет глаз, волос, манера одеваться, черты характера, манера говорить, рост, ступни ног. С чего начать? Жена так хорошо знакома, тут не только двадцать пять лет совместной жизни, но и годы до этого, детство, юность, со дня, как я помню себя первоклассником в маленькой школе около порта – маленькие бараки, зеленые и душные, запах молока и гнилых бананов, качели, выкрашенные в красный цвет, большая песочница, остов автомобиля с огромным рулем, разрушенная ограда. Вечно летние дни, даже зимой. Я еще не отделяю себя от мира, как на поблекшей фотографии, где она сидит среди детей. Иногда мне приходится искать ее, есть периоды, когда она исчезает, но потом вновь появляется – маленькая худенькая девочка с косичками сидит передо мной, или сбоку, или сзади и сосет палец.

Вот и теперь, когда она с головой ушла в чтение, я вижу, как ее сжатый кулачок покоится около рта и только большой палец шевелится в каком-то беспокойстве – напоминание о днях, когда она с увлечением сосала его. Она не поверила мне, когда я сказал ей однажды, что помню, как она сосала палец.

– А я вообще не помню тебя в тот период…

– Но ведь я был все время с тобой в одном классе…

Смешные странные рассказы о годах, когда мы вместе сидели в одном классе, в основном чтобы удовлетворить любопытство Дафи, она время от времени пристает к нам с расспросами о том, как мы встретились, почему связали наши жизни, что чувствовали. Ей кажется странным, что мы многие годы учились вместе и не знали, что в конце концов поженимся.

Загадочность женщины, возникающей вдруг из тумана, первый запомнившийся миг, когда ты увидел ее, и первые слова, которыми вы обменялись… Нет, это не тот случай. Ася всегда была рядом со мной, всю жизнь, как дерево во дворе, как море, которое видно из окна.

В седьмом классе, когда мальчишки начали влюбляться, я тоже влюбился, но не в нее, а в тех двух или трех девочек, в которых влюблялись все. Влюблялись не потому, что хотели любить, а чтобы освободиться от какого-то гнета, словно выполнить какой-то долг, который как бы возложен на тебя. Пройти через влюбленность, чтобы освободиться для настоящих и важных дел – экскурсий, игр и событий, происходящих вокруг. Вторая мировая война была в разгаре, везде войска, солдаты, пушки, военные корабли, все это требовало внимания. Она не относилась к тем, кто создан для любви. Тихая девочка, некрасивая, отличница, нам приходилось иногда списывать у нее уроки. Утром, до начала занятий, мы, бывало, ждем ее, чтобы посмотреть в ее тетради, она давала их хоть и безотказно, но с каким-то хмурым выражением лица. Смотрит, как списывают ее интересные мысли, удачные ответы, иногда нетерпеливо объясняет, о чем речь.

Я списывал не у нее, а у тех, кто у нее списывал. Уже тогда, перед окончанием общеобразовательной школы, я стал плохо учиться, и не потому, что был неспособным, а потому, что дома уже сказали мне, что я не буду продолжать учебу, а придется мне работать с отцом в гараже. Уже тогда после уроков я должен был помогать ему – подавать инструменты, мыть машины, менять колеса. Трудно корпеть над учебниками, когда они все больше кажутся не имеющими никакого отношения ко всему тому, что составляет твою жизнь.

Но девятый класс я все-таки одолел. Уже тогда в классе образовались первые пары, но мне не доставляло неудобства быть влюбленным в кого-то, у кого уже есть друг, наоборот, так было спокойнее, освобождало от обязанности ухаживать, унижаться, любезничать на переменках. Я предпочитал любить издали, без забот, и только когда дружба распадалась и девушка оказывалась свободной для нового романа, на меня нападало какое-то беспокойство, меня лихорадило, словно я был обязан занять опустевшее место, но я оттягивал, ждал – может быть, найдется кто-нибудь другой…

В то время появился в классе новый репатриант, мальчик из «детей Тегерана».[6]6
  Дети из Восточной Европы, переправленные в Палестину через Тегеран.


[Закрыть] Сирота.

