Текст книги "Странствующий шторм"

Странствующий шторм
Айара

Иллюстратор Дарья Левчук

© Айара, 2023

© Дарья Левчук, иллюстрации, 2023

ISBN 978-5-0059-2346-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

моим родителям.

_____1_____

3-е ноября 1981 г. – октябрь 1987 г.

Всё началось пятнадцать лет назад. В первых числах сентября, на пляже Юумигахама (что в двух с половиной часах езды от столицы), когда солнце висело высоко над водой, песок обжигал кожу, а плавленый воздух не заталкивался в легкие. Или всё началось двадцать четыре года назад? На берегу Японского моря, в Фукуоке, ветреным днем мая, когда море катило к берегу волны и шипело, врезаясь в землю. Нет… всё началось в Токио. Тридцать пять лет назад. Я родился в Аракаве – специальном районе «Восточной столицы» [1], где «нет ничего, кроме грохота поездов», как услужливо подсказал мне на ломаном японском один русский писатель, когда мы ждали своих пересадок в токийском аэропорту. На самом деле я не помню ни рельсов, ни грохота, ни гудков, как не помню и крохотной квартирки, где ютилась мои родители сразу после свадьбы и где потом, по словам бабушки, по полу были разбросаны мои оранжевые кубики. Через полгода после моего рождения наша семья перебралась в Янаку – тихое место рядом со станцией Ниси-Ниппори. Родители отца уступили нам свой дом, а сами переехали в Киото.

Меня назвали Араши Тору, что означает – «Странствующий Шторм», чем раз и навсегда определили мою судьбу. Отец был комиссаром Центрального полицейского управления. Мать – переговорщиком. Они погибли при исполнении, за два месяца до моего шестилетия. Воспоминания детства – как лоскутное одеяло. Лица родителей знакомы мне в основном по фотографиям. У отца были тонкие губы с ломаной полуусмешкой набок, прямой нос, высокие скулы на узком лице. И бледная кожа – на всех снимках. В любое время года. Я в большей степени унаследовал его черты. И мамин рост. Мама была высокой и тонкой как тростник. Мама не была японкой. Она родилась в Калифорнии и юность провела на побережье. Солнце, песок, плеск океана однажды поселились в ее глазах и остались там навсегда. У мамы были светлые волосы и глаза цвета предрассветного неба. Должно быть, поэтому мне достался светло-карий.

По настоянию матери меня крестили, с тех пор присутствие ангела-хранителя в моей жизни сочетается со шнурком сунгду [2] на запястье. Зелено-красным. Крестный рассказывал, что мама прилетела в Японию на годичную стажировку, будучи клиническим психологом. И одним воскресным утром встретила в Фамирэсу – семейном ресторане, коих в Токио великое множество всегда уютных, разноцветных и приветливых, молодого инспектора полиции. Говорят, он так растерялся, увидев высокую блондинку, что встал как вкопанный посреди прохода, во все глаза глядя на «удивительную женщину». Затем вытащил из кармана сосновую шишку и подарил маме, сказав, что теперь им нужно вместе ждать, пока она расцветет. Крестный говорил: «С того момента им нельзя было жить порознь. Эти двое выглядели, словно их прошило ударом молнии. Во все времена молнии редко били в людей».

Позже мама ушла из медицины, поступила в школу полиции и стала переговорщиком в отряде отца. Она никогда не называла его «сан» [3], не умела проводить чайную церемонию и пахла фиалками. Летом она распахивала деревянные раздвижные стены – амадо и сажала меня к себе на колени. Лучи заходящего солнца скользили по дощатому полу. Ветер приносил в комнату прохладу и запах цветов. В саду пели цикады, сонно щебетали птицы. Мама читала вслух толстую черную книгу. Ее автор представлялся мне печальным бледным волшебником в темных одеждах, однажды поменявшемся местами с собственной тенью. Он жил в каменном городе, все дома которого были украшены покатыми красными крышами (я видел на картинке). От историй сказочника часто хотелось свернуться калачиком и крепко зажмуриться (щипало в глазах). До сих пор не понимаю, почему Элиза [4] не ушла вместе с братьями, а осталась женой короля? Разве можно быть с тем, кто покорно смотрел, как тебя ведут на казнь?

