Текст книги "При свете зарниц (сборник)"

Детство… Юность…

Или у него их не было? Может, на этот вольный свет, где голубое небо и звонкие жаворонки, под это горячее солнце и жемчужные звёзды он пришёл с сердцем усталым и тяжёлым? А детство и юность, вся эта красота только привиделись ему в чудном сне, он же только позарился вчуже и облизнулся?… Не то разве мог бы человек, на деле познавший, что такое счастье, отказывать себе в нём целых тридцать лет?!

– Нет, нет, Шамсегаян! Не во сне приснилось всё это… Не то разве могла бы ты полюбить меня? На улице ли встретимся, на полевой ли дороге, как обжигали меня твои глаза! А мало ли наших парней, да не только наших, заглядывалось на тебя?…

За что же она полюбила его? Где, на каких ухабах жизни порастряс, расплескал и разбазарил Мирвали то человеческое, что привлекло некогда к нему её душу?

Любила же она!

Не любила бы, разве бросила бы Карачурово, чтоб уйти с ним в чужедальние края? Бросила бы отчую землю, родителей, колодцы и ключи, куда ходила за водой, и плакучие ивы над рекой?… Ушла б в ту ночь, в ту холодную, зимнюю, вдруг и навек переломившую их жизнь?…

Морозная была та ночь, вьюжная. Пока добрались до станции, застыли. И вот уже почти перед станцией Шамсегаян отдала ему свою шаль. Сказала:

– На, Мирвали, очень уж ты продрог. Закутай горло. Погрейся и ещё раз подумай…

Зачем Мирвали взял в ту ночь её шаль? Ей-то, наверно, тоже холодно было. Почему же в дороге, когда они шли вдвоём под небом, где горели, хотя и невидимые, звёзды – шли рядом по завьюженной, заметённой снегом земле, – почему он не сказал ей ни одного тёплого слова? Хоть бы раз догадался спросить:

– А ты, Шамсегаян, ты-то не замёрзла?…

Укутывая ему шею тёплой шалью, Шамсегаян надеялась отогреть и душу Мирвали. Да где там!..

– Всё обдумано, отмерено, отрезано! – сказал в ответ Мирвали.

– Подумай, Мирвали, – всё же повторила Шамсегаян. – Ещё и вернуться не поздно. К добру ли это – пускаться в дальний путь с таким тяжким грехом на сердце?

В самом деле, а если бы он послушался тогда Шамсегаян?… Вся бы жизнь пошла по-другому! Но как «по-другому»? Кто знает…

– Помнишь ли, Шамсегаян, та зима была на редкость злой? Потом уже не пришлось видеть таких пронизывающих морозов. Зимы пошли мокрые, хлипкие… Где только не побывали мы с тобой тогда… Мало осталось, наверно, вокзалов, где б мы не ночевали, городов, куда бы мы не торкались. Сколько ночей мы проспали, накрывшись твоей тёплой шалью… Но дороги назад мне не было, все пути были заказаны. Почему же в те дни ты ни разу не пожаловалась?

Он впервые в жизни сообразил, что Шамсегаян никогда не жаловалась, и это открытие произвело на Мирвали такое впечатление, что он вдруг смутился и, спотыкаясь и запинаясь, поспешил обойти эту часть воспоминаний.

К весне они остановились в маленьком захолустном городке на востоке. Выложили все деньги, какие остались, и купили небольшой домик. Дом был и впрямь крошечный: два окошка смотрели во двор, где виднелся жалконький сарайчик и жёрдевые ворота. На улицу почему-то было прорезано только одно окно. Может, дом тот строил какой-нибудь случайно забредший сюда человек, заблудшая овца, вроде Мирвали?

Казалось, теперь можно бы и передохнуть. Но душевного покоя не было. Мирвали целыми днями шатался по городу и помаленьку тайком от жены начал выпивать. Шамсегаян хотелось, чтобы он поскорее устроился на работу, хотелось, чтобы он нашёл дело по себе, такое, которое увлекло бы его. Долго, однако, изводил её Мирвали! Наконец как-то вечером он пришёл, весь обсыпанный мукой:

– Теперь уж, поди, не будешь пилить меня… Я нашёл себе дело!..