Звали его Ицхак. Учителя поручили Асе помочь ему освоиться, подтянуть в учебе. Он сразу же откровенно влюбился в нее, все время не сводил влюбленного взгляда, прямо преклонялся перед ней. Что-то смущало всех нас в такой откровенной любви в устаревшем европейском стиле. Она относилась к нему терпеливо, ходили слухи, что она только «жалеет» его, но свою роль она выполняла старательно. Стоит, бывало, с ним на переменке и подолгу о чем-то беседует. У меня не было с ней никаких доверительных отношений, но и без того чувствовалось, что эта любовь придала ей уверенности в себе, в классе ее стали выделять. Помнится, сидим мы, мальчики, на заборе и смотрим, как девочки играют на уроке физкультуры в волейбол. Мы уже начали воспринимать их иначе, беспрестанно оценивали, вот тогда я и заметил, какие у нее тонкие и стройные ноги, но она еще не начала носить лифчик, а нас интересовала больше всего грудь, это было самым главным, иногда мы ставили стул под таким углом, чтобы через открытый рукав можно было увидеть заветный кусочек плоти.

В конце девятого класса, перед самым окончанием, мы поехали в Галилейские горы вместе с учителями и директором. Лагерь был огромный, в нем собрались все девятые классы города. Официальной целью было знакомство с окружающей природой, но занимались мы в основном допризывной подготовкой. Гвоздем программы было ночное дежурство. Поскольку девочки тоже хотели охранять лагерь, решено было сторожить парами. И это создало некоторое напряжение, особенно когда дошло до раздела на пары. На вторую ночь оказалось, что я должен дежурить вместе с ней, и тогда ко мне подошел этот парень, новый репатриант, и попросил поменяться с ним. Я, конечно, немедленно согласился. Под вечер она подошла ко мне, чтобы показать место, где она спит в палатке, и попросила разбудить, потому что она спит крепко и может проспать. Я сразу же сказал ей, что не буду с ней дежурить, потому что Ицхак попросил меня поменяться.

– Что это вдруг? И ты согласился?

Я начал оправдываться: думал, мол, что она будет довольна.

– Почему это ты должен думать за меня? Если не хочешь дежурить со мной, тогда другое дело…

В ее голосе была какая-то сила, не вязавшаяся с внешностью маленькой тихой девочки. Кажется, до той минуты я никогда не разговаривал с ней наедине. Я был ужасно смущен, мне не хотелось впутываться в их отношения с этим репатриантом.

– Но ведь он просил… – робко заикнулся я.

– Скажи ему, что я пока еще не его жена.

Я засмеялся. Что-то в ее гордом и решительном поведении мне понравилось. Я передал ее слова Ицхаку. Он казался несчастным. В глазах стояли слезы. Я презирал его за такую откровенную и несчастную любовь.

В час ночи меня разбудили. Я вышел из палатки и стал ее поджидать. Прошло девять минут, она все не появлялась, и тогда я тихонько прокрался в палатку девочек, чтобы разбудить ее. Может быть, в этот момент зародилась во мне мысль о любви. В палатке темно, я пробираюсь среди тесно лежащих девчоночьих тел, чувствую запах их дыхания, смешанный с легким запахом духов, дотрагиваюсь до свернувшейся калачиком девчонки, стаскиваю с нее одеяло, в свете луны вижу ее ноги в коротких штанах, разметавшиеся волосы, нагибаюсь, чтобы коснуться ее лица. Может быть, это была первая девочка, до которой я дотронулся намеренно и без всякого стеснения. Я трясу ее, окликаю. Почему-то показалось, что сейчас она видит сон, а я прерываю его. В конце концов она открыла глаза и улыбнулась мне, потом зажгла большой армейский фонарь, лежавший рядом с ней. Я стоял над ней как загипнотизированный. Смотрел, как она надевает свитер, брюки, спрашивает, какая погода. Девочки вокруг меня зашевелились, стали что-то бормотать. Одна вдруг проснулась и увидела меня. «Кто это?» – закричала она, а я сразу же выскочил из палатки. Через несколько минут вышла Ася в армейской штормовке. Ее экипировка произвела на меня впечатление. У нее вообще водилась разная армейская амуниция, перепадало от отца, имевшего отношение к правительственной верхушке: как я смутно знал, он занимался делами государственной безопасности. Мы стали ходить между большими палатками, время от времени проводя по зарослям травы и кустам тяжелыми оструганными палками. Потом уселись на камень в конце лагеря и стали наблюдать за скрытым в темноте вали, время от времени Ася направляла в ту сторону свой фонарь, шаря во тьме сильным лучом света.

Мы сразу разговорились, как будто подготовились заранее. Я неотрывно смотрел на нее, изучал, пытался решить, стоит ли влюбиться в нее, хотя уже начал влюбляться. Она говорила об учителях, об учебной программе, спрашивала мое мнение. У нее были определенные, твердые взгляды, очень критические. Ей не нравились формы обучения, изучаемый материал и самое главное – учителя. Я удивился: ведь в классе она была тихой и очень дисциплинированной и учителя любили ее. Я и не предполагал, что она втайне презирает их. Я рассказал ей, что ухожу из школы, что буду работать с отцом в гараже. Она отнеслась к этому с восторгом, позавидовала, что я вступаю в жизнь именно теперь, когда происходят большие перемены, когда с окончанием войны назревает настоящая революция. Будь ее воля, она бы тоже оставила школу.

