Текст книги "При свете зарниц (сборник)"

Три аршина земли

1

О том, что в четвёртом вагоне случилась беда, пассажиры узнали по радио. Вдруг прервалась на полуслове передача какой-то слащавой, убаюкивающей песенки и поездной радист трижды кряду повторил:

– Если среди пассажиров есть врач или фельдшер, просьба срочно пройти в четвёртый вагон!

В купе и коридорах засуетились. Посыпались предположения и догадки… Единственный человек, имевший отношение к медицине, ехал в самом хвосте поезда, в тринадцатом вагоне. Это была фельдшерица, уже в годах, направлявшаяся в Сочи. Радуясь тому, что на целый месяц избавилась от своих хлопотливых обязанностей, наслаждаясь покоем, она почти целый день спала и видела хорошие сны. Многократные призывы радиста придали смелости её спутникам. Они сначала осторожненько окликнули её, а потом принялись трясти.

– Вставайте. Пожалуйста! Проснитесь!..

Фельдшерица, должно быть, привыкла к тому, что её могут разбудить в любое время. Не вздрогнула, не удивилась. Приподнялась, села. Посмотрела на гряду бегущих за окном стройных сосен:

– Казань, что ли?

Она попросила соседей будить её на больших станциях.

– До Казани далеко ещё, – ответили ей. – Да вот беда тут приключилась…

В репродукторе, умолкшем на время, вновь зашуршало, и фельдшерица услышала умоляющий голос радиста:

– В четвёртый вагон… в четвёртый вагон…

Она проворно сбросила простыню, сдёрнула с крюка белоснежный платок, повязалась, мельком оглядев себя в зеркало, поправила воротничок и решительно шагнула к выходу.

В четвёртом вагоне бригадир поезда и проводники обступили в коридоре мужчину, курившего папиросу за папиросой.

– Так ведь трое суток уже едем! Трое суток! – который раз досадливо повторял бригадир. – Чтоб тебе прийти и сказать, что жена больна? Язык отсох, что ли?

Больше всех горячилась проводница четвёртого вагона, низенькая, кругленькая, словно мячик, толстушка.

– Скажет, жди! Он и меня-то, когда я вмешалась, крыл на чём свет стоит. Жена того гляди умрёт, а у него и думушки нет. Встанет с зорькой, облапит себя за плечи и дымит, и дымит… Весь вагон провонял своим табачищем!

Её дружно поддержали, кто-то философски заключил:

– Да, поезд не вертолёт. Не повернёт, куда хочешь. Проложили тебе, стало быть, рельсы, вот и катишь и катишь по ним…

Мужчину звали Мирвали.

Он молча слушал сыпавшиеся на него упрёки и, управившись с одной папиросой, прикуривал от неё другую. А если кто-либо из говоривших подходил слишком близко, он закрывал ухо левой рукой. Его угрюмая и немая строптивость вывела железнодорожников из себя, они начали кричать пуще прежнего:

– Жена ведь, жена!

– Не сердце, видать, у него, а камень!..

Мирвали повернулся к тому, кто сказал о его жене. Густые сросшиеся брови вдруг шевельнулись:

– Зря вы тут расшумелись!

Бригадир поезда взмахнул руками.

– Здесь шуметь мало!.. Взял больного человека в такую дальнюю дорогу! Тут и здоровому-то, ой-ой, как достаётся.

– С какой совестью повёз ты её в этакую даль? – возмущалась толстуха проводница, наступая на Мирвали, словно норовя боднуть его высокой грудью.

– Сама захотела!

– Знаем мы вас, мужчин! Всегда у вас жёны виноваты…

Бригадир жестом предложил ей помолчать и начал усовещивать Мирвали:

– Сказал бы вовремя, давно бы устроили в хорошую больницу.

– Чтоб поскорее избавиться?

– Вот и поразговаривай с ним! – Опять вмешалась проводница.

– Кто вас звал? – огрызнулся Мирвали. – Что вы привязались ко мне?… Поговорите с ней самой, спросите, почему едет в такую даль. Или думаете…

– Кто же кого везёт? – насмешливо спросил бригадир.

– Кто кого, спрашиваете?… – Глаза Мирвали горели, будто раскалённые угли. – С этого и надо было начинать!.. Эх вы!..