То, что он устроился на мельницу, уже с самого начала не понравилось Шамсегаян, она частенько упрекала его: работа, дескать, грязная, пыльная, однообразная, что, мол, за радость тебе тухнуть на мельнице, когда всюду так дороги рабочие руки? Тогда Мирвали скрыл от неё, почему пошёл на мельницу, а теперь не выдержал, хоть она и не спрашивала, сам рассказал:

– Да, Шамсегаян… Имелся тут, так сказать, особый резон. Однажды, таскаясь по городу, я заблудился и ненароком вышел к мельнице… Пахло хлебом! Пшеницей… Плечи расправились, и стало вольнее дышаться. Как и ты, я любил полевые работы и думал прожить свою жизнь хлеборобом. Вот и решил: если уж там отняли у меня такую возможность, дескать, хоть здесь, на мельнице, буду около хлеба… Мне нравилось разгружать с подвод и перетаскивать на мельницу большие пузатые мешки. Бывало, стащу всё, развяжу бечёвку и суну руку до плеч в тёплую пшеницу… Она пахла полем, пахла током, пахла конским потом!.. Снопом, мякиной, сусеками… Был ещё и такой резон, Шамсегаян. Позади у нас остались долгие дороги, тяжёлые дела… А на мельнице мы работали только втроём. Никто не спрашивал, не допытывался, откуда и зачем ты приехал. Все были равны… Мельничные жернова всё перемалывают в муку…

Мирвали шумно вздохнул. Зажёг новую папиросу. По мере того, как он выкладывал Шамсегаян свои тайны, он чувствовал, что из сердца уходят давние тревоги и их место исподволь занимает сегодняшнее тяжкое горе. Оно пробирается в самые укромные уголки души, куда никто никогда не заглядывал, и пробуждает к жизни, казалось бы, давно погасшие воспоминания. Но какая-то сила всё ещё удерживала Мирвали. Он ещё боялся поговорить с Шамсегаян начистоту. Разве же посмеет он признаться, как, поднимая на мельнице тугие мешки, нередко гадал: «А не выросла ли эта пшеница на Карачуровских полях?…» Как бы не так!.. Себя-то в такие дни нещадно ругал за эти мысли, не то что рассказывать другому…

– Про тебя я мало думал, Шамсегаян, совсем мало… Почему? Может, оттого, что ты была теперь единственной свидетельницей, напоминавшей Карачурово. Толком и сам не знаю. Та малость вещей, которую ты успела захватить из Карачурова, потихоньку износилась. И тёплая шаль пошла на подстилку кошке… А ты… Всякий раз, как взглянешь на тебя, ты напоминала про Карачурово. А мне хотелось забыть, навеки вычеркнуть из сердца память о нём. Дни, когда эта деревня приходила мне на ум, я считал проклятыми днями… Сначала никак не удавалось забыть, а потом… Однако, выбросив из сердца эту деревню, я, видно, умудрился забыть и о тебе. Горевала, обижалась, наверно. Ты, конечно, обо всём догадывалась. Да и как могло быть иначе? Душа у тебя была зоркая и чуткая, Шамсегаян… Ты уж не сердись, ладно?

Он так заскрипел крепкими белыми зубами, словно хотел раздробить их в пыль, и застонал. В этом стоне, скорее похожем на приглушённый вой, звучало безграничное сожаление, глубокая тяжёлая тоска. Он только теперь уразумел, почему он тогда отбился от дома, понял, что незаслуженно обижал жену. Стало быть, он молчком терзал её сердце. Сердце Шамсегаян. Мирвали вспомнил, как он потихоньку стал неизменным собутыльником своих дружков на мельнице.

Пьяные дни, вечера, ночи… Головная боль по утрам.

И тогда он потерял способность думать и чувствовать, не слышал сладкого аромата фиалок, растущих под окном, не поднимал глаз, потрясённый беспредельной тишиной ночи, на кружевную россыпь Млечного Пути. Стало быть, в те дни Мирвали совсем и не жил… А Шамсегаян?… Ей-то каково было?

Это только легко сказать, что прожил на земле пятьдесят восемь лет. А сколько дней из этих пятидесяти восьми лет он провёл без мысли, без чувства, без любви? Карабкался, шевелился, мучился только потому, что жизнь ещё не покинула тело. Тут не дни, а месяцы, годы!.. В конце недели старик мельник, нагрузив в пятипудовый мешок пустые бутылки, ехал в магазин. Э-эх, если б знал тогда Мирвали, что в тех мешках увозили украденные, невозвратимые, отпущенные по счёту дни его единственной жизни! Э-эх!..