В ней было что-то противоречивое, эти ее путаные, но смелые идеи, что-то чуждое мне, интеллигентность на грани болтливости, но мне было довольно интересно. Мы говорили и говорили и не заметили, что наполовину уже отдежурили, как вдруг на нас набросился учитель физкультуры, ответственный за охрану, вырвал зажженный фонарь у нее из рук и швырнул в траву, а нам приказал замолчать, лечь на землю подальше друг от друга и тихо следить за врагом.

Когда он исчез, а мы еще лежали на земле, злясь и в то же время хихикая, я сказал ей: «Когда я разбудил тебя, ты видела сон». И она ужасно удивилась: «Откуда ты знаешь?» – и не отставала от меня, допытываясь, как это я в темноте палатки сумел догадаться, что она видит сон, а потом рассказала мне его. Что-то о ее отце.

Дежурство кончилось, мы вернулись каждый в свою палатку. Я взял ее фонарь, чтобы починить. Назавтра во время учений и экскурсий мы не обменялись ни словом, так что у меня было время решить, влюбиться мне в нее или не стоит. После обеда я отдал ей починенный фонарь. Она благодарит меня, слегка дотрагивается до моей руки, хочет что-то сказать, но я, смешавшись, ускользаю, еще колеблюсь, боюсь унизить себя.

К вечеру пропал Ицхак, сирота. Он исчез, видимо, еще в полдень, но лишь вечером его отсутствие заметили. Все учения и мероприятия были отменены, и мы все, даже ученики других школ, пошли искать его. Идем цепью по горам, осматриваем каждый куст, каждую расселину, а самое главное – кричим не переставая, зовем его по имени. Поисками руководит директор, кричит, сердится, идет между нами бледный, подавленный. А она вдруг оказалась в центре внимания. Все обвиняли ее, смотрели на нее с любопытством, даже ученики других школ приходили на нее взглянуть. Все уже знали причину его исчезновения. Ее снова и снова вызывали к директору, чтобы выяснить о нем всякие подробности. Директор стоял и кричал на нее, словно она виновата в том, что не ответила ему взаимностью.

Утром прибыли два английских полицейских с собаками, очень довольные, рассматривают лагерь, пользуются возможностью поискать оружие. Через несколько минут беглеца нашли. Он прятался в маленькой пещере в ста метрах от лагеря.

Собака заставила его вылезти оттуда. Он вышел, горько плача, причитая со своим галутским акцентом:[7]7
  Галуты – евреи, проживающие в рассеянии.


[Закрыть] «Не убивайте меня!» Упал на колени перед директором и перед ней. Его невозможно было даже ругать, таким он был жалким. Ей приказали не оставлять его, утешать; я не мог подойти к ней до самого нашего отъезда из лагеря.

Но, очевидно, я заразился его безнадежной любовью. В каникулы все время думал о ней, по вечерам бродил около ее дома, искал встречи. Я уже начал работать в гараже полный день и в школу на следующий учебный год не записался. Отец становился все слабее, ему уже было не под силу отвернуть некоторые болты, большую часть работы приходилось делать мне. Он усаживался у машины на стул и объяснял мне, что надо делать. Иногда, если выдавалось свободное время, я подходил к школе как был – в грязной рабочей одежде. Сидел на ограде и ждал перемены, чтобы увидеть друзей, пытался сохранить с ними связь. Ищу ее, иногда вижу ее урывками, но не успеваю как следует поговорить, тем более что этот Ицхак все еще ходит за нею по пятам и ей приходится остерегаться. Очевидно, они все-таки дружили. Постепенно я перестал приходить в школу, все связи оборвались, работа в гараже занимала все больше и больше времени. Прежние друзья со своими книгами, тетрадями и вечными разговорами об учителях вдруг стали казаться мне какими-то детьми.

Посреди десятого класса она исчезла. Ее семья переехала в Тель-Авив. Иногда в газетах упоминалось имя ее отца как одного из крупных закулисных деятелей, имевшего отношение к тайной службе безопасности. За несколько месяцев до возникновения государства в стране усилились волнения. По вечерам я пытался учиться, хотел подготовиться к экзаменам на аттестат зрелости, но оставил это дело.