Фельдшерица открыла и закрыла двадцать дверей, пока наконец добралась до четвёртого вагона. По тому, как уверенно ступала она, собравшиеся поняли, что идёт самый нужный в эту минуту человек. Расступились, чтобы дать ей дорогу.

– Я фельдшер. Где больной?

Бригадир выступил вперёд:

– Мы уже совсем потеряли было надежду…

– Больной где?

– Вот здесь, в этом купе. Лежит.

– Что случилось? Кто такой? Давно? – спрашивала фельдшерица,взявшись за дверную ручку.

– Вот он должен знать, – сказал бригадир, указывая на Мирвали. – Это его жена.

– А вы у неё самой и спросите, – грубо ответил Мирвали.

Фельдшерица, поняв, что толку не добьёшься, с силой нажала на ручку и открыла дверь.

На нижней полке слева лицом к стене лежала больная, прикрытая белым одеялом. Седые поредевшие волосы беспорядочно разметались по подушке. Услышав, что дверь отворилась, она чуть приподняла голову и по-татарски спросила:

– Мирвали, до Казани далеко?

Фельдшерица была русская, она не поняла вопроса.

– Вы о чём, дорогая? Я фельдшер…

– Я думала, это муж, – сказала больная на чистом русском языке и, сжав зубы, с трудом повернулась к гостье.

– Он здесь, в коридоре. Может, позвать?

– Не надо.

Фельдшерица много лет проработала в больнице и теперь намётанным глазом с одного взгляда поняла, что положение больной тяжёлое. Везти её дальше в тряском и душном купе – значит, обречь на смерть… На столе рядом с банкой молока и земляникой в бумажном пакетике расставлены пузырьки и коробочки с лекарствами… Тут и валокордин, и валидол… До чего же худая!.. Стало быть, болеет уже давно.

Они поговорили о разных незначащих вещах, посетовали на тяжесть и хлопотливость дальних поездок. После этих обычных слов фельдшерица присела около больной. Взяла её влажную руку в свою.

– Где у вас болит?

Жена Мирвали тяжко вздохнула и, глядя на потолок, покачала головой:

– Ничего не болит, – и словно желая убедить себя в правильности собственных слов, повторила: – Ничего.

Помолчали. Затем больная печально сказала:

– Окно бы открыть… Мирвали против… Муж мой… Дым, говорит, набьётся… Ну и пусть набьётся!..

Фельдшерица бросила взгляд на мутное стекло. Клубы дыма то и дело словно бы приникали к окну.

– Пожалуй, и впрямь не стоит открывать. Паровоз чадит – просто жуть.

– Душно мне, – застонала больная через минуту. – Воздуха не хватает. Вышла бы, прогулялась в коридоре, да ноги что-то не держат. То ли дорога вымотала, подгибаются, будто ватные…

Нажал ли кто на тормоз – стремительно нёсшийся поезд вдруг резко дёрнулся. Пузырьки на столе звякнули, ударившись друг о друга. С верхней полки скатилась большая соломенная шляпа. Больная, лежавшая на краю, чуть не свалилась на пол – закрыла глаза и обеими руками судорожно вцепилась в одеяло.

– Как вы себя чувствуете?

Ответа не последовало. Фельдшерица быстро налила в стакан воды из бутылки, стоявшей на столе, и накапала валокордину. Затем расстегнула кофту и попыталась прослушать сердце, но вагонные колёса непрерывно стучали и, как она ни старалась, прослушать не удалось. Снова взяла руку больной и с трудом нащупала пульс. Он бился неровно, словно грозил вот-вот прерваться.

Фельдшерица поспешила в коридор.

– Её надо положить в больницу, – обратилась она к бригадиру, – нельзя медлить ни минуты.

Бригадир опешил:

– Что? Что?

– Сейчас же, сию минуту… Ни секунды нельзя ждать!

Бригадир уныло покачал головой и, как бы желая объяснить что-то, кивнул на окно, за которым бежали деревья и, отставая от поезда, словно падали друг другу в объятия.

– До Казани ничего сделать нельзя… Ни одной остановки.

– А далеко до Казани?

– Через четыре часа будем.

– Четыре часа?

– Раньше никак. Расписание.

– Через четыре часа будет поздно. Её нужно положить в больницу немедленно.

Проводники скучились в сторонке и пошептались.