А до чего жалки были разговоры с женой:

– Я пошёл…

– Сегодня я приду позже…

– Я сапоги купил…

– На обед сделай лапшу…

– Вот тебе деньги. Мало? Хватит…

Так говорил он, покидая её одну на целый день. А нередко бывало, что Шамсегаян и того не слышала.

…Он уходит. Шамсегаян провожает его на крыльцо, оглядывает, всё ли на нём в порядке.

…Домой он возвращался всё позже и позже. Если случалось прийти пораньше, он видел, как на углу безлюдной улицы его поджидает жена в белом, пахнущем солнцем платье и полукруглом переднике. Если бы задерживался до ночи, то как только скрипнут ворота, Шамсегаян выбегала во двор и, устремив на него сияющие в темноте глаза, ждала, не скажет ли хоть одно ласковое слово.

Пока Мирвали придёт, обед раскиснет, перепреет. Вернувшийся в полночь Мирвали ест и воротит нос.

…Деньги… То, что он давал ей, Шамсегаян тратила бережно, с толком. Из одежды себе покупала только самое необходимое и подешевле…

– Как ты жила, Шамсегаян, как терпела?…

Так ласково умела она провожать его по утрам! Каким явится домой Мирвали – не угадаешь, но чаще всего бывал он груб и угрюм. А она, она постоянно встречала его такая милая, с такой несказанной сердечной теплотой… Какие слова говорила она ему в это время?

Мирвали наморщил лоб и начал напряжённо рыться в памяти, но нашёл там только всякую дребедень: пустяковые происшествия на мельнице, похабные прибаутки-анекдоты, которые рассказывали его дружки, и пьяные песни. А те слова, что с такой нежностью всегда говорила ему Шамсегаян, не сохранились. Он забыл их… Задыхаясь от злости и тоски, Мирвали раскатисто закричал на весь лес:

– Э-эх!..

И погрузившийся в тихую дремоту бор вздрогнул. Безмолвные до сих пор деревья глухо зашептались, склонившись друг к другу, и вынесли это надрывное «э-эх!» в дальние дали, в сонные луга, где буйно разрослись пустоствольный дудник и волосатый борщевик. Вновь зашумела расщеплённая, весь день скрипевшая на ветру и всё ещё не совсем успокоившаяся старая осина. Словно бы услышав в жалобе Мирвали что-то созвучное, навзрыд заголосил филин, подстерегавший на лесной поляне мышонка. Какая-то птица, что гнездилась на рябине, увешанной тяжёлыми чёрными гроздьями, щемящим взвизгом вдруг как бы пронзила лесную мглу и сердце Мирвали, трепещущее в сетях тоски…

О Боже! Неужели у него так неповоротлив был язык? Неужели, родившись под ясным солнцем, на земле, где зелёные травы, где черёмуха колышет свои душистые кисти, он не мог найти слов, способных утешить и порадовать Шамсегаян? Или всё это случилось потому, что он боялся вспомнить про Карачурово, потому что собственные чёрные дела наводили ужас на Мирвали? А ведь вокруг был широкий мир, люди, жизнь и рядом была Шамсегаян, которую когда-то он называл любимой.

Лес, казалось, был полон загадочных вздохов. Откуда-то с той стороны, где квакали лягушки, потянуло тёплым болотным воздухом. Мирвали поёжился и, как в детстве, прошептал:

– Фу-у, это черти тепло насылают!.. Шамсегаян, наверное, совсем холодная…

Она ушла, отдав всё тепло своё ему, Мирвали. Зачем она жила? Для кого? Для Мирвали, что ли? А Мирвали для чего жил? Как терпела она, Шамсегаян?

В Карачурове в избушке Таифы она часто пела песни. Голос у Шамсегаян был красивый, звучный. С какой радостью и гордостью, бывало, слушал её Мирвали… А почему она потом перестала петь? И Мирвали ни разу не попросил её: «Спой-ка, Шамсегаян!» И всё потому, чтоб не вспоминать эту проклятую деревню. И, конечно, Шамсегаян догадывалась, понимала, что песни придутся мужу не по душе. А какие песни любила она? «Рыжую лисицу»… «Гюльджамал»… ещё «Цепочку часов»…

Друг за другом пришли ему на память эти мелодии и горячим комом застряли в горле. Вскоре на непроглядно тёмной лесной дороге раздалось странное пение:

 
Потерял цепочку заветную я…
Не нашла ль ты, пташка-соловушка моя?
 

