Текст книги "При свете зарниц (сборник)"

Исхак открыл заскрипевшую, покосившуюся калитку, вошёл во двор. В окнах дома Хаерлебанат слабо светился огонёк. Он стукнул в окно. Забилось сердце.

Хаерлебанат испуганным голосом переспросила два раза:

– Кто?… Кто, не пойму я?

– Исхак, Исхак я, Банат-апа.

Дверь в сени отворилась, на пороге показалась фигура высокой сгорбленной старухи в длинном белом платье. Поздоровавшись за руки, они вошли в дом.

На столе горит всё та же семилинейная лампа, из тёмной кухоньки доносится запах тёплого хлеба: на деревянной кровати с опущенным пологом – две чашки, накрытые чистым полотенцем. Комната сверкает чистотой, словно старая Банат готовилась к встрече гостей. На столе стоят две миски, лежат две деревянные ложки. Ждала кого-то Банат…

Хаерлебанат, войдя в комнату, опустилась на стул, Исхак остался стоять у притолоки.

– Как живёте, Банат-апа? Здоровье как?

– Хорошо, очень хорошо, – торопливо отвечала старуха. – Получила вот письмо от Нуруллы. Угомонился, вроде вернуться собирается. Думала, он, бродяга, приехал… Жду вот… Ворота скрипнули – хотела навстречу побежать, а сил-то и нет. Жизнь, она стреножит…

– Значит, Нурулла-абзый вернуться решил?

– Как Хусаина председателем опять поставили, хотел приехать. Он на складе там, сторожем стоит… Город Караганда. Казахи там. И татар, пишет, много… На днях сны хорошие снились: видела молодого белого коня… Оказывается, к твоему приезду. А я Нуруллу всё жду… Ты, говорят, большим начальником стал?…

Продолжая бормотать, старуха вышла на кухоньку, начала собирать чай. Начерпала в самовар воды из ведра медным ковшом, набросала углей, взяла несколько сухих лучинок с устья печи, запалила огонь. Языки пламени, затрепетавшие в дырах проржавевшей трубы, причудливо осветили жёлтое худое лицо старухи.

– Огонь, значит, и тебя позвал? Что ж, увезёшь теперь мать?

– Подумаем вместе… – не сразу сказал Исхак. – Не разговаривали ещё.

Старуха быстро взглянула на него, обтёрла губы ладонью, покачала головой, но ничего не сказала.

Самовар запел, зафыркал паром. Хаерлебанат поставила его на стол, налила чай в расписанную полевыми цветами чашку с отбитой ручкой, протянула Исхаку.

– Пей, сынок. Вон мёд бери. Зулейха принесла, услышала, что Нурулла приехать должен.

Исхак зачерпнул мёд, попробовал: очень вкусным и душистым, как всегда, был их деревенский мёд! Похвалил. Старуха сидела неподвижно, как бы глядя в себя выцветшими большими глазами. Исхак вспомнил о принесённом свёртке, обрадованно развернул газету.

– Чуть не забыл! Вот подарок тебе, Банат-апа.

Хаерлебанат развернула большой пушистый оренбургский платок, помяла его в руках, на глаза её навернулись слёзы.

– Спасибо тебе, сынок! – прошептала она, улыбаясь. – Не надо было так тратиться. Уважил… Было время, Нурулла писал – ему помогал очень. Может, благодаря тебе старик жив остался… Спасибо. Но не надо больше так тратиться. У тебя и своя жизнь есть. Не женился ещё?

Исхак покачал головой. Хаерлебанат заплакала навзрыд, уткнула лицо в платок и ушла на кухню.

Самовар потух и замолк, шуршали угольки в поддувале, рассыпаясь в золу. Чай у Исхака в чашке остыл, он так и не притронулся к нему. С кухни тянуло запахом свежеиспечённого хлеба, будило давние, ненужные воспоминания…

Да, Хаерлебанат уже не была с ним так ласкова, приветлива, как прежде. Прежде ведь не знала, чем и попотчевать, куда усадить… Изменил он деревне. Из-за этого?

Попрощавшись, Исхак ушёл, побрёл проулками к дому. Чувствовал он какое-то неудовольствие, внутреннюю неудовлетворённость…

Из открытого освещённого окна их теперешнего пристанища – дома тётки Зулейхи слышался мужской голос. Должно быть, Ахмадулла-абзый вернулся. А мать говорила, что он в это время живёт на пасеке…

Войдя, он увидел за столом деда Хифасуллу. Шумел самовар на белой скатерти, мать выставила неожиданному посетителю все гостинцы, какие привёз Исхак, – конфеты, пряники, батон с изюмом. Дед Хифасулла пил с блюдечка, держа его на растопыренных пальцах.