Когда мне исполнилось пять, отец рассказал про «Сити-го-сан» [5]. Весь день накануне праздника я представлял, как пойду в храм, и уже никто никогда не посмотрит на меня как на ребенка. Я отращу волосы, стану мужчиной и буду всегда защищать слабых! Следующим утром я проснулся до рассвета. С каждым шагом вниз по лестнице, чувствовал, что мое сердце стучит быстрее. На последних ступеньках, казалось – оно вот-вот выпрыгнет! Я выглянул из-за перил и увидел в гостиной отца. Он подарил мне боккен! Светлый меч с абсолютно гладкой ручкой, он бесшумно рассекал воздух. Я целый год мечтал стать самураем! Отец несколько месяцев вытачивал этот меч из бука. После «Сити-го-сан» он каждый день учил меня драться…

По выходным мы с родителями выбирались в центр. В метро я всегда рассматривал пассажиров. Парень в желтой куртке с капюшоном на голове был вылитым ниндзя под прикрытием. Девушка в длинной юбке и зеленом топе – шинигами [6]. Мужчина в сером костюме с кейсом в руках – тайным агентом! На эскалаторе я несколько раз порывался проехать на поручне, но мама… Не одобряла. На долгие годы Токио остался для меня разноцветной кляксой, вокруг которой гудит рой тысячи насекомых. В последнее воскресенье августа мы шли по широкой улице, наверное, за мороженым. Родители вели меня за руки. Асфальт плавился на солнце. Казалось, еще минута – и глянцевый город со всеми небоскребами, вывесками и экранами стечёт на землю, как шоколадный рожок в руке зазевавшегося туриста. Воздух можно было резать ножом. Когда родители объявили, о возвращении домой, я облегчённо выдохнул. Я еще не знал, что на тринадцать лет уеду из родного города…

***

Один поэт [7] сказал: «Смерть – это очень надолго. Не навсегда. Просто немного дольше, чем можно выдержать». В пять лет я знал о смерти лишь то, что она есть. В нашей семье не было принято обсуждать несчастья и похороны. Никто из родственников у нас не умирал. Но однажды я видел, как отец, с кем-то поговорив по телефону, долго стоял в коридоре, прислонившись спиной к стене. По его щекам катились слезы. Как-то ночью я пытался представить себя совсем старым. Я бы носил черное кимоно, закалывал на затылке седые волосы. Возможно, я даже был бы слеп и ходил с тростью. На иссеченном морщинами лице застыло бы серьезное выражение. А потом бы меня не стало. И этот момент «не стало» отшатнул своей нелепостью. «Как это, – меня нет?!» «Нет» совсем не получилось представить.

Моих родителей не стало в самый обычный вторник. Такие вторники ни чем не отличаются от понедельников и сред. Я сидел на мансарде за письменным столом. Няня учила меня писать. Светило солнце. Через широкое окно в крыше его лучи падали на бумагу, стол, мне на плечи. Наступил сентябрь. Жара и не думала идти на убыль. Я силился вывести жестким карандашом на линованном тетрадном листе слово «океан», когда в дверь позвонили. Няня пошла вниз, а я остался один на один с «океаном». Я дорос почти до шести лет, но океан видел только в кино! И на переливной ребристой открытке, где лазорево-синий отчерчен от сапфирово-синего белой линией. Стоило повернуть открытку под другим углом – менялось изображение, будто на берег накатывали волны.

Родители были слишком заняты, чтобы ездить на побережье. Плавать я учился в бассейне какого-то спортивного центра. Как выяснилось позже, у меня вообще была неправильная семья. Мама не посвятила все свое время заботе о нас с отцом. Не носила меня в рюкзаке за спиной, отправляясь за покупками. Вернулась на работу в полицию после моего рождения, а не нашла себе «занятие для души» на три-четыре часа в день. И самое страшное, не отдала меня в детский сад, а «переложила» свои обязанности на плечи другой женщины [8]. Сора-сан (другая женщина), к слову, была очень учтивой и очень требовательной. Она всегда подбадривала меня, когда не получалось вывести иероглиф, но позволяла подняться из-за стола не раньше, чем сделаю так, как надо.

