Текст книги "Проходимец (сборник)"

Некоторых вполне респектабельных с виду людей почему-то привлекают самые непотребные места. Они ищут их везде, прилагая к поискам большие усилия, а найдя, искренне, по-детски радуются.

Месяца три назад в Бразилии, в городе Белене, где я был в командировке на одном из заводов «Логан Майкротек», я глубокой ночью забрел в некий квартал, улицы которого выбрали для ночлега сотни бродяг. Я ходил среди куч мусора и усеявших тротуар бутылочных осколков, перешагивая через разбросанные повсюду тела, завернутые в тряпье. Фигуры, готовившие какое-то варево на кострах, разведенных прямо в урнах, оборачивались, пробегали по мне взглядом и даже иногда кивали мне, как бы приветствуя. Как говорится, рыбак рыбака… Я подумал тогда, что я если и отличаюсь от этих людей, то не в лучшую сторону. Одет я был в такие же драные шорты и футболку. Кошелек, телефон и прочие ликвидные вещи я с собой на ночную прогулку не взял. Работать я люблю примерно так же, как и они. Алкоголя во мне не меньше. То, что кожа моя значительно светлее, роли не играло, по крайней мере, никто мне на это не указывал. Да, у меня есть некоторое количество денег в банке и работа, которую я ненавижу, но и то и другое – характеристики временные. А вот долго ли я проживу, окажись я в самом деле на улице, как они, – это вопрос, ответ на который мне почему-то узнать не хочется. Может быть, это странным образом ощущаемое родство с отбросами человечества и влечет меня снова и снова в подобные места.

В Сеуле таким непотребным местом, безусловно, является Итэвон. Именно непотребным, поскольку тут есть куда более привлекательные районы для развлечений и удовольствий – Миари, Чонгнъянг или Иондангпо. Правда, в Миари, например, к иностранцам относятся плохо, даже как-то грубо, по-ксенофобски относятся. Девочки, сидящие в витринах в фольклорных одеяниях, делают испуганные глаза и задергивают занавески. Тетки на входе в заведения громко ругаются и машут руками, дескать, брысь, пошел отсюда. В общем, лицам с низкой самооценкой я бы не рекомендовал туда ходить.

Итэвон же – совсем другое дело. Тут иностранцам рады, хотя качество заведений и персонала куда хуже. В общем, душа радуется за корейцев и их здоровый патриотизм. Лучшее себе, а приезжим – что поплоше. В России почему-то всегда было наоборот, хотя, говорят, в последние годы у великороссов стала-таки пробуждаться пресловутая национальная гордость. Интересно было бы посмотреть, отразился ли этот ренессанс на такой важной отрасли, как проституция.

Иностранцев на Итэвоне много – командированных вроде меня, немногочисленных туристов и, наоборот, многочисленных преподавателей английского языка. Преподаватель английского в Азии – вообще интересный тип. Почему эти ребята торчат здесь годами? Из-за денег? Ерунда, зарплата у них символическая. Может, их интересует богатая корейская культура? Вздор, плевать они на нее хотели, к тому же Корея, если глубоко не копать – а кому это надо? – страна весьма обыкновенная, как я уже, по-моему, говорил. Может быть, они все свое свободное время проводят, совершенствуя технику тэквондо или приготовления кимчи, или изучая сложный корейский язык? Ха-ха-ха! Может быть, наконец, они бескорыстные рыцари просвещения? Без комментариев. Главная, нет, единственная причина, по которой эти ребята едут в Азию и задерживаются здесь иногда на десятилетия, заключается в том, что здесь им доступно неизмеримо большее число женщин, чем у себя на родине. Чем больше эта пропорция, тем длительнее срок пребывания учителя на чужбине. Если в результате получается бесконечность (что, если я правильно помню курс начальной школы, бывает при делении на ноль), то человек остается здесь навсегда. В общем, преподаватели английского языка – люди никудышные, их никак нельзя причислить к разряду эффективных. Поэтому я испытываю к ним самую глубокую и искреннюю симпатию, как к бомжам и прочим неудачникам. Правда, результатов их профессиональной деятельности что-то не видно. Почти никто здесь не говорит по-английски, не говоря уже о других европейских языках. Может, учителей здесь все-таки недостаточно? Может, им помощь нужна? Я в принципе не исключаю, что однажды могу влиться в их ряды.