– Вот и агроном вернулся! А мы тут без тебя чаи гоняем. – Старик протянул Исхаку шершавую ладонь.

– Здравствуйте, Хифасулла-ага!

Исхак хмуро пожал протянутую руку и остановился, прислонившись к боку печки. Он почувствовал непонятное раздражение от того, что Хифасулла так по-хозяйски расселся, неторопливо пьёт чай с блюдечка и называет его насмешливо «агроном». Махибэдэр поглядела на мрачное лицо сына, спросила:

– Ну, застал тётку Банат дома?

– Где же ей ещё быть?

Ответ получился грубым, Исхак почувствовал это, но смягчать ничем не стал.

Хифасулла принялся торопливее дуть на блюдце.

– Ты что стоишь, как гость? – спросила Махибэдэр недовольно.

– Голова побаливает, – соврал Исхак.

– А ты попробуй крепкого чаю выпить с мёдом. Как корова языком слизнёт, и следа не останется… – благодушно посоветовал Хифасулла, утирая пот грязным большим платком.

– На ночь крепкий чай? До утра не заснуть.

– Ну, это вы теперь такие нежные, – хохотнул дед. – А мы вот пьём! Отец мой помер, девяносто четыре года было. В девяносто два сам нитку вдевал и косу отбивал – руки не дрожали! С вечера, бывало, покойник, самое малое десять стаканов чаю выпивал… И мяса, бывало, из миски самый жирный кусок выудит, обгложет в своё удовольствие… Рановато, сосед, начал про здоровье думать!.. Садись-садись, сразу полегчает!

Исхак нехотя присел к столу, принял от матери стакан чаю, стал размешивать ложечкой: пить ему не хотелось.

– Давненько гостить не приезжал, – болтал Хифасулла. – Забыли мать-то, деточки… Мои вон все со мной, так-то оно лучше…

Собрал в ладонь крошки хлеба со своего края стола, бросил в большой ухмыляющийся рот, поблагодарил и поднялся.

– Да ты куда, сосед? – всполошилась Махибэдэр. – Выпей ещё чашечку!

– Спасибо, соседушка, напился, домой пора. Я сижу – дела стоят.

– Сынок, – сказал Махибэдэр, – ты знаешь, ведь сосед Хифасулла с новостями приходил! Хусаин всем погорельцам лесу даёт, вроде бесплатно. И на крышу шифер… Гвозди, сколько надо…

– Точно уже известно, – старик испытующе глядел на Исхака.

– О, это очень здорово, если Хусаину удалось такую вещь провернуть! – Исхак сделал непроницаемое лицо и улыбнулся вежливо.

Хифасулла задержался у порога, присел на корточки, стал расспрашивать о городских новостях. Его развязный покровительственный тон раздражал Исхака, он отвечал односложно, давая понять, что ему не до разговоров. Наконец Хифасулла поднялся, нахлобучил малахай с оторванным ухом.

– Спасибо за угощение, соседка. Исхак, будь здоров, сынок, не болей.

Махибэдэр пошла проводить его до ворот, о чём-то говорила извиняющимся тоном. Хифасулла отвечал, добродушно похохатывая. Наконец Махибэдэр вернулась в дом.

– Сынок, я тебе в чулане постелила. Там попрохладней.

– Спасибо, мама, – Исхак покивал головой, отводя глаза. – Я и правда до смерти спать хочу. Устал… Спокойной ночи.

Мать стояла у двери в ожидающей позе, Исхак прошёл мимо неё, улыбнувшись, ничего не сказал.

Лёг, словно провалился в перину, в тишину, в забытые запахи детства. Пучки каких-то сухих цветов висели на стенах чулана, сладкой деревенской пылью пахло, самоварным дымком. Детством.

Не надо было приезжать. Видеть все эти вопросительные, недовольные взгляды, видеть обиженное лицо матери… Не надо было приезжать.

Сон пришёл только под утро, тихо проник в чулан, унёс с собой мучительные раздумья.