Я отложил карандаш и подбежал к большому окну. В этот момент Сора-сан впускала в дом мужчину в черном костюме. Гость наполовину скрылся в прихожей, и мне не удалось его рассмотреть. Со второго этажа я не мог слышать, о чем говорили внизу, но… Тишина, оставшаяся мне взамен наставлений Соры-сан, оказалась тяжелее обычной тишины уединения. Она разлилась в воздухе, легла на плечи, отделила меня от остального мира. Сквозь нее с трудом пробился несвойственно хриплый голос няни: «Тору-кун, спустись, пожалуйста». В гостиной меня ждал крестный. Этого человека я видел несколько раз в жизни. Обычно – он приезжал на мой День Рождения, который устраивала мама, привозил то – «Сборник японских сказок», то собрание мифов… Лучше б сюрикэны [9]. Об этом человеке я знал, что он – друг мамы, мастер боевых искусств и сладкоежка. Крестный был похож на героя старых мифов, будто приехал не из другого города, а из феодальной Японии. Мускулистый и загорелый, точно все лето трудился на рисовых полях, он носил низкий тонкий хвост. На покатом лбу его выделялись залысины, делая круглое лицо еще круглее. В карих глазах, смотревших всегда добродушно, поселилась тревога.

– Тору… – дальше была смерть. Вернее, сдержанный четкий рассказ о смерти моих родителей. Сердце запрыгало в груди, забарабанило в ребра, с каждым ударом повторяя: «Выпусти! Выпусти! Выпусти!» Дома не говорили о смерти, но я знал это слово. Мне его читали. Я видел его в кино. Мы с отцом ходили на «О-Бон» [10] запускать речные фонарики! Мы и в следующем году собирались… «как я теперь пойду?..» Крестный шевелил губами. Мама не дочитала мне сказку. Там бесы разбили зеркало. Осколки разлетелись по миру. Попали в людей… Я испугался, что в меня тоже попадут. «Когда мама вернется, попрошу ее дочитать».

– Когда она вернется? – я сказал это вслух…

***

Я переехал в Фукуоку. К крестному. Дедушка и бабушка из Киото отказались забрать меня, сославшись на плохое здоровье. Бабушка говорила о проблемах со зрением, которые, правда, не мешали ей довязывать сотый свитер на выставку. А дедушка сетовал на склероз, но его забывчивость, наверное, не распространялась на список японских императоров и имена камикадзе. На день Конституции он гордо перечислял оба списка по памяти. Бабушка за океаном оказалась слишком занята новым мужем и не слишком богата для опеки (колесить по побережью в трейлере – дело накладное). Они наперебой рассказывали, как сильно меня любят, но, к великому несчастью, не могут позволить себе радости – стать моей семьей. В доме крестного всё было темно-коричневым: двери, пол, мебель. Из-за этого казалось, что комнату не покидает сумрак. В доме пахло деревом. На стене в гостиной висело три боккена, и еще четыре крепления оставались пустыми. Я залезал на диван и подолгу рассматривал позолоченные крючки, воображая, какие мечи были раньше на месте пустоты. Две недели мы с крестным ели только рис. И шоколадную пасту. На десерт. Крестный рассказывал про школу боевых искусств, которую он основал семь лет назад. Я не слушал. То есть я вслушивался, но каждый раз представлял себя Морским Драконом высотой с башню, с синей перламутровой чешуей, которую не пробить ни одной ракете! Велением мысли я поднимал из моря клан Тайра [11]. Духи древних самураев служили мне! Мы охотились на голодных одноглазых демонов, сбежавших от гнева извечной Идзанами! Под облаками, налившимися дождем, в свете вспышек молнии мы неслись вперед. И небо дрожало от нашего рева!