И все же наиболее значительная часть посетителей поставляется на Итэвон с расположенной поблизости американской военной базы Ионгсан. Я думаю, связь между двумя этими местами не только пространственная, но и причинно-следственная. Мало вещей на свете сочетаются лучше и натуральнее, чем солдат и проститутка. Союз солдата и проститутки куда крепче и органичнее, чем союз, скажем, рабочего и колхозницы. Можно даже скульптуру изваять в стиле Мухиной. На Итэвоне солдаты везде – в барах и клубах, возле них, просто на тротуарах. Я вовсе не возражаю. Я рад за ребят. Все-таки, даже признанный худшим район Сеула значительно лучше самых престижных кварталов, скажем, Багдада. Солдаты на Итэвоне передвигаются, так сказать, от поста к посту по одному и целыми подразделениями, но чаще группами человек по пять-шесть.

Именно такая группа идет прямо на меня, заняв собой весь тротуар. Я прижимаюсь почти к самому бордюру, уступая им дорогу. Когда группа проходит мимо меня, крайний слева – паренек лет девятнадцати – вдруг бросает на меня безумный взгляд и что есть силы орет мне прямо в ухо:

– Фак ю!!

– Вам тоже добрый вечер, – говорю я вежливо и поднимаю руку с выставленным вверх средним пальцем, не слишком, впрочем, высоко. Мужская гордость говорит, что ответить что-то надо, но если ребята моего ответа не заметят, то я не буду слишком огорчаться. Мы расходимся, и я не без облегчения думаю, что инцидент исчерпан, но почему-то оборачиваюсь. В миллиметре от моего лица стремительно, как комета, проносится кулак, а за ним, почему-то медленно-медленно, будто в специальной съемке пролетает и его обладатель. Акела промахнулся. Бывает. В тот момент, когда почти весь солдат, постепенно переходящий из вертикального положения в горизонтальное, проследовал мимо меня, моя правая нога вдруг сама собой приподнимается над землей, сгибается в колене и, распрямляясь, догоняет удаляющийся хвост кометы.

Некоторые вещи просто сидят в подсознании. Огромное число людей на всех континентах мечтает о том, как надрать американскую задницу. Можно сказать, об этом мечтает все прогрессивное человечество. Но удается это только отдельным, очень сильным или отчаянным людям – спортсменам, всяким хитроумным партизанам и так далее. И если это им удается, то, как правило, в фигуральном смысле. Когда же обыкновенному, не наделенному никакими особыми умениями человеку вдруг подворачивается американская задница, которую можно надрать – в абсолютно прямом смысле слова, – то сидящая в подсознании мечта прогрессивного человечества не даст упустить такую возможность.

Замедленная съемка вдруг сменяется ускоренной. Так неудачно атаковавший меня солдат врезается левым плечом и головой в переполненный мусорный бак, из которого на него тут же вываливается мятая банка из-под «Бадвайзера» и измазанная соусом обертка от «Биг-Мака». Как, однако, символично. Пацан полностью оглушен ударом. Я поднимаю согнутые в локтях руки, на манер качка, демонстрирующего бицепсы, и почему-то ору: «Вы видели?! Вот это действительно "Шок и Ужас"! Да здравствует Саддам Хусейн!» Пьян я если и меньше лежащего без чувств солдата, то ненамного. Но и не настолько, чтобы не помнить, что нокаутировавший сам себя воин был очень даже не один. Взгляда на его спутников, начавших окружать меня со всех флангов, хватает, чтобы понять, что наше общение сейчас продолжится. Особенно выделяется огромный, чрезвычайно мускулистый афроамериканец. Интуиция мне подсказывает, что если любая из его конечностей войдет в соприкосновение со мной, то когда ей скажут, она-таки зарыдает. Что этот монстр делает в мирном Сеуле, в то время как он мог бы голыми руками давить талибов где-нибудь в Кандагаре? Впрочем, в описанных обстоятельствах это праздный вопрос.