На следующий день он встал поздно, с головной болью, умылся, позавтракал и, побродив бесцельно по двору, снова укрылся в прохладе чулана. С соседней улицы доносился бодрый перестук топоров. Там строились…

К вечеру пришла с пасеки Зулейха-апа, принесла сотового мёда, жаловалась, что вот теперь она стала предчувствовать дождь: ноют ноги к непогоде. Сегодня, как ни уговаривал её старик, она на пасеке ночевать не осталась, вернулась в деревню. Будет ночью дождь…

И в самом деле, к вечеру наползли тучи, закрыли рваными клубящимися клоками небо, погасили вечернюю зарю. Где-то далеко погромыхивал гром.

Зулейха-апа вынесла сидевшему на крыльце Исхаку семечек в деревянной чашке.

– Исхак, сынок, никак ты стесняешься, когда я дома?… Не сиди так тоскливо! На вот, полузгай семечек, годится до ужина рот обмануть! И тоска твоя поуляжется…

– Не тоскую я, Зулейха-апа. Просто голова болит. Перемена климата, что ли?

Махибэдэр тоже грустно сидела у окна, сложив руки под фартуком. И сегодня Исхак не сказал ей ничего. Со стороны казалось, что она сомлела в предгрозовой тревожной духоте сумерек.

– Дождь собирается, – сказала Зулейха-апа. – Исхаку не будет холодно в чулане?

Махибэдэр молчала, словно не слыша, Зулейха повторила вопрос.

– Пусть благодатным придёт.

– Что придёт? – не поняла Зулейха.

– Ты сказала: дождь будет… Вот и говорю, пусть благодатным придёт. Корни у трав иссохлись.

– Может, Исхаку снести в чулан тёплое одеяло? Холодно.

– Не носи. Замёрзнет – найдёт себе тёплые объятия! – раздражённо сказала Махибэдэр и поднялась.

Не было у неё больше мочи смотреть на Исхака, неподвижно сидящего на крыльце. Скорчился, обнял колени… Как подросток, без сил вернувшийся с весенней пахоты! Что сидит, что молчит?

Зулейха оторопело смотрела на рассерженную Махибэдэр.

– Что сердишься-то? Ты что, старая?

– Да ведь опять небось уйдёт к Хаерлебанат и пропадёт там! Трёх слов со мной не сказал, как приехал.

Махибэдэр, держась за поясницу, прошла на кухню, стала стелить себе постель на сакэ. Потом, шаркая отёкшими ногами, побрела на двор. Но на крыльце уже никого не было.

Исхак ушёл, даже не заперев за собой калитку, – та уныло хлопала на ветру. Махибэдэр просеменила до ворот, выглянула на улицу. Маленькие пыльные смерчи крутились на дороге. Исхака нигде не было. С трудом затянув калитку, Махибэдэр вернулась к крыльцу, села на оставленное сыном ещё тёплое место.

Ушёл… Опять ушёл туда! Не покинул ещё эти бредовые мысли, тоску свою, словно кем наворожённую!.. Хватит. Хватит с неё! Хоть теперь она и вынуждена, словно сирота бездомная, просить угла под чужой крышей, но Исхаку она по-прежнему мать. И обращаться с собой так не позволит!.. Уезжать – пускай, уедем, пропади всё пропадом, нельзя так дальше!.. Что ж мучает её сын и сам, как видно, мучается?…

Махибэдэр снова подошла к калитке, открыла щеколду – ветер вырвал у ней дверцу. На тыльную сторону сухой старческой кисти упала тяжёлая капля дождя. Махибэдэр, вглядываясь в темноту, пыталась различить худую высокую фигуру сына. Тянулись по тёмному небу дальние огни от фар проезжавших где-то машин, сверкнула молния, ополыхнув дремлющие горы синим отсветом.

«Аллах его храни, – прошептала Махибэдэр, закрывая калитку, и пошла домой. – Где-то бродит ребёнок под самой грозой?… Неужто снова у Банат?»

10

Но на этот раз Махибэдэр ошиблась, Исхак и не думал идти к Хаерлебанат. Просто захотелось размяться, облегчить движением томящееся сердце. Он опять повернул на их старую улицу, побрёл медленно по тёмному, заросшему травой порядку. Возле нового сруба, который слабо светился в темноте свежеошкуренными брёвнами, за Исхаком увязался щенок. Побежал следом, виляя коротким хвостиком, подпрыгивал, пытаясь ухватить зубами за штанину. Исхак посветил на него фонарём, почесал пушистую мягкую спинку, щенок тотчас перевернулся кверху животом и засучил лапками, стараясь обхватить руку Исхака. «Актуш, иди сюда, сюда!» – донёсся откуда-то издалека тревожный мальчишечий голос, щенок вскочил и, переваливаясь на коротких лапках, затрусил на зов.