Крестный учил меня читать, показывал как выводить иероглифы. Я повторял за ним, но… перед глазами неслись драконы. Они взмывали в высь, оставляя тонкие полосы на небесном полотне. Они сверкали на солнце! Тушь, кисть и бумага не сверкали… Несколько раз крестный уходил рано утром, обещав вернуться к обеду. Он оставлял мне порцию риса на плите. «Ты остаешься за главного. – говорил крестный. – Позаботься о нашем домовом – Дзашики-вараши, пока я не вернусь. Но помни: Дзашики – озорной мальчик в красном кимоно – очень боится всего горячего и острого. Я видел, как он переживает даже если кто-то небрежно держит палочки!» В дни, когда крестному приходилось отлучаться, я слонялся по дому. За стеклом ветер раскачивал сливу. Я подолгу стоял у окна. Затем подходил к стене в гостиной и рассматривал мечи, выточенные из бука и дуба. Рукоятки были украшены резными фигурами. Одна – орнаментом из ромбов и треугольников. Другая – завитушками, похожими на облака или ветер. Третья – драконом, свернувшимся в кольцо, с длинным хвостом и сложенными крыльями. Драконы, парившие в Поднебесье моего воображения большую часть времени, в такие дни улетали в свои края, оставляя меня бродить по пустому дому. Я старался ступать как можно тише. И ни разу не снял со стены меч (чтобы не расстраивать Дзашики).

Крестный часто брал меня на прогулку. Особенно по вечерам. Солнечный свет таял в иссиня-черном небе, уступая место свету земных огней. Вечерняя Фукуока блестела каждым окном, каждым фонарем, каждой фарой в сплошном потоке машин. Переливчатый блеск – первое, что я увидел, поздним вечером подлетая к аэропорту. Я прилетел в тот год, когда строительство главного ориентира города только началось. И «Зеркальный Парус» [12] еще не целился в небесную ширь световым лучом на тонкой длинной антенне.

По выходным крестный водил меня в буддийский храм. Дом шоколадного цвета с двухъярусной закругленной крышей, стоял в окружении деревьев на берегу изумрудно-зеленого пруда. Прохлада, исходившая от воды, помогала пережить даже самый знойный день. В храме проводили чайную церемонию. Степенная девушка с гладкими волосами, забранными на затылке, одетая в белое кимоно, расшитое зелеными цветами, наливала бамбуковым ковшом с длинной ручкой воду из черного котелка. Бурление воды в котелке и дыхание чайного мастера заполняли пространство комнаты. Первый в моей жизни чайный ритуал, оставил такое чувство… Во многом схоже с ощущением, когда последний поезд домой должен отправиться через пятнадцать минут, а ты – на середине часового пути до вокзала – тащишься за неспешно едущей фурой. Постигнуть смысл чайной церемонии я смог не раньше, чем выиграл свой первый настоящий поединок.

Крестный исправно водил меня в храм. «Восток и Запад – две части твоей души. – говорил он. – Не забывай об этом. Равновесие лежит ровно посередине между Восходом и Закатом». А я… улетал к драконам. «Восток» и «Запад» были для меня словами столь же близкими, как «Ригель» или «Альдебаран».

Крестный часто привозил меня в парк Охори. Зелень сверху, сбоку, под ногами – слепила глаза не хуже солнца, рассыпавшегося на мелкие осколки по глади синего озера. В этом озере вольготно мог бы жить настоящий кит! Я часами стоял в красной беседке, глядя на мелкую рябь воды. И вот однажды… Я увидел совсем другие волны. Это было в середине октября. Утром, как только я доел рисовые шарики – онигири – крестный велел собираться. На расспросы, куда мы отправимся, он ответил одним словом: «Увидишь». Мы ехали на автобусе. За это время я успел просмотреть все заголовки в толстой газете с большими иероглифами на первой странице, которую отдал мужчина, заметив мой интерес. У мужчины были добрые глаза, грустная улыбка, тонкие черные усы и такого же цвета редкие волосы. Одет мой случайный спутник был в мятый костюм цвета соевого соуса и черные туфли, которые, наверное, блестели, когда были новыми. Весь оставшийся путь мужчина смотрел в окно, изредка поглядывая на меня и улыбаясь, если я дергал крестного за рукав, спрашивая, что означает неизвестный символ. Выходя из автобуса я еще раз поклонился незнакомцу.

Мы шли и шли. Я рассматривал дома: узкие, широкие, белые, карамельные, обычные, уходящие в небо – разные. И вдруг… дома расступились, оказались позади. Остались лишь песок и море. Крестный велел мне снять ботинки, и мы пошли по пляжу к воде. Море перед моими глазами было просто морем. Таким я видел его по телевизору и на картинках в энциклопедии, которую мы читали с крестным. Таким я помнил море, будто знал его всегда.