По его щекам прокатились две крупные слезы и, однажды проложив себе путь, полились неудержимо и падали на лесную дорогу, устланную холодными листьями белокопытника.

Мирвали первый раз в своей жизни, не стыдясь, плакал навзрыд, самозабвенно. К рыданиям примешивалось невнятное бормотание, что-то похожее на песню, в которой не разберёшь ни слов, ни мелодии. Затем он вдруг начинал беспрестанно повторять: «Пташечка моя, соловушка», – и обеими руками, тоскуя, гладил холодные, будто лёд, ноги Шамсегаян, лежащей на телеге на постели из клевера, васильков и луговой травы…

Да, Шамсегаян, как уехала из Карачурова, так ни разу не пела песен родного края… Да и как было петь ей?! Чуткая, она в разговоре даже нечаянно не обмолвилась ни разу про Карачурово… Она ждала, чтоб затянулась, чтоб совсем зажила глубокая рана в сердце Мирвали… Лишь когда наступала пора Сабантуев, она не выдерживала, мыла, чистила, всё прибирала в доме, пекла большой пирог и опять растравляла его изболевшуюся душу…

Последние годы Мирвали уже ни на что такое внимания не обращал и даже тешил себя мыслью, что Шамсегаян тоже выбросила из сердца эту проклятую деревню… А сам? Сам-то он забыл Карачурово?… Времени прошло уже порядком. Небольшой городок, где они приютились много лет назад, разросся и стал настоящим городом. И крохотная мельница, где он работал, превратилась в огромный мукомольный комбинат. Мирвали дали новую квартиру в пятиэтажном доме в центре города. Две комнаты, четыре окна, три из которых смотрят на улицу, а одно выходит в сад. По соседству люди. Люди кругом!.. Шамсегаян заметно переменилась в новом доме. Ожила, повеселела.

Однажды Мирвали, придя с работы, увидел на стене вышитое полотенце и испугался. Такие узоры, насколько он помнил, ему приходилось видеть только в Карачурове.

– Откуда это? Кто приехал, что ли?

– Сама вышила. Красиво?

– Красиво… Только впредь чтоб я не видел подобных штуковин.

– Почему, Мирвали?

– Так.

– А я?… Мне-то одной тяжко тут…

Шамсегаян больше ничего не сказала, подошла, сняла полотенце и, пройдя в другую комнату, спрятала его в сундук на самое дно.

Зачем она вышила такое полотенце? Что она хотела этим сказать?

У Мирвали шевельнулась мысль, что Шамсегаян, видимо, и в самом деле одиноко и не по себе, если она, считавшая прежде занятие вышивкой пустым времяпрепровождением, вдруг затеяла всю эту канитель. Поэтому, когда спустя неделю в глаза ему бросилась стопка книг на подоконнике, Мирвали сдержал раздражение, только спросил:

– По-русски читаешь?

– По-русски…

– Книги, это можно… Читай.

С тех пор у них в доме не переводились книги. Они не представляли опасности для Мирвали.

Прошло много дней, и вот Шамсегаян опять напомнила о своём существовании. В тот вечер она встретила Мирвали, по обыкновению ласково улыбаясь, и на чистой скатерти расставила тарелки. Подождала, пока Мирвали умоется, сядет за стол, и очень просто сказала:

– Мирвали, я надумала на работу поступить.

– На работу? Того, что я добываю, не хватает, что ли?

– Так ведь, кроме желудка, у меня и душа имеется.

Он принялся было с аппетитом хлебать мясную лапшу, но слова жены показались ему забавными, и, отложив ложку, тыльной стороной потрескавшихся рук вытер жирные губы.

– Куда?

– В детский садик.

Мирвали резко, расплескав суп чуть не до половины, отодвинул тарелку.

– Своих детей нет, так надумала, значит, с чужими нянчиться!

Он со злобой бросил эти слова в лицо жены. Тяжело и громко ступая, ушёл из дому. Два дня не являлся, ночевал среди мешков с мукой. Боль одиночества, однако, оказалась сильнее гнева мужа: когда он вернулся, Шамсегаян уже работала.