На улице больше не встретилось ни одной живой души. Тянуло запахом гари и свежей осиновой коры. Исхак свернул в проулок, спускающийся к ручью. Цветы хмеля, обвившего высокие жерди плетней, колыхались на беспрестанно дующем ветру, словно кто-то таинственный и огромный размахивал за плетнём рукавами рубахи. Исхак, улыбаясь, поглядывал на трепещущий на ветру хмель, чувствуя, как весёлый детский озноб несерьёзного страха идёт по спине. Заглядевшись, он чуть было не упал, споткнувшись обо что-то мягкое. Посветил – телёнок. Исхак поднял его, погнал к деревне: заблудился бестолковый.

У воды тьма стала гуще. Облокотившись на перила мостика, Исхак постоял в задумчивости, слушая шум мелкой прибрежной струи, глядя в посверкивающую черноту волн.

Речка, речка – Чуал-елга, светлый ручеёк его детства. Чистым родничком выходишь в реку Мензелю. Мензеля, приняв тебя в своё лоно, несёт наполнившиеся воды в реку Ик. Слившись с водой реки Ик, вода его родной речушки Чуал-елги склоняет голову на грудь Камы… Из Камы – в Волгу, вот так…

Те, кто плывёт на больших пароходах по Каме и Волге, кто трудится на фабриках и заводах, работающих от энергии волжских станций, слыхом не слыхали, что есть у подножия куктауских гор такой прозрачный холодный родничок, дающий начало речке Чуал-елга. А родничок с начала своего, от века тянется, стремится к Волге…

Разве не так же люди?

Родятся, мужают в Куктау, а потом по Каме, по Волге растекаются по дальним посёлкам и городам. Родник не иссякает оттого, что вода его прибавляет полноты Волге. Куктау тоже щедро продолжает поставлять широкой земле своих детей. Но не бесконечны глубинные запасы воды, хиреет без ухода корень родного Куктау. Пора ручейкам вспомнить о своём истоке…

Когда-то, совсем вроде бы недавно, вот здесь, на этом пятачке, плясали молодые парни и весёлые девушки, звенела тальянка рябого Василя. Теперь нет на свете многих из тех, кто ходил тут, сияя красотой, весёлой силой первой молодости. Ветры войны вырвали с корнем из земли Куктау эти прекрасные побеги, развеяли по ветру, смешали с прахом…

Над горой один за другим пророкотали удары грома. И тут же скоро сверкнула молния. И пошло! Не успеет с одной стороны вздохнуть и охнуть небо, постанывая от невыносимой тяжести туч, как уже взрывается грохотом темнота в другом конце, полыхают молнии.

Исхак стоял, опёршись на перила, слушая раскаты грома, любуясь всполохами молний. Разве в городе увидишь такую грозу!.. Мальчишкой он любил босиком бегать по мокрой траве под грозой, никогда не боялся.

Вдруг ухо его уловило между раскатами грома словно бы поющий девичий голос. Вскоре он смог различить и слова. Сердце его сжалось и заколотилось: что он, бредит?

 
Цветов много, но их не рву я…
Хочу выбрать самый душистый.
Пока не найду самый душистый,
Пусть не дует ветер,
Не облетают цветы…
 

Голос то приближался, то удалялся. Исхак, сбежав с мостика, побрёл без дороги, стараясь уловить, откуда же летит к нему песня? Изредка он доставал из кармана фонарик и шарил лучом по дороге. Где же девушка? Голос смолк. Исхак остановился. Теперь ему не найти певицу. Или её не было вовсе, может, это память сердца воскресила в нём звук и повела за собой?

Исхак побрёл назад вдоль ручья, спотыкаясь о гнёзда чибисов. Вот здесь они часто сиживали с Саниёй, любуясь закатным небом. Однажды он залез на обрыв и достал из гнезда птенцов ласточки-береговушки, показать Сание. Ласточки с жалобным криком носились вокруг, а Сания заплакала, жалея птиц. Исхак положил птенчиков обратно в гнездо, а на другой день притащил две горсти проса, насыпал. Однако, когда осенью Исхак забрёл сюда, разыскивая корову, он увидел на том месте, где он оставил свой дар, ростки проса. Значит, касатки не приняли пищи от врага…

Исхак шагнул к берегу и чуть не вскрикнул. На берегу, свесив ноги, сидела юная девушка. Она, видно, давно заметила приближавшегося Исхака, поэтому не испугалась, а, заслонившись ладонями от света, спокойно спросила:

– Потеряли что-нибудь, Исхак-абый?