Мы подошли к линии прибоя, той тонкой грани, где вода переходит в песок, а песок перетекает в воду. Я остановился, выдернув руку из пальцев крестного. Идти вперед было слишком… мокро. Ветер трепал черные пряди моих волос, прилеплял футболку и шорты к телу. Казалось, будто стоишь без одежды вовсе. Небольшие волны с шипением катились к берегу. Одна из них, подбежав ближе, коснулась моей ноги. И тут… мир сделал шаг назад. Остались только я и море.

Прозрачная у края, вода поодаль была похожа на синюю гуашь, в которую вылили зеленую краску, но забыли перемешать! Море и небо гляделись друг в друга, теряя собственные очертания. За бледной линией, делившей мир надвое, чуть заметно синела то ли суша, то ли мираж. Сердце заходилось в груди! Оно стучало также громко, как утром, накануне «Сити-го-сана». Волны, разбиваясь о берег, разлетались множеством брызг. Брызги попадали на кожу, в волосы, под одежду… Море шипело, затеяв спор с ветром. От их борьбы занимался дух! Высокое Солнце своим светом не давало замерзнуть и вымокнуть окончательно. Я широко раскинул руки и зажмурился. Я летел! И чтобы лететь мне больше не нужно было превращаться в дракона.

_____2_____

май – сентябрь 1993 г.

Шаг. Поворот. Взмах. Шаг. «Хафу ^[12]?» Катана рассекает воздух. «Хафу…» Шаг. Поворот. Взмах. Шаг. «А раз хафу, должен сидеть и не высовываться! Глядишь, не заметят». Шаг. Поворот. Взмах. Свист. Воздух рвется под лезвием боккена. Слишком резко. Нужно мягче. Крепче сжимаю рукоять. Взмах. Свист. Стискиваю зубы до скрипа. Еще чуть-чуть, и они начнут крошиться. «Хафу… Не буду молчать!» Шаг. Поворот. Взмах. «Не буду терпеть!!!»

Подкравшись, море полоснуло меня по ноге спрятанным в волнах лезвием. Я упал на колени. Уперся в прибой. Штаны мгновенно промокли. Наплевать… Убрав меч за спину, зарылся пальцами в песок. С новой волной ладони ушли под воду. «Чем я хуже них? Почему им можно смеяться? Почему?!» Наклонился к волне и снова стиснул зубы. В горло будто насыпали раскаленного песка. Он обжигал каждой своей крупинкой. Расползался внутри. Не сглотнуть. «Не буду плакать. Никогда не буду из-за них! Хафу…»

– Ты мечник?! – хриплый, надломленный голос заставил меня обернуться. Поодаль, уперев руки в бока, стоял мальчишка в темно-синем спортивном костюме. Мягкий овал загорелого лица с чуть приплюснутым носом обрамляли черные пряди разной длины. На вид ему было не больше двенадцати лет. Почти как мне.

– Так ты мечник? – «пришелец» шагнул ближе. Он оказался на полголовы ниже меня, но заметно шире в кости.

– Да. – я поднялся навстречу незваному гостю.

– Почему ты полез в воду одетым? – карие глаза смотрели с подозрением.

– Не твое дело… – ответил я после некоторого молчания. Мальчишка дернулся, будто я его толкнул, и нахмурил густые брови:

– Тебе за такие манеры можно и всыпать, – простодушно оповестил он.

– Но меч-то у меня, – я сощурился, с вызовом глядя на наглеца, и улыбнулся уголком губ.

– Я тебя и без меча на лопатки положу! – незнакомец расстегнул молнию на куртке и, стащив ее, не заботясь о рукавах, бросил на песок. – Ну?! – он одернул край задравшейся белой футболки и уставился на меня.

– Хорошо, – я снял с себя катану, отнес ее подальше от линии прибоя и обернулся: – Нападай.