Мирвали опять наклонился к Шамсегаян:

– Почему мы ни разу не разговаривали ни о твоей, ни о моей работе? Ведь бывали, наверно, там у нас и радости свои, и огорчения… Детвора тебя любила! Знаю! Я догадывался, что без меня к нам захаживают соседские ребятишки. Когда я возвращался, ты поспешно выпроваживала их. А они встречались со мной на лестнице и смотрели большими глазами. То ли ты говорила им что-нибудь дурное обо мне?… Нет, конечно, ты всё ждала, что я подобрею, сделаю что-нибудь хорошее. И почему я не брал этих детишек на руки, не догадывался приласкать их?…

Грянула война. Мирвали ещё в первые годы, как они приехали, повредил на мельнице левую руку, и она неправильно срослась. В армию его не взяли. Должно быть, и начальство комбината не хотело отпускать крепкого, как сталь, рабочего: нужда в людях и здесь была велика… За семерых работал в те годы Мирвали!..

– Почему меня не взяли на фронт, Шамсегаян? В жизни нашей хоть какая-то перемена наступила бы! И я спохватился бы и прозрел раньше, чем ты успела закрыть глаза навеки… Война многих изменила, закалила, сделала людьми… Конечно, там всякое случалось… Если б хлопотал сам, то, слов нет, взяли бы…

Он, словно раздумывая, говорить дальше или нет, опустил голову и молча шагал за телегой. Закурил.

– Был такой день, Шамсегаян, когда в голову мне пришла странная мысль. Я даже сам не понял, как это случилось… Мне захотелось уйти на фронт! Чтоб там в окопах в эту тяжкую пору встретиться с карачуровцами. Чтобы быть рядом с ними… Только тебе я ничего не сказал об этом, пташка моя, соловушка! А ты всё терпела. Ты долго сохраняла красоту, как молодой дуб сохраняет зелень, и вдруг в одночасье осыпала листву. Крепко измотала тебя жизнь! Одинокое дерево ветер треплет злее, а я не смог стать для тебя ни защитой, ни опорой…

Пятьдесят восемь вёрст… А сколько они уже одолели?

Который теперь час?… Вообще-то у него были в кармане часы, только четверо суток он уже не заводил их. Когда выпустишь из рук нить жизни, такая мелочь, как часы, дни, недели, теряет значение… Так-то, если прикинуть, вроде порядком пройдено. Лесом и то уже сколько ехали… Большой, густой лес, не вырубали, значит…

Ему на мгновение показалось, будто занимается заря. Потом Мирвали подумал, что это только почудилось: просто они вышли из лесу. И в самом деле, сумрак, словно бы поспешно убегая от кого-то, начал на глазах таять; дали посветлели, приоткрылись. Небо вдруг раздалось и заиграло неярким багрянцем. Повеял свежий утренник, рассыпав серебристую росу на листья и травы.

Наступил новый день…

Когда Мирвали просил в больнице коня, ему было всё ясно. Уж если выпало такое на долю, лбом стену не прошибёшь – Карачурова не миновать. Тихонечко в потёмках, задами проберётся он в родную деревню… Ушёл ночью, ночью и вернётся… Чтоб ни одна душа не приметила его, чтоб на улице было пустым-пусто…

Поэтому и отказался везти Шамсегаян на машине. Боялся, что гул будет слышен за версту и поглазеть выбежит полдеревни. И подводчика не взял, хотел въехать незаметно, без свидетелей.

Теперь, когда стало светать так быстро, он совсем пал духом. Понукая коня, прибавил шагу, вприпрыжку затрусил, не выпуская из рук перекладины телеги, и всё обращался к Шамсегаян, делясь с ней печалью и болью, тяжёлым грузом, придавившим его плечи:

– Вот и новый день настал!.. Утро ясное… говорил же я… Если солнце на закате зарумянится, так и жди… Да, Шамсегаян… Оказывается, зря тешил я себя мыслью, что ты забыла про Карачурово. Так ты и протосковала всю жизнь, всю жизнь рвалась сюда… Рожь, которую ты должна была сжать, чьи руки сжали?… Вылизало ли, высушило ли солнце родниковую воду, что должна была утолить твою жажду, или побежала она в речку и, надеясь разыскать тебя, простилась с крутоярами, в зарослях кудрявой ивы потекла в Волгу-реку и в дальнее море?… Цветы, которые должны были радовать тебя, не ты сорвала. Поникли, наверно, повяли они… Время расправляется не только с цветами, но и с людьми. Не обижайся на меня, Шамсегаян… Н-но, лошадушка!..