– Потерял?… – растерянно переспросил Исхак и пошутил: – Юность потерял…

И подумал: «Это она пела, тот же голос…»

Девушка засмеялась.

– Я слышала эту притчу. Банат-апа рассказывала. Так ведь это дряхлый старик, выживший из ума, говорил…

– Вы знакомы с Банат-апа? – спросил Исхак. – Это она вас той песне научила?

– Она… – девушка почему-то вздохнула. – Мы живём недалеко, тоже на Дубовом проулке. Я дочь Яруллы, часто к Банат-апа захожу. Помочь немного… А она рассказывает. Песням учит. Молодёжи-то нет.

– Вы дочь Яруллы-абзый? Я знал его…

Исхак опустился рядом с девушкой, почему-то радуясь и удивляясь этой неожиданной встрече.

– Знали? – девушка обрадованно хмыкнула. – А я только на фотографии отца видела. Смутный такой снимок… В поле, во время сева снимали.

– А что Вы тут делаете одна? – Исхак оглянулся по сторонам, решив, что вспугнул парочку.

– Считаю молнии, – девушка улыбнулась. – За пять минут девяносто раз сверкнула. Удивительно: будто седьмое небо открывается… Вы любите молнии ночью?

– Как-то не задумывался об этом, – опешив, ответил Исхак.

– Тогда вы не знаете, что такое настоящее одиночество, – сказала девушка негромко. – Когда душевные силы не уходят на болтовню с подругами, на общение со сверстниками, то начинаешь постигать, как прекрасны грозовые ночи, буран… Закаты… Восходы…

«Аллах, сколько же ей лет? – удивился Исхак. – Говорит как мудрец…»

– Потушите фонарь, – попросила девушка. – Глаза слепит.

– Верно, я заговорился с Вами и забыл… – Исхак щёлкнул кнопкой, снова их обступила тишина, темнота и близкие вспышки молний. – Вы тут одна? Почему?

– Я ведь одна в деревне.

Исхак не понял, что девушка хотела сказать. При свете молнии он разглядел пухлые губы, широкие чёрные брови и коротко стриженные вьющиеся волосы.

– Хотел на гулянье попасть, да вот не повезло. Гроза разогнала молодёжь.

– Какая молодёжь! – усмехнулась девушка. – У нас всегда тихо, гуляний не бывает. Во время войны дети не родились… Я в сорок третьем родилась, отец раненый приезжал на побывку… Сколько лишней тишины вместе со мной народилось!..

Исхак вдруг ясно вспомнил большеротого, с пшеничными усами, высокого мужчину, с рукой в белом гипсе, висевшей на марлевой запачканной повязке… Кажется, его убили уже после окончания войны, где-то в Чехословакии… Дочка Яруллы… Вот и не срезала пуля дерево под корень, пошёл молодой побег от пенька, продолжится род Яруллы…

– Хорошо, что Ярулла-абый побывал во время войны дома! – вырвалось у Исхака. – И правда, мало встречаешь молодёжи вашего возраста…

– В детстве я всё одна играла… – продолжала девушка. – Тихая была, как старушка. Учиться пошла – одна. Во втором классе – одна. В третьем – одна. До пятого класса одна проучилась! В пятый стала в Мэлле ходить. И тут в классе нас оказалось шесть ребятишек одного возраста. Смотрим друг на друга, дичимся… Постепенно привыкли, играть начали. Не умели ведь вместе играть, время прошло, пока научились. И вот поняли – уж лет по двенадцать нам было, – как это здорово: играть в пятнашки! Раньше-то просто не с кем было. Или валяться на скирдах гуртом! Прекрасно… Тогда я немного детство ощутила, веселье беззаботное. А теперь снова тишина… В деревне моих сверстниц нет. Либо много старше, либо много моложе… Хочется пойти куда-то, с кем-то увидеться, но… Молодые очень молоды, взрослые очень взрослы… Вот, – девушка вдруг хлопнула в ладоши, – сто тридцать третья! Так много ещё ни разу не было.

– Как Вас зовут? – спросил Исхак. – Разговариваем, а имени Вашего я не знаю.