Мой противник заорал и выбросил вперед правую руку – я увернулся. Дальше следовал выпад левой ногой, я поставил блок. И снова кулак пронесся в опасной близости от моего лица. Затем еще раз и еще. Мы кружили по песку в паре шагов от шипящего моря. Я едва успевал ставить блоки и уворачиваться. Улучив момент для контр атаки, я сделал резкий выпад и… Мою правую руку прошила острая боль. В следующий миг я оказался на песке. От резкого удара мир перед глазами закружился и померк. Стало непонятно: где море, где небо, где я сам и почему грудь точно придавили камнями?

– Вот видишь! – мир перестал вращаться, собравшись воедино в наглой фигуре, восседавшей на мне. – Я же говорил!

Я попытался скинуть с себя эту тушу, но «туша» крепко придавила меня к земле, удерживая за руки.

– Я ведь просто хотел познакомиться! – продолжал он, нависая надо мной. – Я новенький здесь. Мы только вчера переехали…

– Кхм, – напрягшись всем телом, я рывком сбросил «пресс» фунтов в шестьдесят, не меньше. – Добро пожаловать! – поднявшись, принялся отряхивать песок с одежды, стараясь дышать как можно ровнее. – У нас тут бывают цунами. Смотри не утони.

– Я с Окинавы! – «пришелец» гордо вскинул голову. – Я умею плавать. Меня зовут Хикари Джиро. – он едва заметно поклонился. – А… тебя?

– Я Араши Тору. Однажды мы поменяемся местами!

***

Навалившись на край стола, я старался сфокусировать зрение на каком-то одном предмете. Например, желтом карандаше. Ох и зря, я запивал тушеную рыбу йогуртом. Чертов йогурт… Предметы расплывались перед глазами. В животе началось брожение. Казалось, у меня внутри железная дорога, как в американском вестерне. Злодей взорвал динамит, и весь состав сошел с рельсов. Пространство катастрофы растягивалось, точно надувной шарик. В классе, будто в другой галактике, шло обсуждение способов передачи мысли письменным языком. В качестве примера Мацуда-сенсей записала на доске (в четырех партах от меня) строки Басё

 
Не думай с презреньем:
«Какие мелкие семена!»
Это красный перец ^[13].
 

Иероглифы плыли, точно белые кораблики по зеленым морским волнам. «Нехорошо», – вяло думал я.

– Араши-кун, не отвлекайся, – Муцуда-сенсей мельком глянула на меня и снова повернулась к Одзаки, сидевшей на первой парте у двери.

Одзаки что-то оживленно рассказывала. Ее речь походила шум прибоя в большой ракушке. Йогурт торопился покинуть мое тело. Любым способом. Я поднял руку.

Мицуда-сенсей, скользнув по мне равнодушным взглядом, обратилась к Танабэ, сидевшему за партой передо мной.

– Мицуда-сенсей, разрешите выйти? – я медленно поднял глаза на учительницу, «для равновесия» зацепившись взглядом за серебристую дужку ее очков.

– Урок закончится через десять минут, – холодно ответила Мицуда-сенсей, даже не взглянув в мою сторону.

Д е с я т ь м и н у т… Каждая минута, как маленькая смерть. Или – шаг к большому позору. Десяти минут у меня не было.

«Да пошла ты!» – я выскочил из-за парты и кинулся к двери. Веселым тоном учительница что-то бросила мне в спину. Громкий смех одноклассников я услышал уже в коридоре…

***

Удар. Разворот. Удар. Кимура не успел уклониться и упал на татами. Я выиграл. Два из трех. Последний удар Сенсей засчитал тоже. Кимура поднялся, и мы поклонились друг другу.

– Тору-кун ^[14], ты торопишься, – голос крестного догнал меня на выходе из зала.

– Но я победил, Сенсей, – обернувшись, я пытливо посмотрел на Мастера в черном кимоно. Снова он про спешку. И здесь, и дома…

– Если все время спешить, достижение, бывшее заслугой, превратится в случайность. Или в череду случайностей, как сейчас, – внимательный взгляд крестного лег мне на голову. Всегда он так…

– Я победил. Дважды, – сам не заметил, как сжал кулаки. Ногти впились в кожу ладони, и я резко разжал пальцы.

– Тебе следует спросить себя, почему только дважды, Тору-кун. Можешь идти, – крестный ласково улыбнулся и направился к какой-то женщине в синем платье, переминавшейся с ноги на ногу у входа в зал.