В начале Войны за независимость отец умер, а меня мобилизовали, и я работал в мастерской – подготавливал броневики к войне; ее я не видел несколько лет.

Только в конце войны мы увиделись снова – на встрече старших классов нашей школы. Так уж вышло, что пригласили не только тех, кто отучился в ней до конца: многие, вроде меня, оставили школу, пошли учиться специальности, были взяты в армию и в Пальмах,[8]8
  Ударные отряды зарождавшейся армии.


[Закрыть] некоторые погибли во время войны.

Встреча должна была стать знаменательным событием. Торжественное заседание, банкет, речи, пение у костра до рассвета. Сначала я не узнал девушку, которая подошла ко мне. За те годы, что мы не виделись, я сильно вытянулся, и она показалась мне вдруг маленькой.

– Как поживает революция? – сказал я, улыбнувшись.

Она, кажется, удивилась. Потом улыбнулась.

– Еще настанет… еще настанет…

Весь вечер она не отходила от меня. Мы оба чувствовали себя там чужими. Оба оставили эту школу еще в десятом классе. Со многими даже не были знакомы. А многие уже обзавелись семьями и привели с собой жен и мужей. Мы сидели сбоку в одном из последних рядов и слушали длинные речи. Она все время шептала мне на ухо, рассказывала о себе, об учебе в педучилище. Когда мы встали, чтобы почтить память погибших, и слушали, опустив голову, длинный список имен, среди которых был и Ицхак, я посмотрел на нее. Она стояла с опущенной головой, ничем себя не выдавая. Я не знал, как держаться с нею. Она не оставляла меня весь вечер, переходила со мной с места на место, усаживалась рядом, старалась не вступать в длинные беседы с другими. Имя ее отца часто повторялось в то время в новостях в связи с каким-то темным делом, с какой-то непродуманной и жестокой акцией. Он был отстранен от должности, требовали предать его суду, но в конце концов оставили в покое, учтя прежние его заслуги.

Может быть, в этом крылась причина ее необщительности – только для меня почему-то было сделано исключение, а в самый разгар торжества она и вовсе решила уйти и вернуться домой в Тель-Авив. Она попросила меня проводить ее на автобусную остановку. Я подвез ее на своей машине, старом отцовском «моррисе», без заднего сиденья, загроможденном всякими инструментами, запасными частями моторов, канистрами из-под бензина. Мы стояли и ждали автобуса на пустынной остановке в Нижнем городе. А она все придвигается ко мне, говорит о себе, спрашивает о моих делах. Она помнит, как мы вместе дежурили и что я ей тогда говорил. А автобуса все нет. Я решил отвезти ее в Тель-Авив на своей машине. Мы приехали туда после полуночи. Маленький скромный дом, окруженный запущенным садом, на юге Тель-Авива. Она настояла, чтобы я остался у них ночевать. Я согласился, мне было любопытно увидеть ее отца. Внутри дом выглядел мрачным, во всех углах навалены огромные груды газет. Ее отец вышел к нам. Волосатый человек, кажется более старым и маленьким, чем на газетных снимках. Тяжелое лицо. Она сказала ему что-то обо мне, он рассеянно кивнул и исчез в одной из комнат. Я думал, что мы еще посидим и поговорим, но она постелила мне на диване в гостиной, дала чистую отцовскую пижаму и отправила спать. А мне все не спалось, я был взбудоражен резким переходом от праздничного шума, речей, встреч со старыми друзьями к этому мрачному тихому дому между остатками апельсиновых плантаций на юге Тель-Авива. Но в конце концов я уснул. В три часа ночи я услышал, что кто-то бродит у моей постели. Это был ее отец в штанах хаки и рваной пижамной рубашке. Наклоняется над приемником, крутит ручку, переходит со станции на станцию, передачи Би-Би-Си, передачи на русском, венгерском, румынском, на языках, которые я и вовсе не мог определить. Ловит станции просыпающегося Востока, послушает немного и переходит на другую станцию, не открывая глаз, – наверно, привычка со времени, когда он был начальником информационной службы, не может от нее избавиться. Или ищет что-то касающееся его, какие-либо сообщения о его деле из чужих и далеких источников. На меня он не обращал никакого внимания, словно меня не существовало. Его совсем не трогало, что он заставил меня встать с постели, а я, совершенно разбитый, сижу подле него, слушаю вместе с ним.

В конце концов он выключил приемник. Я посмотрел на его сумрачное, строгое лицо.

– Ты тоже учишься в педучилище?

Я рассказал ему, чем занимаюсь.

