Текст книги "При свете зарниц (сборник)"

Прямо посредине улицы он зашагал к усадьбе Шарифьяна…

А в самом деле, почему же они ушли из Карачурова? Страх погнал его! Перетрусил и ушёл. И жил – дрожал… А живая жизнь миновала его стороной… И вот теперь, когда он собрался стать на истинный путь, когда он хотел, пока в руках ещё есть силы, снять бесчестье со своего имени… Нет, нет… Он не сможет остаться здесь! Ему не позволят! Надо скорее уходить.

На улице жарко, душно, пыльно.

Кто-то пересохшими губами словно бы зашептал сзади:

– Кто ты такой? Куда держишь путь?

Мирвали споткнулся и чуть не упал на ровном месте.

Перетрусил и ушёл, жил – дрожал. Значит, и теперь уйти, побоявшись справедливого суда? Куда держишь путь? Кто ты?… Или рассчитывал, что тебя примут с распростёртыми объятиями?

Мирвали с тоской посмотрел в проулок, на реку и на заречные холмы, у подножия которых поблёскивали на солнце машины. Откуда-то дохнул мягкий ветерок и принёс хмельные запахи зреющих хлебов… Надо остаться. Он должен им рассказать всё, что говорил по дороге только одной Шамсегаян. Есть же здесь люди, которые поверят ему. Поверят и простят. Есть Шарифьян. Хоть с виду и суров, но потеснился, дал ему угол в своей избе! Не калекой каким пришёл он, не для того, чтобы попусту мозолить людям глаза, а чтоб работать и вновь обрести честное имя. Они должны понять. Вина на Мирвали большая, но если он и теперь уйдёт отсюда, то в памяти земляков на веки останется отступником и на имени его будет лежать проклятие! Нельзя… Нельзя…

Когда Мирвали подходил к воротам Шарифьяна, решение было принято – надо всё рассказать и просить, просить… Мирвали долго и тщательно вытирал запылённые сапоги о зелёную траву, прошёл во двор и громко кашлянул. Вдруг его так и обдало холодом: больничный конь стоял под навесом, впряжённый в телегу… Стало быть, и правда, нет ему здесь места?…

В это мгновение он заново ощутил всю тяжесть своей вины, она навалилась на него и не давала дохнуть. Нет ему места!.. Выгоняют…

Мирвали потерянно огляделся по сторонам, поискал глазами кого-нибудь из хозяев, чтобы проститься. Ни души. Не посчитали нужным даже поговорить.

Со скрипом распахнулись ворота. Показались люди.

Впереди Шарифьян. Земляки обступили Мирвали полукругом и молча уставились на него. Он вздрогнул ипобелел как полотно. Вот он, настал судный час!

– Шарифьян, – каким-то чужим голосом сказал Мирвали. – Ходил я в правление… Всё как-то надеялся… Думал, может, сумею в деревне остаться. И Шамсегаян о том же просила… Не такая уж это радость, Шарифьян, шататься где-то в далёких краях и знать, что имя твоё здесь вместо пугала. Думал, может, приютите. Не вышло. Сейчас я поеду… Мы с Шамсегаян жили, каждый по-своему тоскуя по Карачурову… Она вот вернулась… А мне снова придётся в дорогу. Только если копнуть поглубже,то самый строгий судья не придумал бы такой страшной кары, как моя жизнь за тридцать лет вдали от вас…

Но почему они не говорят ни слова? В хмурых лицах всё та же безвестность.

– Шарифьян… Земляки… Может, вы мне поможете? Если вы попросите, может, разрешат остаться?… Остаться бы здесь, в Карачурове… Поработать бы… Вина моя тяжкая, да я… Всю остальную жизнь…

Шарифьян шагнул к коню, погладил его по холке.

Спустя полчаса больничный конь двигался по знакомой дороге к Красному Яру. За телегой шагали двое. Мирвали, хотя он и очень устал, пошёл проводить немного Газизьяна. Вот они поднялись на гору. Мирвали обернулся назад.