Нынче весной Шамсегаян тяжело заболела. Несколько раз ложилась в больницу. Осматривали её и учёные доктора, приезжавшие из большого города. Но ничего ей не помогло – слабела, худела… Сказали, что у неё сердце сдало…

А Мирвали? Он по-прежнемуне сходил, как упрямый козёл, со своей привычной тропинки: являлся домой поздно, играл в карты, выпивал и немного погуливал.

Однажды Шамсегаян застала мужа за поливкой цветов, стоявших на подоконнике, растрогалась, разволновалась и не выдержала, выложила всё, что давно уже вертелось у неё на языке.

– Мирвали, – сказала она. – Истомилась я от больничного воздуха. Сколько можно терпеть? Врачи всё ищут какую-то болезнь, но до недуга, который точит меня, им не добраться. Чужими глазами здесь ничего не разглядишь… Вези меня в Карачурово! Мне всё кажется, что если пройдусь я там по ржаному полю, то ещё не умру, буду жить, очень долго жить!

От неожиданности Мирвали оторопел. Едва шевеля внезапно пересохшими губами, выговорил:

– Как? В Карачурово? Разве ты ещё не забыла о нём?

Шамсегаян проникновенно посмотрела на мужа:

– А ты, Мирвали? Ты-то разве забыл?…

Он вздрогнул. Над самой его головой с шумом пронеслась пара голубей и, описав крутую дугу, совсем близко впереди опустилась на дорогу. Засуетились, заворковали. Дорога шла полукругом по склону пологого холма. Внизу, в долине, густо поросшей кудрявыми кустами, серебрилась речка. Двое подростков, рассекая высокую росистую траву, шумно покрикивали на табун лошадей, который они гнали в деревню. По ту сторону реки скакал верхом парень и громко, во весь голос пел.

Гряда холмов… Внизу река… Ручеёк, что обозначил свой извилистый путь между порослями ольхи и тальника… О Боже! Это же всё знакомые места! Вон на той горе с отцом они ломали камень. А в этот тальник он ходил поить коня. Ночь проводили у ручья и разжигали костёр. Отец выкорчёвывал на горе пни, похожие на гигантских пауков, и прикатывал их сюда. Костёр получался большой и жаркий – близко не подойдёшь…

Стало быть… они и в самом деле возвращаются в Карачурово!

Вдруг под самым ухом Мирвали кто-то шепнул:

– А ты-то, Мирвали? Ты разве забыл Карачурово?

– Тпру!

Конь стал, тряхнул головой и заржал. Ему протяжно ответил жеребец с той стороны реки. Парень, что ехал верхом, помахал рукой Мирвали.

Тот же голос снова зашептал:

– Куда ты едешь, безумец?

Он резко обернулся. На дороге никого, только бродят и что-то клюют давешние голуби. Мирвали долго стоял, вцепившись в отсыревшую от утренней росы перекладину телеги, и, тяжело дыша, всматривался вдаль. Что делать?…

Он тронул коня и, измученный, снова окликнул жену:

– Куда ты тащишь меня, Шамсегаян? Куда? Почему так торопишь, подгоняешь меня?… Послушай, давай уберёмся отсюда!.. Много ли нам с тобой теперь надо?… Человеку довольно трёх аршин земли… Столько можно найти где угодно. Свет велик, земля раздольна. За трое суток и то вот сколько вёрст проехали… Хе… Три аршина земли! А большего и не надо. Бессмысленная штука наша жизнь, Шамсегаян!.. А три аршина земли, ей-ей, мы где угодно найдём… Уедем, мне туда нельзя возвращаться, слышишь, нельзя!..

Ему хочется остановиться, сесть, забыться, но Шамсегаян, лёжа на телеге лицом кверху, тихонько катится по склону холма, а Мирвали, словно бы заколдованный, не сводит с неё глаз, не останавливается, всё идёт и идёт. Шамсегаян без слов зовёт, подгоняет его, а ноги Мирвали, чувствуя, что до Карачурова уже недалеко, всё тяжелеют и тяжелеют.

И как это он собрался в эту жуткую дорогу?

Какое легкомыслие или безразличие охватило его душу, когда он согласился поехать?