– Раз состояние такое тяжёлое, сделаем остановку на станции Кудрявый лес.

– А больница там есть?

– Поблизости должна быть больница! – успокоил фельдшерицу бригадир и пошёл распорядиться об остановке поезда.

Мирвали преградил ему дорогу.

– Ну, что надумали?

– Что, что… Сделаем остановку и оставим её.

– Она сама так велела?

– Кто?

– Шамсегаян.

– Что за Шамсегаян?

– Моя жена!

– Я так велела! – вмешалась в разговор фельдшерица.

– Её нельзя оставлять… Нельзя класть в больницу.

– Это же… да это же какое-то варварство! – возмутилась фельдшерица.

Бригадир остановился в нерешительности, поглядывая то на Мирвали, то на фельдшерицу и не зная, идти или нет.

– Прежде у неё самой спросите. А то шуму не оберёшься.

– Какой шум?

– Она не хочет в больницу, она торопится в Карачурово. В родную деревню.

– Она никуда не доедет, – сказала фельдшерица, вконец потеряв терпение.

Проводники засуетились:

– Подъезжаем к Кудрявому лесу!

Бригадир ещё раз взглянул на Мирвали и, махнув рукой, побежал к машинисту.

Толстые губы Мирвали дрогнули. Сжав огромные, с детскую голову, кулаки, он с ненавистью уставился на фельдшерицу:

– Вам кажется, что вы всё понимаете!.. Ни черта-то вы не смыслите… Или думаете, я по своей охоте собрался в такую даль? Думаете, это мне не терпится доехать до Карачурова?… Эх вы!.. Скажите-ка ей, что её хотят высадить в каком-то Кудрявом лесе! Она всё равно не останется. Хоть на четвереньках, да пойдёт…

Когда поезд остановился, первым на платформу соскочил бригадир. За ним из вагона вышла фельдшерица… Станционные работники, удивлённые неожиданной остановкой поезда, сбегались со всех сторон, на ходу застёгивая кители.

Бригадир подал руку дежурному по станции.

– Больница далеко?

– В восьми километрах, – ответил дежурный, справляясь с последней пуговицей на кителе.

– Не близко! – Бригадир обернулся к фельдшерице, которая тоже слышала ответ дежурного. – Как быть?

– Оставить.

– Легко сказать! – укоризненно проговорил бригадир. – Восемь километров. Повезёшь, а она по дороге умрёт. Кому отвечать? Будешь потом всю жизнь мучиться, что оставил больного человека помирать.

– Но везти её дальше никак нельзя, – настаивала фельдшерица. – Она без сознания.

– Не такая уж это даль – восемь километров, – вмешался дежурный. – На лошади можно доехать.

– А где взять подводу?

– Подводы есть. Знакомые ребята едут в Караталлы за товаром. В сельпо.

Бригадир колебался. Фельдшерица принялась уговаривать его. Наконец тот согласился.

Дежурный побежал к станционной столовой за подводой. Бригадир и фельдшерица направились в вагон. Навстречу им с подножки соскочил Мирвали.

– Нельзя её здесь оставлять! Нельзя! Слышите?

– Что? Что?

Разозлившись окончательно, бригадир схватил Мирвали, чтобы оттолкнуть его с дороги, но, коснувшись крепких, будто каменных, плеч, сразу отказался от своего намерения. Можно было подумать, что под рубахой у Мирвали стальные латы. Хотя роста они были одинакового, но рядом с этим странным человеком бригадир чувствовал себя немощным и слабым, словно цыплёнок. Это почему-то ещё пуще рассердило его: смешно вытаращив глаза, он заорал:

– Прочь с дороги! Я тебя под суд отдам!

При слове «суд» смуглое, загоревшее лицо Мирвали вдруг побледнело, большие руки беспомощно опустились. Он посмотрел на бригадира, словно хотел проглотить его с костями, и освободил дорогу.

Пять-шесть человек вынесли из вагона Шамсегаян. Когда Мирвали увидел недвижное, словно безжизненное тело жены, ему стало не по себе. Как всё повернётся теперь? Как?

Дежурный привёл возчика стоявшей возле столовой подводы – белобрысого большеглазого деревенского парня с широким румяным лицом. Они взбили и расстелили на телеге ровным слоем душистое, перемешанное с клевером сено. Поверх возчик положил изрядно потёртую кожанку. Проводница четвёртого вагона принесла одеяло.