Внизу Карачурово…

Внизу река…

Внизу кладбище…

На стёклах школьных окон играют отблески солнца. По пшеничному полю, начинающемуся прямо от Дубовой улицы, скользят тени облаков… Может быть, такие же поля раскинулись до самой Бугульмы?…

Кто знает?…

На склонах горы, между сухих былинок и зарослей орляка, не зная угомона, верещат кузнечики. Ветер, веющий в лощине, ударяет в яр и круто поднимается вверх, лезет за расстёгнутый ворот Мирвали и приникает к его груди, как бы ощупывая сердце… Там оно, его сердце, на месте. Вон как стучит!..

Впереди смутно гудит лес, а над ним кружатся, каркая, огромные жирные вороны…

Мирвали долго, словно бы не в силах оторваться, глядит на дорогу, по которой пришёл сюда нынче ночью и в последний раз разговаривал с Шамсегаян… А если бы так же вот, начистоту, поговорил он с ней на двадцать лет раньше? На десять лет, на пять?…

– Ну, езжай, Газизьян! Скажи там спасибо, не обижай животину…

Сквозные кудрявые облачка, выплывшие из-за горизонта, окрасились нежным багрянцем. Мирвали помахал рукой Газизьяну, уже въезжавшему в лес, и зашагал вниз, в деревню.

В Карачурово…

Любовь и ненависть

1

Каждый аул, большой или малый, – это как отдельное государство, и мой Имянлебаш в этом смысле не отличается от своих соседей. У нашего аула, как и у всякого другого, своя жизнь и свои заботы, свои традиции и своя история. Есть у него предания, герои и живые аксакалы, которые доказали, что они верны святым традициям и теперь уж навечно сохранят неугасимую любовь к нашему маленькому аулу, затерявшемуся среди лесов за Камой, и к тому роднику в глубоком яру, живущему среди сверкающих разноцветных камешков, со странным названием: Аракы чишмэсе, что значит Родник водки.

Как и в любом другом ауле, есть у нас труженики и лодыри, есть живые, проворные люди, а есть и тяжёлые на подъём увальни, есть болтуны, сплетницы-подворницы, есть скрытные и молчаливые, есть горбуны, слепые, немые, сироты, вдовушки, бобыли, солдаты, гармонисты, скрипачи, лихие танцоры и умельцы хорошо варить и жарить, сапожники, пьяницы, лгуны, воры, повитухи, могильщики, есть славные батыры Сабантуев, знаменитые белолицые красавицы с жемчужными зубами, есть мастера кастрировать животных, самогонщики, кузнецы, чьи сердца полны надменной гордости, есть жестянщики, спекулянты-ловкачи, медоусые маклеры, есть рябые, кособокие, плоскостопые, длинные, коротышки, знаменитые обжоры, которые съедали по четыреста пельменей… Кого только нет в нашем славном ауле Имянлебаш!

Конечно, если в твоём ауле всего-навсего около сотни дворов, эти славные качества не принадлежат отдельным избранникам, и тот же сапожник бывает знаменитым танцором, так что если пойдёт по кругу, над аулом поднимается смерч. Тот же бобыль может очень проникновенно пиликать на скрипке, кузнецы обычно кастрируют жеребцов и баранов, а самогон варят рябые и конюхи. И так далее, и тому подобное.

Так было из века в век, так и жили.