Я бросаюсь в поток машин, аки конь буланый с окаянной кручи. Машины движутся с крейсерской по сеульским меркам скоростью, в час аж километра по четыре. Я петляю между «Хундаями» и «Дэу», пробираясь на противоположную сторону дороги. Мои преследователи делают то же самое, но несколько менее проворно – все, кроме одного. Неимоверно здоровый негр просто перепрыгивает через капоты машин. Может, ему так удобнее. Может быть, он чемпион дивизии по бегу с препятствиями, кто его знает. Расстояние между нами, к моему ужасу, сокращается все больше.

К тому моменту, когда я, наконец, достигаю тротуара, от этого расстояния не остается ничего. Я хватаю какую-то кореянку и бросаю ее в набежавшее чудовище. Это жертва, которую я готов принести: я такой неповторимый один, а в Южной Корее остаются еще пятьдесят миллионов человек, плюс еще двадцать миллионов в Северной.

Что делает с девицей мой преследователь, я не вижу – я изо всех сил бегу, бегу, не оглядываясь, ибо как Ленин в октябре понимаю, что промедление смерти подобно. Я проношусь мимо «русских клубов», где мыкаются девчонки из Хабаровска и Благовещенска, пытаясь раскрутить немногочисленных посетителей на покупку им какого-то сладкого пойла по непотребной цене. Сворачиваю с большой улицы и бегу вверх по холму сквозь какие-то темные аллеи. Двери заведений, мимо которых я пробегаю, то и дело открываются, и показывается то рука, пытающаяся меня ухватить, то лицо самой настоящей бабы-яги, предлагающее со зловещей улыбкой: «Бонна плей?» Да, блин, именно этого я и хочу! И именно с тобой. Видишь, как поспешаю – аж запыхался весь.

Я бегу и бегу, перескакивая из одного переулка в другой и путая следы, как заяц. Наконец, дальше бежать я не могу. Я глотаю воздух, который почему-то никак не проходит в легкие – ему мешает сердце, бьющееся в самом горле. Я останавливаюсь, упираясь руками в колени, и пытаюсь прийти в себя. Минуты две изо рта вместо дыхания вырываются какие-то похабные стоны. Наконец, в мозг попадает достаточное количество кислорода, и я начинаю помаленьку соображать. Тот факт, что меня еще не гасят ногами, может означать одно из двух: либо чернокожий великан, по-джентльменски дожидается, пока я отдышусь, чтобы уж потом ввалить по полной, либо я все-таки оторвался. В некоторых случаях даже самый безнадежный пессимист хочет быть оптимистом. Это именно такой случай.

Я оборачиваюсь: на узкой улице, слегка освещенной вывесками баров и массажных салонов, кроме меня, никого нет. Как долго я бежал – не помню, и где нахожусь – не знаю. Я иду наугад по узким, темным улицам, кажущимся вдруг почти средневековыми. Домишки вокруг меня маленькие, старые. Как будто негрила загнал меня в другой век. Неплохо бы найти какие-нибудь ориентиры, что-то знакомое.

На перекрестке – два полосатых вращающихся столбика. Сеульская цирюльня. Не путать с севильской. Я смотрю на крутящиеся красные и синие спирали и думаю: а пурква бы, собственно, и не па? Дверь открывается легко. Я спускаюсь по ступенькам в подвал. Навстречу мне, кланяясь и тараторя что-то, поднимается женщина, про которую я в темноте могу сказать только, что она не толстая и не хромая. Мне кажется, что в потоке непонятных звуков, издаваемых ею, я различаю знакомое числительное. Я повторяю сумму, она кивает. Простая арифметическая операция дает удовлетворительный результат, – и сделка совершена. Женщина проводит меня за занавеску и выдает мне какое-то рубище. Ну, порядок есть порядок. Будучи в Риме, делай то же, что и римляне. Кстати, в этом одеянии я буду очень даже похож на римлянина. Надеюсь, они эти балахоны иногда стирают. Впрочем, не надо привередничать, Павлуша. Цена и так, можно сказать, демпинговая. Я снимаю мокрую после забега одежду, облачаюсь в казенный хитон и выхожу обратно в таинственный сумрак комнаты.