Фельдшерица сгрудила к изголовью побольше сена и вдруг заявила:

– Я провожу её до больницы.

Мирвали, раздражённый тем, что столько посторонних людей непрошено вмешалось в их жизнь, окончательно взорвался:

– Кто тебя просит? Ей никого не нужно, никого! Даже если сам Аллах со всеми своими ангелами придёт и прикатит бочку живой воды, и то ей не нужно!.. Или думаешь, она больницы ваши не видала? Думаешь, не знала, что больна? Всё знала! И на поездке сама настояла, и врачей звать сама запретила!

В душу бригадира закралось сомнение: «Если этому психу доверить больную, чёрт знает что может случиться. Как бы потом расхлёбывать не пришлось!..» Он тихонько окликнул фельдшерицу:

– Может, всё-таки дотерпит до Казани?

– Нет, – покачала головой фельдшерица. – Ей нужны покой и воздух.

Кто-то вынес и сложил около телеги багаж Мирвали: два довольно-таки увесистых чемодана, большой узел и сумку Шамсегаян. Возчик, поплевав с деловым видом на ладони, пристроил всё это на телеге и увязал чемоданы верёвкой, прикрученной к грядушке.

– Ну, родной, будь аккуратен. Счастливо вам доехать, – сказал бригадир.

Фельдшерица дала Мирвали бессчётное количество наказов. Тот, соглашаясь со всем, кивал головой. Кстати и некстати приговаривал:

– Да, да… Так и сделаю.

Поезд и лошадь тронулись почти одновременно и некоторое время шли рядом. Пассажиры, облепившие вагонные окна, показывали друг другу то на Мирвали, то на подводу, то на Шамсегаян и о чём-то горячо толковали. Мирвали опустил голову, чтобы не видеть любопытных взглядов. Вот поезд прогромыхал мимо и скрылся за поворотом. Только донёсся прощальный раскатистый гудок и долго ещё стонали рельсы.

Дежурный проводил их за переезд и затоптался на месте, смущённый тем, что вынужден покинуть их. Сказал на прощание:

– Пойду позвоню. Может, машину вышлют навстречу.

Возчик подал ему руку. Мирвали же не сказал ни слова.

Двинулись дальше.

Гнедая кобыла в щеголеватой ременной сбруе катила телегу легко, будто играючи. Возчик то шёл рядом с лошадью, то шагал вровень с телегой – поправлял одеяло, подтыкал сено. Повернувшись к Мирвали, он шёпотом спросил:

– А что у неё болит?

– Не знаю… Врачи толком ничего не говорят.

Вдоль линии шла широкая полоса молодого березняка, обрамлённая кустами акации. Затем дорога вклинилась в высокую рожь. Глядя на ровные ряды посевов, на нежные, в белесой пыльце колосья, Мирвали принялся придирчиво выискивать недоделки и огрехи. Но не нашёл. Видно, работали люди, знающие цену земле. Только в одном месте машины, должно быть, чтоб разминуться, проехали по посевам, проложили по два чёрных следа, перемешав уже наливавшиеся колосья с бурой землёй. Увидев эти следы и до времени пожелтевшую рожь, Мирвали ядовито усмехнулся. Ага!..

Оказалось, что и возчик принял это близко к сердцу.

– Бывают ведь люди, абый! – сказал парень, прищёлкнув языком, и указал на загубленную рожь.

Мирвали стал оправдывать шофёров:

– Дорога узка! Вот и потоптали…

Возчик, заложив руки за спину, зашагал рядом с Мирвали.

– Нельзя же из-за того, что дорога узка, хлеба губить!.. Немало и широких мест. Увидел машину – подожди. Не на пожар едешь.

– Случается, что ждать не с руки… Ни с чем не посчитаешься…

С тех пор как въехали в поле, в ушах Мирвали стоял какой-то неумолчный звон. Он замедлял шаги, силясь разобрать, что это такое. Извёлся, пока понял, что звенит обступившая его тишина, – уши за трое суток привыкли к беспрестанному перестуку колёс, скрежету и гудкам. Вообще-то поле было не совсем безмолвным: в посевах и по обочине дороги верещали кузнечики, проносился по ржи ветерок. Но что значит такая малость, как стрекот кузнечиков, если человек трое суток жил в непрестанном грохоте идущего поезда!