У каждого мужчины, длинный он или короткий, особая доля. А вот женщины в ауле живут почти одинаковой жизнью, по крайней мере, мне так казалось, ведь их заботы так похожи – качают люльки, крутятся возле котлов…

У великого таинства, рождения человека, свидетель один – повитуха. А потом жизнь его проходит на глазах всех аульчан. Впрочем, и живут-то все вместе. Влюбляются, женятся, не скрываясь и не таясь, и умирают тоже посреди скорбно притихших аульчан. Если о ком-нибудь спросишь, тебе расскажут не только о нём, переберут косточки и его деда и прадеда, соседей, кумов и сватов, расскажут, какие у кого были привычки. В ауле ведь знают даже то, у кого какой сапог жмёт. А тётушки, наши любопытные подворницы, те о человеке знают даже более его самого, а уж если попадёшь к ним на язык, разденут тебя да так и выставят на свет божий…

Есть, обязательно есть и люди загадочные, они стоят как бы в стороне от всей суеты, а есть и вовсе таинственные, очень важные.

Из всех старых обычаев самый первый – уважение к старшим. Вот наши почтенные аксакалы, батыры Сабантуя… Если ты средних лет, то тебе лучше помолчать, когда говорят бабаи. Твои рассуждения могут быть и умны, но они ещё не проверены временем. Пусть сначала выскажутся те, кто седобород. Потом очередь тех, у кого за плечами сорок-пятьдесят. Далее слово могут взять и женатые. А женщины и неженатые могут и помолчать!..

Есть в ауле очень почётные люди – кузнецы, жестянщики, охотники, трактористы, комбайнёры… А на последнем счету пьяницы, склочники, спекулянты (хотя при встрече с ними и можно улыбнуться – авось пригодится!), к ним приравнивали пожарников и, как ни странно, пастухов. «Э-э, одни дрыхнут в пожарке, а другие в поле под кустами!»

Но вот началась война, и рябой кузнец, и длинный бондарь, и парикмахер наш со своей самодельной бритвой из обломка косы, острой, как меч, – все они один за другим уехали на фронт и стали солдатами. Печаль у аула тоже общая, в каждой избе проводы, тоскливо веют сизые дымы над белыми трубами. Не слышно стало на улице и на гумне мужского достойного голоса, и лошадки, так привыкшие к этим голосам и твёрдым рукам, не верят своим ушам и оборачиваются с удивлением: «Слушаться такого хозяина или нет?»

Очередь дошла и до наших пастухов, они тоже один за другим прощались с аулом и уезжали с мешками на плечах. Два дня не выгоняли скот, во дворах беспрерывно блеяли голодные овцы, коровы протяжно мычали, как те пароходы, на которых уезжали наши отцы и братья. И мы вовсе приуныли. Козы, эти рогатые чертовки, ломали изгороди и лезли в огороды, грызли ветви молодых яблонь и спелые подсолнухи, и за два дня натворили такой беды, что терпеть уже стало невозможно. И вот вечером все люди собрались в сельсовет решить дело насчёт пастухов.

Уже осень, середина сентября. Скотину можно пасти ещё месяц, а то и все два, да где найдёшь пастухов на такой срок? Да и людей в ауле осталось раз, два – и обчёлся. Думали, спорили, да что же спорить понапрасну? В конце концов решили пасти скотину по очереди.

Принять решение просто, а вот как его выполнить? Сегодня тот не может – поясница разболелась, сосед тоже не согласен – брата надо провожать, на фронт уходит брат. И третьему сегодня недосуг – вздумал свой огород копать. А у тех, кто и согласен пасти, сноровки нет, кнутом как следует щёлкнуть не может. И вот за два дня коровы потравили поле озимой ржи, а тёлка Ишмаевых не пришла ночевать, её волки задрали, оставили, как говорится, рожки да ножки.

Раньше, бывало, стадо встречали вечером детишки да старики. А сейчас это дело стало ответственное, и когда скотина приближается к аулу, взрослые спешат навстречу – пастухи сопливые, загнать как следует не сумеют, а вовремя не перехватишь своих овец, бегай потом за ними в темноте по аулу. Да и волки словно почуяли, что пришло лихое время, совсем обнаглели, на глазах нападают на скотину, не ровён час – останешься без мяса на зиму…