Хозяйка приглашает меня в кресло. Я сажусь. Она нажимает какую-то педаль, и спинка кресла опускается почти до горизонтального положения. Интересно, что входит в комплекс услуг? Массаж головы – раз. Сильные пальцы прочерчивают быстрые, короткие борозды, будто открывая поры, из которых тут же начинает сочиться теплота и дрема. Я закрываю глаза.

Темный маленький зал вдруг исчезает и вместо него появляется волшебный сад, завернутый в легчайший, прозрачный как тюль туман. Среди диковинных деревьев, на поляне абсолютно малахитового цвета стоит высокая женщина с распущенными волосами. Черты ее лица скрыты туманом, но я знаю, что они прекрасны. И ласковы. Она смеется и, говоря что-то веселое на журчащем языке, на котором наверно, ангелы в раю говорят, гладит по голове светловолосого мальчика. Мальчик хлопает в ладоши, ему хорошо, так хорошо, как бывает только тогда, когда знаешь, что тебя любят просто за то, что ты есть, и будут любить всегда. «Еще, еще, ну пожалуйста», – просит мальчик и хихикает, чувствуя, как все его тело от макушки до кончиков пальцев на ногах будто погружается в ванну с минеральной водой, и тысячи пузырьков одновременно лопаются, чуть прикоснувшись к коже, восхитительными маленькими молниями.

Откуда-то издалека, словно прорвавшись по ошибке из параллельного мира, доносятся голоса и звуки шагов. Они приближаются – тяжелые и недобрые. «Что это?» – мальчик пытается заглянуть в лицо прекрасной и доброй феи, но оно расплывается, как потревоженное отражение на воде. Мальчику очень нужно увидеть ее лицо: в нем, только в нем – утешение, надежда, жизнь. Он широко отрывает глаза – и видит над собой круглое и бессмысленное как луна пятно, на котором нет ни рта, ни носа, ни глаз – один только жирный, блеклый мазок страха.

Ждыбых! Дверь распахивается. Все-таки вооруженные силы Соединенных Штатов Америки имеет досадную привычку оказываться там, где их совсем не ждут и к тому же в самый неподходящий момент. Над беззащитным, лежащим в положении навзничь, приготовившимся к эякуляции человеком вырастает исполинская, яростно сопящая фигура. Следопыт, блин. Выследил он меня все-таки. Я же говорю, что этот киберсолдат дислоцирован не в том месте. Отправили бы его в солнечный Афганистан, и Усаме бы уже давно ведрами заливали воду в глотку, и я бы дольше пожил. Обидно, знаете ли, погибать в расцвете лет, в темном корейском подвале, да еще, извините, с голой жопой.

За моим черным демоном маячат еще несколько фигур, в том числе и юноша, так неудачно соприкоснувшийся с урной.

– Стоп, ребята! – я поднимаю обе руки в примирительном жесте. – Тут неувязочка вышла. Я пошутил. Я свой. Американский. Натуральный. То есть, натурализованный. Я присягу давал Соединенным Штатам. Так же, как и вы.

– Что за бред он несет? – визжит пацан, получивший по заднице.

– Да честное слово! Клянусь. Я вскакиваю, наспех поправляя задравшийся до пупа балахон. – Я люблю Америку. Я патриот, каких мало. Вот послушайте: «О, бьютифул, фор спейшес скайз, фор эмбер уэйвз ов грейн…»

Я человек многих талантов, но вот музыкальный слух в их число не входит. Когда-то в школьном хоре, куда меня взяли, наверное, по причине нехватки в нем мальчиков, перед ответственными выступлениями руководитель умоляла: «Воронин, не пой!», не подозревая, что тем наносила хрупкой детской психике рваные раны, которые, может быть, не зажили до сих пор.