Дорога шла прямо-прямо. Поле было ровное-ровное. Вот эта прямизна и неоглядная равнина выводили Мирвали из себя, раздражали, тревожили. К тому же эта прямая ровная дорога похрустывала под ногами, будто корка пшеничного хлеба, только что вынутого из печи, рождая в затылке Мирвали ощущение ноющей боли. Должно быть, недавно прошёл дождь…

Мирвали старался ни о чём не думать. Но впереди тянулась длинная прямая дорога, вокруг до самого горизонта раскинулось ровное поле, поэтому мысли, как их ни придерживай, разбегались в разные стороны, и Мирвали стало не под силу поспевать за ними. Когда же эти путаные думы и отрывистые впечатления замолкали, в душе Мирвали, как он ни упрямился, как он ни хотел отмахнуться, настойчиво всплывал всё тот же вопрос: «Куда это ты едешь, Мирвали? Куда ты надумал возвращаться?…»

Шамсегаян вдруг очнулась, открыла глаза и увидела над собою высокое-высокое синее небо. Долго вглядывалась, не понимая, откуда оно взялось. Куда её везут? Кто он, этот большеглазый парень, жалостливо уставившийся на неё?…

Она опёрлась на локти, приподнявшись, осмотрелась. И увидела Мирвали. Шевельнула губами. Возчик подошёл к Мирвали.

– Кажется, пить просит…

Но не пить просила она. Мирвали хорошо понял, что сказала Шамсегаян, чуть шевельнув губами. Понял, в ярости сжал кулаки и крепко выругался про себя.

– Что она сказала?

– Не слышал разве?

– Слышал, да не совсем разобрал.

– Она… спрашивает, далеко ли ещё до Карачурова.

– Далеко… – протянул возчик. – От Кудрявого леса считают шестьдесят пять вёрст. – Радуясь случаю поговорить, возчик сдвинул на затылок покрытую пятнами мазута фуражку с широким козырьком, из-под которого выбились мягкие волосы, и, откровенно гордясь тем, что парень он бывалый, добавил: – Приходилось бывать!.. И нынче весной проезжали. Большая деревня, очень большая. А как же!..

Мирвали намеренно старался не глядеть на Шамсегаян. Не спросила, почему они не в поезде, не поинтересовалась, собрал ли он, увязал ли вещи. Только одно знает – подавай ей Карачурово! Сколько можно жевать одну и ту же жвачку? Раз вышли в дорогу, стало быть, доберутся! И возчик вон говорит, что Карачурово на месте, ни молнией его не сожгло, ни в преисподнюю оно не провалилось!

Так шёл Мирвали, думая о своём. Но вот губы Шамсегаян опять шевельнулись, и на этот раз её слова разобрал даже возчик:

– Зря они испугались там… В поезде, говорю… Пока не вернусь в Карачурово, я не умру!.. Не умру!

Сердце Мирвали бешено заколотилось. А тут, как назло, возчик задал неуместный вопрос, будто вонзил нож в самое сердце:

– В Карачурово, стало быть, держите путь?

Совсем неожиданно парню ответила сама Шамсегаян:

– Да, в Карачурово возвращаемся.

Парень оживился:

– Откуда же это вы едете? Издалека? Надолго?

Опасаясь, как бы Шамсегаян не наговорила лишнего, Мирвали поспешил вмешаться в разговор.

– Очень издалека! Оттуда! – сказал он, кивнув головой куда-то назад.

Словно бы подтверждая его опасения, Шамсегаян снова зашевелилась, приподнялась, опёршись на локти, и, повернувшись лицом к солнцу, блаженно улыбнулась. На её щеках, испещрённых мелкими морщинками, выступил неяркий румянец. Мирвали поразился: его жена, уже с весны мучившаяся тяжёлой болезнью и не поднимавшаяся с постели, его Шамсегаян вдруг рассмеялась, залилась счастливым воркующим грудным смехом, точь-в-точь как в девичестве.

– Мирвали, слышишь? Жаворонок! Полевой жаворонок!..