– Сания… – через паузу ответила девушка. – У Банат-апа дочку так звали, маме понравилось. Та Сания погибла во время войны, оказывается…

– Да… – не сразу отозвался Исхак, почувствовав, как что-то, то ли счастье, то ли прежняя тоска тревогой стеснило дыхание.

– Вот как… Сания…

Исхак, сам того не заметив, протянул руку и сжал холодные пальцы соседки.

– Что вы, Исхак-абый? – неловко усмехнувшись, спросила девушка.

– Я знал Санию, – Исхак замолчал, больше ничего не добавив.

Молчала и девушка.

Может, Банат-апа рассказывала молоденькой Сании о дружбе своей дочки с парнем, который теперь живёт в городе? Иначе откуда бы девушке знать его имя?

– Мне рассказывали о вас… – как бы подтверждая его мысли, сказала Сания. – Вы странный человек…

По листьям ивняка зашелестел дождь. Сания поднялась:

– Идёмте… Сильный, видно, будет.

Они пошли к деревне. Исхак по-прежнему держал девушку за пальцы, та их не отнимала. Было ему словно бы веселее и легче, оттого что какой-то славный, непохожий на других юный человечек посвящён в его горе, его тайну. И молчит деликатно и сочувственно, не бередя рану, но и не оставляя его одного. Он не хотел ничего загадывать, ему было хорошо…

На Дубовом проулке они попрощались.

– Вы когда уезжаете, Исхак-абый? – спросила девушка.

– Не знаю… Я увижу вас завтра?

– Если хотите… Приходите на то же место, вечером. Днём я в колхозе работаю.

Исхак ещё раз пожал согревшиеся в его ладони пальчики и быстро зашагал к дому Зулейхи.

Из кухонного окна падала в черноту двора коротенькая полоска света. Исхак раскаянно подумал, что вот за полночь, а мать не спит, поджидая его. Он рванул дверь в избу. Мать сидела на сакэ, подперев подбородок руками, и даже не обернулась, когда он вошёл.

– Мама… Почему не спишь?

Махибэдэр медленно выпрямилась. Исхак, как в детстве, сел на корточки на пол, опёршись спиной о печку. Улыбаясь, смотрел матери в лицо.

– Материнский сон дети уносят…

Махибэдэр покачала головой и, не отвечая на улыбку сына, смотрела на него серьёзно и задумчиво.

– Вот я принёс его, мама! Давай спать. Я тоже спать хочу!

– Сынок! – сказала вдруг Махибэдэр с отчаянием. – Я решила, прошу тебя, уедем отсюда! Если не хочешь, чтобы я у тебя жила, у сестры твоей буду жить… Измучилась я одна. Нет терпения вековать одинокой совой!

– Ты хочешь уехать, мама?

– Сердце моё не может видеть, как ты мечешься… Опять у Банат сидел?

– Нет. Я к ней не заходил сегодня.

– Всё равно… Отвык ты, видно, от Куктау… Ну, значит, Аллах так хотел!

Исхак поднялся.

– Дай мне ещё один день, мама, – сказал он. – Долго ждала, подожди ещё день.

Махибэдэр ничего не ответила. Исхак, пожелав матери спокойной ночи, вышел в сени. Напившись воды из ведра, ощупью прошёл в чулан, бросился на постель.

По крыше шелестел дождь.

Исхак проснулся рано. Зулейха-апа доила корову в хлеву, слышно было, как бьют о стенки подойника звонкие струйки, как жуёт жвачку корова и Зулейха-апа покрикивает на неё, чтобы стояла спокойно. Исхак поёжился от утренней сырости и, схватив полотенце, побежал на речку.

Ночной дождь хорошо промочил землю. Кто-то проехал по лугу на телеге, ошмётки грязи с колёс упали на зелёную грудь земли, словно багровые следы плети.

Кто только во все времена не оставлял на зелёной груди земли чёрных следов!.. Но эти следы до другого дождя – прольётся и смоет чёрные отмётки, под которыми потухла молодая трава…

Вдоволь поплескавшись в воде, Исхак бегом вернулся домой. Мать уже проснулась, но ещё не вставала, следила хмурыми глазами, как сын надевает белую рубашку, галстук, гладко зализывает перед зеркалом чёрные волосы. Исхак улыбнулся матери:

– Я скоро приду.

Выйдя на улицу, он глянул на розовое солнце, поднимавшееся из-за домов, и зашагал в Верхний конец, к Хусаину.

«Вернись к истоку…» – шептала ему родная земля.