Мой вокал становится последней каплей, и гигант бросается на меня, рыча как тигр. Я ныряю под кресло и ползком пытаюсь пробраться к выходу. Но путь к отступлению, разумеется, отрезан. Это все-таки армия Соединенных Штатов, а не конская сами знаете что. Тактические знания, навыки по развертыванию подразделений, физическая подготовка, приемы рукопашного боя – все эти смертоносные умения сейчас будут применены против меня. О ужас! В отчаянии я вскакиваю, хватаю со стойки ножницы, лежащие там, видимо, в конспиративных целях, на случай полицейского рейда, и принимаю фехтовальную стойку, отведя левую руку назад. Балахон свисает, как мушкетерский плащ.

– Ребята, давайте скорее мириться, не вынуждайте меня применять оружие, – говорю я с чувством.

Я собираюсь добавить, что готов принести извинения наидоблестнейшим и наихрабрейшим сынам Америки, как вдруг меня сметает неимоверная волна, несет, как щепку и впечатывает в стену. Дальнейшие события мне описывать в деталях сложно, поскольку со своей точки наблюдения я вижу в основном ноги, которые норовят пнуть меня в наиболее уязвимые места моей анатомии, и очень успешно. У меня мелькает мысль о том, как я буду смотреться в гробу. Я прижимаю локти к лицу.

Голоса, смех и топот ног становятся все тише и наконец исчезают вовсе в свое параллельное недоброе измерение. Я снова маленький мальчик на малахитовой поляне, и поразительно красивая, ласковая фея гладит меня по лицу и говорит на языке ангелов: «Испугался, дурачок? Ну что ты, не надо бояться. Это была совсем не страшная сказка. И она уже закончилась». Мальчик улыбается: «А расскажи страшную». – «Зачем же страшную? Ты спать плохо будешь», – удивляется фея. «Хочу страшную!» – капризничает мальчик. «Ну, хорошо, мой маленький, слушай. В некотором царстве, в некотором государстве жил-был добрый молодец, и звали его…»

– Павел, опаздываешь, – бурчит Тони Мак-Фаррелл, когда я появляюсь в офисе около одиннадцати часов. – Э, да ты что-то сегодня неважно выглядишь.

– Преуменьшение величины или силы описываемого явления называется литотой. Или обратной гиперболой. Это я тебе как бывший лингвист говорю.

– Что такое? Что ты только что сказал? – недоумевает Тони.

– Да так, забудь, – мне больно даже говорить.

Я осторожно опускаюсь на стул, придерживая с двух сторон ребра, которые, кажется, вот-вот рассыплются, как из дырявого мешка. Как я их только донес вчера до гостиницы? Я помню только три фрагмента. Кто-то тащит меня на спине вверх по лестнице. Потом я лежу на коротком диванчике, который почему-то подпрыгивает и качается из стороны в сторону. И наконец, я стою перед дверью своей комнаты и раз за разом пытаюсь попасть карточкой в щель замка. Должно быть, я попал, поскольку я очнулся меньше часа назад поперек кровати в ботинках, брюках и рубашке, надетой наизнанку.

– Да, Тони, я чего-то малость приболел. Что бы это могло быть, а? Не атипичная ли пневмония? Или, может, птичий грипп? Ты который из даров Азии предпочитаешь?

Тони отодвигается от меня.

– Ты что, серьезно? Тебе к врачу надо, немедленно.

– Да ладно, не бойся. Просто живот от корейской пищи прихватило. Организм возмущается – не воспринимает он больше местные деликатесы. А ведь придется. Сегодня вечером у меня встреча с Паком, и, представь себе, в корейском ресторане.