– Как фамилия твоего отца?

Я назвал.

Он сейчас же сказал, что отец умер полгода тому назад, хотя мы и не помещали объявления в газетах о его смерти из-за того, что шла война. И сразу же добавил несколько сухих фактов об отце, совершенно точных.

– Вы знали его? – удивился я.

Нет, он никогда не видел его, но знал о нем все, как будто его личное дело лежало перед ним.

Но вот наконец он оставил меня в покое…

А я уже не мог уснуть. В пять утра встал, сложил простыни; нужно было вернуться в Хайфу, чтобы в семь открыть гараж. Только несколько месяцев тому назад я возобновил работу, всю войну гараж был закрыт. Конкуренция в то время была жестокой. Приходилось прилагать огромные усилия, чтобы не потерять клиента.

Я вышел из дома. Летнее сероватое утро. Дымка. Я побродил по запущенному саду, голодный, всклокоченный из-за того, что неудобно было спать, небритый. Разносчики газет один за другим пробегают по улице и бросают на порог дома все газеты на разных языках, какие только выходят в государстве. Я хотел попрощаться с ней, прежде чем уехать, но не знал, где ее комната. Потом тихонько постучал в одно из окон.

Прошло немного времени, и она вышла ко мне, причесанная, в легком утреннем платье, со свежим лицом. Она подошла ко мне и сразу же произнесла серьезно и почти торжественно: «Ты снился мне». И рассказала мне сон, ясный, последовательный, логичный, почти невозможный сон. Сон, который можно было истолковать так, словно она прямо сказала мне: «Я готова выйти за тебя замуж».

Ася

Старый барак молодежного лагеря, только чуть побольше обычного, первые вечерние часы. Очевидно, идет подготовка к спектаклю. Несколько человек бродят в одежде из тряпья, в соломенных шляпах, в мантиях из одеял, подпоясанных веревкой. У кого-то загримировано лицо. Один из ребят пишет музыку для спектакля, девочки окружили его, а он сидит на полу, скрестив ноги, наклонившись над тетрадью, и быстро, быстро пишет слова. Они напевают ему что-то, а он пишет слова, только слова, но слова, в которых заключается уже и мелодия. Из своего угла, поверх голов девушек, я могу различить эти музыкальные слова, которые он записывает с необычайной скоростью. Но все ждут появления еще кого-то. Ведущего артиста? Режиссера? Кого-то важного, очень почитаемого, без которого спектакль не может состояться. И вот мы слышим, что прибыл поезд, короткая остановка – и состав продолжает свой путь. Мы спешим на площадь, чтобы встретить его.

И он действительно здесь. Поезд, остановившийся на минутку и уже исчезнувший (видны только блестящие рельсы), оставил на платформе большую больничную койку, на которой кто-то лежал. Мы окружили его. Он был болен, не то чтобы действительно болен, скорее ослаблен, что-то лишило его сил. Оказывается, его измучили роды, он произвел на свет детей и ослаб, но был счастлив, горд собой, легкая победоносная улыбка блуждала на его лице. Смесь Цахи с кем-то еще, лежит в одежде цвета хаки, под армейским одеялом.

Ребята стали хлопотать над ним, повезли кровать к бараку, а вокруг всеобщее, массовое веселье, какое-то всеохватное, включая и новорожденных, лежавших как какая-нибудь куча мешков. Сложенные в сторонке, тихие и улыбающиеся, уже человеческие создания, не младенцы, – с волосами и зубами, одетые в маленькие дорожные костюмчики с пуговицами и пряжками. Вот их поднимают на деревянные подмостки с навесом для багажа, и царит суматоха и всеобщее веселье, и только этот одинокий, породивший детей человек растерян и даже печален. А я стою в стороне и смотрю, чувствуя себя покинутой. Ведь любил же он меня когда-то? А сейчас лежит на койке, откинувшись на подушку, и смотрит на толпу, которая кудахчет вокруг детей, родившихся без матери, детей, рожденных им для всех, и это главное. Я нерешительно приближаюсь к нему, отводя глаза, взгляд мой падает на младенцев, неподвижно лежащих с крепко запеленатыми ногами. Я знаю, что у них какой-то дефект, тайный, ужасный. А толпящиеся вокруг люди берут то одного, то другого на руки и снова кладут на место, выбирают для себя и подбивают меня тоже взять себе одного из них, а я вижу – там, в углу, лежит ребенок, уже довольно большой, такой старый недоносок с маленьким бельмом на глазу, и протягивает ко мне свои маленькие ручонки. Скорее, скорее – слышу я вокруг себя…