Идти мне теперь особо не хотелось. Но я поплелся в раздевалку. Из раздевалки доносилось монотонное жужжание голосов. Иногда разбавляемое громкими возгласами. Это Ёшимура. Иногда он чему-нибудь очень громко удивляется, а потом зажимает ладонями рот, испуганно озирается и кланяется на все четыре стороны.

Я снял доги ^[14] и, расправив белую ткань, сложил по швам. Раздевалка постепенно пустела. Кто-то из ребят пошел домой, кто-то – в кино. Я спешил: сделать уроки и снова тренироваться!

– Тору-кун, я завтра уезжаю…

Я поднял глаза на Кимуру. Тот стоял с несчастным видом, рассматривая бордовый палас, и теребил пояс. Кимура был на полголовы ниже меня и чуть-чуть шире в плечах. И запястья в обхвате у него были толще моих. Кимура носил короткую стрижку полукругом. Со стороны казалось, будто ножницы, которыми его стригли, кто-то согнул зигзагом.

– Куда ты едешь? – спросил я.

– В Токио…

Сердце толкнулось в ребра сильнее обычного и замерло на следующем ударе. Перед глазами вспыхнули пестрые вывески, витрины, рекламные щиты; дома от земли до неба; люди на переходах. Мне снова было пять. И родители вели меня за руки покупать мороженное. Кимура молчал. У него была особенность, сказав что-то, добавлять к своей фразе по слову, редко – по два. Делать такой вброс, после которого все факты приходилось вытягивать, как лисицу за хвост из норы.

– На экскурсию или к родственникам? – уточнил я.

– Не-ет, – протянул Кимура. – Насовсем. Отцу предложили там место. Извини, теперь ты останешься без партнера…

– Почему ты не сказал Сенсею при всех? – я нахмурился. Странный поступок. Даже для Кимуры.

– Мастер знает. Это всё мама… она просила никому не рассказывать, – Кимура виновато опустил глаза. – говорит, сначала нужно устроиться на новом месте, а потом можно будет послать открытки… Прости, что не сказал раньше.

– Ничего страшного, – я прямо посмотрел в его маленькие черные глаза. – Счастливого пути, Кимура-кун. Внимательно читай указатели. В Токио много указателей…

Кимура просиял и низко мне поклонился. Я поклонился тоже.

***

Удар. «Гвоздь, который выпирает – заколачивают ^[15]», – голос Нариты-сана, учителя труда, до сих пор стоит в ушах. Удар. «Почему у тебя такие большие глаза, Араши?» Если сжать зубы еще сильнее – сведет челюсть. Удар. «Выполни дополнительное задание на шестидесятой странице, Араши-кун. Тебе нужно совершенствовать свой японский». – как будто я с ними на английском говорю! Удар. «Вырасту самым сильным. Поступлю в полицию. И стану героем!» Удар! Льняной мешок, подвешенный к потолку толстой веревкой, рвется. Роняет песок. Я замахиваюсь снова.

– Тору-кун, – у крестного усталый голос. Пришлось опустить меч. – Тору-кун, повернись пожалуйста.

Я не шевелился. Стараясь дышать ровнее, я медленно втягивал носом воздух и бесшумно выдыхал через рот.

– Акира-сан, я оставил вам рамен на плите… Поужинайте – поздно… – над моей головой раскачивался полупустой мешок. Я смотрел на дощатую стену за ним.

– Тору-кун… – похоже, крестный не собирался уходить. Я услышал, как он сделал несколько шагов вправо и присел на татами. – Я не настолько стар. И не настолько слеп, – послышался его горестный вздох. – В том, что происходит, нет твоей вины. Несправедливость случается в нашем мире. Вот только… что такое – справедливость?

– Я знаю, – развернувшись на девяносто градусов, я встретился взглядом с крестным. Он сидел, прислонившись спиной к стене и выставив левую ногу вперед, а правую – согнув в колене. Акира-сан был еще серьезней обыкновенного. – Знаю, что не виноват. Я не эти! – крестный грустно улыбнулся.