– Выходит, он откликнулся на просьбу Гринлифа?

– Ага, агент вышел на связь. Но никому ни слова. Шшшш! – я прикладываю палец к губам. – Скажи, Тони, по шкале от одного до десяти, насколько сильно ты любишь шопинг?

– Ну, где-то в районе пяти-шести. Кстати, ты мне напомнил. Нужно подарки купить жене и детям. Родителям тоже надо что-нибудь захватить.

– Ага. Привези папе соджу – местную водку, – советую я.

– Почему именно соджу? – не понимает Тони.

– Попробовав ее раз, Мак-Фаррелл-старший немедленно ощутит сугубую гордость за родину предков, Шотландию, и ее самый известный продукт.

Тони с сомнением смотрит на меня:

– Неужели соджу – такой плохой напиток?

Мне как-то не хочется снова объяснять Тони про литоту.

– Впрочем, сегодня подарки ты вряд ли купишь. Если жена у тебя, конечно, не радиолюбитель или не собирает компьютеры в свободное время. Сегодня мы с тобой посетим электронный рынок. Тот самый, о котором поведал мне господин Чо.

Лувр, Ватиканский дворец и Эрмитаж уступают сеульскому рынку электронных компонентов – по отдельности и даже, пожалуй, все вместе. Я не имею в виду архитектуру. Я говорю об общей площади и протяженности коридоров. Рынок, на котором мы оказываемся, включает в себя десятка два многоэтажных зданий, связанных между собой замысловатой системой переходов. У меня в целом довольно плохое чувство направления, и я легко теряюсь в незнакомом месте, если специально не стараюсь запомнить дорогу. Окажись я один посреди этого чудовищного лабиринта, я, наверное, уже минут через десять заблудился бы и бродил, как неприкаянный. К счастью, со мной большой и спокойный Тони и верная переводчица Чан-Сук. Мы ходим среди бесчисленных лавок, заставленных коробками, между которыми ютятся продавцы.

– Вон, смотри, – вдруг показывает Тони. – Узнаешь?

Из-за стеклянной перегородки на нас смотрит эмблема «Логан Майкротек».

– И вот там, – говорит Чан-Сук, – и еще там…

«Логан Майкротек» хоть и не самый популярный бренд на этом рынке, но представлен достаточно широко: пожалуй, в каждой пятой лавке что-нибудь да есть. Вот только бы знать, что.

Тони будто читает мои мысли. Он останавливается напротив одного из магазинчиков и достает из кармана блокнот. Тони, как я уже отмечал, большой молодец. Я подозреваю, что он действительно интересуется тем, что компания производит, где наши изделия используются, зачем они нужны и насколько успешны они на рынке. Может быть, он даже думает, что наша с ним работа на этот успех как-то влияет.

– Смотри, Павел, – говорит Тони громким шепотом. – Вот это – совершенно новая, очень специализированная модель, которую начали продавать не более месяца назад. Мы даже еще не наладили ее производство в достаточных количествах для наших самых крупных клиентов. А ее запросто можно купить на рынке в Сеуле. Как она сюда попала?

– Сейчас будем выяснять, – я выпячиваю живот, надуваю щеки для важности и вхожу в лавку.

Явление сразу трех посетителей, двое из которых, к тому же, явно не местные, не производит большого впечатления на продавца. «Ну, и чего пришли?» – вполне отчетливо читается на его лице.

– Добрый день, – говорю я басом. Мы представляем европейскую компанию, – я бросаю взгляд на Тони, – «Мак-Фаррелл Электронике». Вы, разумеется, слышали название. Мы производим большое количество наименований электронных товаров.

Чан-Сук, не моргнув глазом, переводит. Она умница.

Продавец навостряет уши.

– Мы сейчас налаживаем производство в Корее и изучаем возможность закупки компонентов на месте. Нас заинтересовали некоторые изделия, которые вы продаете, в частности вон то, – я показываю пальцем на первый попавшийся ящик. – И вот это, – я похлопываю по коробке с новейшей, согласно мнению Тони, моделью «Логан Майкротек».