В тот день его жена, которая в жизни никогда не прекословила, тихая, смиренная Шамсегаян, вдруг страшно разбушевалась, будто река, сбросившая ледяные оковы:

– Почему ты боишься Карачурова?… Знаю, в том году, когда уезжал куда-то один, ты побывал там. Мысли у тебя были недобрые. Но я не думаю, что ты совершил настолько тяжёлое преступление, чтоб родимая земля не простила тебя. Ты же был хорошим, Мирвали… Уже у тебя борода седеет. И если были какие грехи, то ветер времени давно их, наверно, развеял… Что хочешь делай, но пока меня держат ноги, я должна повидать родные края. Не могу я так, не попрощаться с родимой землёй, с мягкой моей колыбелью, с Карачуровом. Горько жить в памяти односельчан, если они ещё совсем не забыли нас, беглыми бродягами… Веку нашего осталось немного, Мирвали… Прожито порядком. Хорошо ли, плохо ли, своё прожили… Истомилась я от нашего нечеловеческого житья. Устала. Нет мне здесь ни опоры, ни отдыха… Стосковалась по земле, которая кормила меня, поила водой и грела своим солнцем. Если ж у тебя такое заячье сердце, оставайся. Хоть и больная, поеду одна! Должна я успеть рассказать людям, что я не разбойница, что жизнь свою прожила по чести, по совести. Человек умирает, но живые помнят о нём. Хочу, чтоб моё имя поминали добром… Я всё надеялась, что ты вернёшься в Карачурово и повинишься перед народом. Долго ждала!.. Слишком долго, Мирвали.

Страшился ли Мирвали Карачурова? Или ещё больше, чем боялся, ненавидел?

Кто виноват во всём этом? Он сам? Где, какую непоправимую ошибку совершил Мирвали?

Может, не следовало, когда в его руках была судьба Шамсегаян, так круто ломать жизнь?…

Тихое счастье в избушке бабки Таифы оказалось недолгим. Как-то осенью вдруг умерла его мать. Похоронили её и не успели справить сорочины, как покинул этот грешный мир и кулак Шайхразый, отец Мирвали. А посмотреть, человек-то ещё был крепок, словно дуб, и по-прежнему крут и грозен.

Мирвали вместе с Шамсегаян вернулся в отчий дом, покинув избушку на курьих ножках, днём и ночью поглядывавшую на белый свет единственным мутным оком. А в мире было неспокойно. Горячее дыхание бурных перемен, происходивших в стране, ворвалось и в Карачурово, стоявшее в глухом углу, в стороне от больших дорог. Но старик Шайхразый неведомо каким способом ухитрился и в эти бурливые годы сохранить всё своё богатство. Мирвали, обойдя клети и амбары, всласть похохотал:

– И теперь всё это наше?

Похохотал и сморщил лоб, призадумался: да, теперь он остался единственным владельцем всего этого добра, долгие годы разными путями стекавшегося во двор Шайхразый-бая… Законным хозяином.

Хотя поначалу Мирвали очень противился, Шамсегаян настояла на своём: они забрали к себе и старушку Таифу…

Шайхразый помер глубокой осенью, когда уже выпал первый снег. Зима выдалась суровая. Однажды ночью в трескучий мороз к Мирвали завернул сосед, старик Хайдар. Он был ровесником и другом отца Шамсегаян и к Мирвали относился по-родственному. Когда Мирвали с Шамсегаян переселился к бабушке Таифе, Хайдар не обходил их, при случае заглядывал, узнавал, как им живётся. Теперь же, ввалившись сюда в глухую полночь, он словно бы под корень подрубил всю жизнь Мирвали…

– С собрания иду я, сосед Мирвали… Решили отнять хозяйство у кулаков, а самих их выслать из деревни. О тебе тоже было много разговоров… Это богатство не тобою накоплено. В последние годы ты пальцем не ударил в отцовском дворе. Все мы об этом знаем. Вдобавок ты приютил у себя одинокую старушку… Если по своей воле откажешься от отцовского имущества, тебя решили не трогать. Богатство дело наживное, а доброе имя – навеки. Сам думай… Отдай государству отцовское имущество и…

– И, хочешь сказать, бери залатанный мешок да иди побираться? – прервал его Мирвали.

– Ты парень в соку. Быстро встанешь на ноги.

– Да разве дело только в этом?…

– Отдадим, отдадим!.. Нам оно ни к чему, – горячо заговорила Шамсегаян.

– Нет!..