Он впервые за всю дорогу посмотрел на небо. Яркие лучи солнца так высоко раздвинули небесный купол, что он, как ни старался, но разглядеть жаворонка не смог. Небо синее-синее!.. Только кое-где плывут облачка. Но и они были лёгкими и прозрачными, словно детские печали, тень от них, не достигая земли, растворялась где-то на полпути. И всё же жаворонков Мирвали услышал. В самом деле, поют! Много их. Возчик приставил широкую ладонь ко лбу, тоже выискивая жаворонка.

– Жаворонков тьма! – сказал он, вызывая спутников на разговор.

Только ничего из этого не вышло. Не смогли жаворонки развязать язык Мирвали. Между тем переднее колесо начало противно поскрипывать. Возчик раза два легонько пнул ногой ось. Измазав руки в дёгте, ослабил чеку, но скрип не прекращался. Шамсегаян взглянула на раскрасневшегося от усилий парня и попросила:

– Оставь. Пусть скрипит. Это же так приятно…

Потихоньку они привыкли к голосу поля. Поскрипывала телега, неумолчно пели жаворонки, наперебой трещали кузнечики. Возчик обиделся на Мирвали. Он прошёл вперёд, выдрал куст полыни и принялся отгонять крупных зеленоглазых слепней. Шамсегаян, забыв обо всём на свете, словно бы заворожённая, не отрывала глаз от хлебов.

– Рожь пахнет! – восторженно сказала она немного спустя. – Дышать в удовольствие. Ой, есть же на свете счастливые люди! Не то что в городе…

Мирвали не понравилась словоохотливость жены.Он довольно резко сказал:

– Смотри, опять надорвёшься.

Шамсегаян ласково усмехнулась.

– Теперь нет. Не надорвусь. Раз уж доехала сюда, ничего со мной не будет!.. Только вот васильков совсем не видать. Раньше, в наше время, во ржи всегда попадались васильки.

Возчик отбросил в сторону измочаленную полынь.

– И сейчас они есть! Трактор, конечно, глубоко пашет, не даёт сорнякам жизни. Но васильки и теперь попадаются.

И Мирвали, и парень стали поглядывать по сторонам. Вскоре возчик обрадованно вскрикнул:

– Вот! Говорил же я!

Он сорвал во ржи у дороги ветвистый весь в цвету стебель и протянул его Шамсегаян.

– Возьмите, апа!

Шамсегаян взяла цветы. Поблагодарила парня и прикрыла лицо васильками, слегка пахнущими мёдом и влажной землёй.Не выдержала – заплакала.

При виде слёз, блеснувших между цветами, в душе Мирвали пробудилась, затеплилась надежда. Может, теперь они договорятся и уже не станут возвращаться в Карачурово. Доедут до больницы, передохнут и повернут назад. Зачем ей тащиться в Карачурово! Поля там точно такие же, и те же жаворонки чирикают.

Вот какая мысль вдруг осенила Мирвали, расстроенного тем, что нежданно-негаданно пошли прахом все его обдуманные в поезде планы: доехать до Казани и под каким-нибудь предлогом самому задержаться там, а в Карачурово отправить Шамсегаян одну. Внезапно вспыхнувшая надежда на благополучный исход поездки придала ему смелости. Он игриво хлопнул возчика по спине огромной ручищей:

– Ну как, далеко ещё до больницы?

– От того вон поворота четыре версты.

Ага, значит, эта невыносимо прямая дорога должна сейчас куда-то повернуть!

Они уже подходили к повороту, когда навстречу им выскочила машина скорой помощи. Из кабины вышел высокий, совсем ещё молоденький врач и торопливо направился к ним.

Шамсегаян заупрямилась, говорила, что не хочет в машину, что здесь ей веселее, но всё же пришлось расстаться с телегой.

Откуда-то дохнуло ветерком. Посреди плавно заволновавшейся ржи остался только один возчик, приставивший ладошку к белёсым бровям. Гнедая кобыла воспользовалась случаем, потянулась к обочине и, пошевеливая мягкими губами, принялась поедать нежные сочные колосья. Возчик, обычно поднимавший страшный шум из-за каждого колоска, сегодня промолчал. И долго стоял, поглаживая кобылу по холке и провожая глазами машину. Вот она повернула, въехала на косогор, исчезла. Над полем носился только какой-то непривычный, чуждый, горьковатый запах бензина и лекарств.

Жаворонки самозабвенно заливались в своём доме под синим куполом. Веял освежающий ветерок. Пылила дорога.