Змеиное веко продавца поднимается несколько выше, чем я ожидал, и я догадываюсь, что в таком сочетании компоненты покупаются не часто.

– Как я говорил, спектр выпускаемой нами продукции очень широк, – напоминаю я на всякий случай.

Чан-Сук вступает в длинный диалог с продавцом, результатом которого становится очень разумный вопрос.

– О каком количестве идет речь?

– Точное количество и график мне надо будет уточнить с отделом планирования. Скажите, могла ли бы ваша фирма поставить, скажем, десять тысяч вот этих процессоров?

Собеседник энергично кивает головой.

– А сто тысяч?

В зеркале души нашего собеседника отражается растерянность. Пробормотав что-то невнятное, он скрывается в глубине магазинчика. Я гляжу на Тони, он пожимает плечами. Что бы это значило? Неужели пошел отсчитывать коробки? Нет, разумеется. Так дела не делаются. Он должен посоветоваться с шефом.

Сам шеф не медлит с появлением, одаряя нас характерной наибовской улыбка. Ему, разумеется, очень приятно. Нам тоже. Поскольку всем так приятно, мы некоторое время беседуем о красотах Кореи, ее замечательных, трудолюбивых людях и немного о планах «Мак-Фаррелл Электронике» на местном рынке. Затем Михал Иваныч, как я успел его мысленно обозвать, долго и подробно рассказывает что-то про интересующий нас процессор, то и дело смущая Чан-Сук и меня обилием технических терминов. Когда он, наконец, останавливается, чтобы перевести дыхание, я спрашиваю, сможет ли он поставить сто тысяч процессоров. Михал Иваныч выдает длинную тираду. Пространно и замысловато в восточной Азии обычно выражают отрицание. Однако, как оказывается, он готов нам помочь, хотя ему будет нужно согласовать график отгрузок с поставщиком. Ну, вот это уже горячо. Молодец, Михал Иваныч!

– Скажите, если мы разместим такой заказ, то примерно какую цену вы нам сможете предложить? – включается в разговор Тони.

Наивный! Так Михал Иваныч тебе сразу все и сказал! Тут все по порядку надо, в соответствии с общепринятыми в Корее принципами ведения бизнеса. Переговоры. Пьянка. Караоке. Совместный выход в бордель. При необходимости повторить. Ну, а потом можно всерьез обсуждать цену.

И действительно, ответ Михал Иваныча напоминает своей определенностью медузу, выброшенную на горячий песок минут сорок назад.

– Хорошо, я вам помогу, – продолжает Тони. Он называет какую-то сумму и спрашивает, находится ли она в пределах приемлемого для Михал Иваныча промежутка.

Тот чешет репу и отвечает, что ему нужно подумать. Потом добавляет, что ему приятно разговаривать с серьезными людьми и что он уверен, что мы сможем договориться.

– Мы разделяем вашу уверенность, – говорю я. – И последнее, я надеюсь, вы поймете меня правильно. Нас беспокоит обилие подделок – изделий, скопированных и произведенных нелегально, без лицензии владельца торговой марки. Поэтому нам необходимо знать, кто и откуда поставляет вам эти изделия.

Давай, смелее, Михал Иваныч, прочь сомнения. Я же без пяти минут твой крупнейший клиент. Ты не можешь дать мне уйти: жаба задушит.

– Мы закупаем эти и ряд других изделий у компании «Грэнд Эмперор», – доверительно сообщает Михал Иваныч. – Это очень надежный поставщик с офисами по всей Восточной Азии и тесными связями с компаниями-производителями. Мы полностью уверены в нашем партнере.

Когда мы вслед за Чан-Сук идем сквозь путаницу коридоров к выходу, Тони поворачивается и говорит:

– Цена, которую я назвал, ниже минимальной цены, по которой «Логан Майкротек» продает эту модель нашим дистрибьюторам в Корее. «Грэнд Эмперор» покупает процессоры не здесь.