Хотя Мирвали, попав в отчий дом и увидев, какое богатство вдруг досталось ему, шутил и посмеивался, но теперь, как услышал слова старика Хайдара, даже с лица почернел…

Несколько дней тому назад его уже вызывали в сельский совет. Видимо, хотели посмотреть, чем дышит. Тогда Мирвали не совсем понял, куда они гнут. Стало быть, он должен отдать всё: весь скот, всё имущество, и остаться в пустом доме с голыми стенами?… А поговорить в открытую с ним самим даже не посчитали нужным!..

– Нет!..

Шамсегаян пыталась уговорить его:

– Так ты ведь однажды уже бросил всё это…

Но образумить Мирвали не удалось.

В тихих углах избы затаилась тревога. Мирвали, не зная куда приткнуться, покружил по двору, выглянул за ворота. Нашёл в чулане пачку махорки, и вот человек, для которого курильщики до сих пор были чем-то вроде чертей, сам задымил на весь дом. Подумал было пойти в сельсовет, но не пошёл… Не такие там парни сидят, чтобы отступиться от своих слов.

И в какой бы угол Мирвали ни ткнулся, сердце его сжималось: как же так, взяли и решили всё без него?…

В гордой его голове, не согласной склониться перед чужой волей, кипели злые мысли… На улице ночь, в поле буран, за ворота носа не высунуть: метёт. Мирвали с фонарём в руках, нагнав страху на скотину, мирно жевавшую жвачку, метался между домом и хлевом, то заходил, то выходил…

В малой горнице бормотала, молилась бабка Таифа, выпрашивая у Бога места в раю. В чистой половине при свете прикрученной лампы, накинув на плечи тёплую шаль, сидела Шамсегаян и настороженно прислушивалась к тому, что делает Мирвали… Устали, измучились и легли спать. Ещё не рассвело, когда он резко вскочил с постели.

– Ты куда?…

– Пусти…

– Мирвали… На что нам такое богатство? Или мы его с тобой добывали в поте лица? Сколько людей гнуло спину, сколько горьких слёз пролилось, пока всё это собралось сюда… Бросим и уйдём! В сельсовете правильно решили. Уйдём и начнём новую жизнь в избушке бабушки Таифы.

– Как бы не так!

– Никуда не пущу!.. На дворе тьма. А ночь рождает дурные мысли. Подожди, пока рассветёт… Куда ты собрался?

– Я никуда не хочу переходить. Никуда, слышишь?… Им нужно богатство. А мне разве оно не нужно? Мне тоже хочется немного пожить по-человечески. Они думают забрать имущество и избавиться от меня, выслать отсюда. Думают с рук скачать! Чувствую… Понимаю!

Он оттолкнул Шамсегаян, обвившую его шею руками, и, наспех одевшись, выбежал во двор. Взглянул на небо: ещё темно, ещё есть время!

Стараясь не греметь замками, отпер амбар и клети. Сорвал тулупы и шубы, висевшие там, достал из сундуков и ящиков кипы всякой одежды, сукна и ситцев и охапками перетаскал под навес. Шамсегаян, выбежавшую было к нему в одной шали, сердито прогнал прочь:

– Нечего тебе тут делать!..

Всё это добро он складывал на колоду и рубил стопу за стопой широким топором для убоя скота, тускло поблёскивавшим даже в полной тьме. И скоро вокруг колоды, на которой обычно рубили дрова, выросла гора всяческого тряпья, годного разве лишь на заплатки.

– Чтоб этим псам даже нос нечем было вытереть!

Очередь дошла до хлеба. На пшеницу, хранившуюся в огромных ларях, он опрокинул бочку дёгтя. Золу, что накопилась за осень в корыте под навесом, высыпал в муку, а горох и чечевицу облил керосином с водой.

– Если кто пожрёт, чтоб желудок ему морщило, чтоб кишки разодрало!

Скотине, растревоженной его беспрестанной ходьбой и теперь негромко мычавшей, блеявшей и ржавшей, он дал крысиного яда.

– Не принесли вы мне радости, так не доставайтесь и этим псам!

Когда он с коробком спичек в руках отправился на сеновал, на нём повисла Шамсегаян.

– Что ещё надумал? Не хватило, что ли, тебе? Деревня рядом, соседи… Или их тоже погубить хочешь?… Как-то завтра на глаза людям покажешься?… И без того уж…

– А я не покажусь!.. Собирайся…

Шамсегаян испуганно отшатнулась от мужа.

Они покинули деревню, словно две тени, два призрака…