– В свое время меня называли айноко ^[16]. Ни одного ласкового взгляда, кроме материнского, не помню. Отца не знаю. Он был из американских солдат. С четким приказом на этот счет ^[17]. Он оставил мою мать и, должно быть, вернулся на родину. Черт его… Но «выродок» мне в спину шипели до-олго. И на работу не брали. На кой им «непонятно что» в приличном месте?! – Акира-сан горько усмехнулся. – Сейчас времена другие, Тору-кун. Ты вот будешь стараться – в университет поступишь. Подрастешь – и никто по тебе не скажет, какого ты рода. Разве что высоким будешь, так разве это плохо?

– Хочу стать полицейским, – я присел рядом с крестным в ту же позу.

– Похвально… – задумчиво произнес Акира-сан. – Только сначала, Тору, ответь себе на вопрос. Не обязательно сейчас… Но подумай на досуге: ты хочешь помогать или что-то доказать другим людям?

Я молчал.

– Не мне отговаривать тебя, Тору. Но помни: внутри мечты всегда иначе, чем снаружи. Что до школы… – сказал он после недолгого молчания. – Школа – это такой мир. В нем всегда все… «сверх». Во взрослой жизни – и проще, и сложнее.

– А что вы делали, Акира-сан? – я внимательно посмотрел на крестного, он хмурился, глядя на порванный пустой мешок.

– Я терпел. Знаю, в соседнем селе, рядом с Ивате, девчонка утопилась. Кожа у нее смуглая была. У нас такой не бывает. Мать ее, вроде бы, из Киото приехала с девчушкой на руках. Про отца – ни слова. В селе с ней даже не говорил никто. Тогда с этим беда была…

– Зачем вы терпели? – тихо спросил я, не сводя глаз с кучи песка на полу.

– Всех не побьешь. И будет ли драться из-за этого настоящий самурай? – Акира-сан улыбнулся. – Мне мое терпение в Тибете очень пригодилось. Может, не будь «терпения», и школы моей не было бы?..

– Так что же теперь, молчать?! – я вскочил.

– Молчать или нет – дело твое, Тору-кун, – крестный оторвался от созерцания стены и посмотрел мне в глаза прямым взглядом. – Только помни: слово может быть стрелой, слово может быть пером. Но слово не должно становиться камнем.

***

Одинокая цикада, оставив свое племя на ветках дерева, слетела вниз, должно быть, в азалиевый куст под моим окном. Её неумолчный треск заполнил собой пространство, с каждой минутой набирая силу. Я повернулся на другой бок. Наверное, тысячный раз за ночь. На футоне ^[18] под одеялом чудилось, что медленно превращаешься в пар, без одеяла – в хладный труп. На подушке сводило шею, без подушки – было жестко. Убывающая луна, окруженная мириадами блестящих точек, заглядывала в спальню через растворенные амадо. Я выбрался из постели и присел на границе комнаты и сада. Мир будто застыл. Деревья, покинутые ветром, замерли в разных позах. Так замирают люди в ожидании чуда. В предвкушении важной встречи.

Прислонившись спиной к деревянному проему, я запрокинул голову. «Интересно, зачем придумали звезды?» Одни говорят, что каждого человека, пока он жив, сопровождает звезда, рождающаяся и умирающая вместе с ним. А другие – что звезды, это души всех, кто когда-либо приходил в подлунный мир. Может быть, звезды нужны зачем-то еще? Зачем? Кому? Крестный любит повторять: «Звезды – это просто красиво».

Крестный… Он просил подумать о выборе. Зачем мне идти в полицию? Там я увижу много горя. Там убивают. Но… там я смогу пригодиться! Японии, другим людям. Я пригожусь! Буду расследовать преступления. Разработаю план и начну ловить бандитов еще до того, как они пойдут на дело! Я смогу помочь. Благодаря мне горя станет меньше.

– Я должен помогать людям, – прошептал я в глубину ночи. «Помогать людям» – единственная константа, в мире вопросов без ответа. Моя константа.

Небо дарило землю тихим светом мерцавших звезд. Легкий ветерок скользнул по моему лицу, запутался в волосах. В груди стало тепло-тепло, и я улыбнулся. Вот бы встретить человека, с которым можно разделить звезды…