Я учусь в десятом классе, но сейчас про школу и думать не хочется. Да и учителя-мужчины все ушли на фронт, остались одни женщины, и стариков-пенсионеров потревожили. Правда, занятия-то ещё как следует и не начинались. Сначала все старшеклассники скирдовали горох, потом молотили просо на конной молотилке. Раньше мой отец работал мотористом, я кое-что кумекаю в этом деле и встал на его место. Но сейчас мы все убираем картошку. Правда, после того, как из колхоза взяли для армии нашу единственную «полуторку», и вывозить картошку стало не на чем, дело с картошкой пошло совсем плохо. Урожай нынче хороший, картошки уродилось много, и вот мы сваливаем её в бурты, укрываем соломой да сухой картофельной ботвой. Но если ударят ранние морозы, картошка пропадёт. Это и ребёнку понятно, так что мы, конечно, работаем, но работаем без всякой охоты, ведь напрасная работа не интересна. С такой работой и день кажется очень уж длинным, и мы стараемся пораньше кончить, хотя бы под тем предлогом, что надо встречать скотину. А наша комолая корова – и в самом деле настоящая бестия, так и норовит удрать куда-нибудь. И сестрёнка Насима, пока её загонит, наревётся до изнеможения.

Сегодня мы идём встречать скотину с Рафгатом, моим одноклассником. Не торопимся, солнце ещё стоит высоко, и когда проходим возле пруда, где утки и гуси устроили осенний базар, Рафгат говорит:

– Кандидаты в жирные беляши. – А потом вдруг спрашивает: – А кто сегодня пасёт, ты не знаешь?

Я не знаю.

Мы проходим мимо самого высокого сооружения в нашем ауле – мимо пожарной каланчи. Рядом с каланчой и дом пожарника, и длинный сарай, в котором стоит пара лошадей, телега с бочкой, насос, топоры, багры и прочий «пожарный инвентарь». А в дальнем конце сарая отдельная клеть, где жиреет колхозный жеребец Ялкын. Ялкыном назвали его из-за длинной, огненно-рыжей гривы, ведь ялкын – это пламя. Хозяином жеребца считается председатель колхоза и пожарник Чулак Гибадулла (Однорукий Гибадулла), который ходит за жеребцом. А вон и сам Чулак! Сначала мы его не заметили на каланче, а он машет нам рукой и что-то кричит.

– Давай заберёмся к нему, – предлагает Рафгат.

Он знает, что я терпеть не могу этого Гибадуллу, да и сам Рафгат от него нос воротит, а зачем-то зовёт.

– Что я там оставил? – говорю.

– С ним интересно.

– Как же, очень интересно! Он лгун, ворует кур и гусей, а ворованным угощает разных бездельников…

Рафгат, когда сердится или чем-то недоволен, начинает сопеть, редкие брови хмурятся.

– Ты насчёт воровства молчи, ведь его ни разу не поймали, а не пойманный – не вор. Зато с ним не соскучишься…

Мы стоим и нерешительно поглядываем на ветхую каланчу, которая кажется мне вдруг каким-то чудовищем, а Чулак вверху – глаз этого чудовища… Да и наше-то положение теперь странное: недавно ещё были мальчишками, а сейчас, когда старшие ушли на фронт, мы стали на их место, и заниматься пустяками вроде и неудобно. Рафгат проводил отца только на прошлой неделе…

Конечно, с Гибадуллой не соскучишься, это верно. Пристроился он в пожарники давно, с тех пор как на отхожих промыслах потерял правую руку. Работал тогда Гибадулла в Челнах кладовщиком на шерстечесалке, подменяя машиниста, и попал рукой в барабан шерстечесалки, правую руку по локоть отхватило как острым ножом. Злые языки трепали, будто Гибадулла не случайно попал рукой в барабан, будто бы он, работая кладовщиком, крепко воровал, три раза женился, и когда во время ревизии открылись его проделки, он, испугавшись тюрьмы, добровольно выбрал больницу. Так было или нет, никто этого не может ни подтвердить, ни отрицать. Во всяком случае Гибадулла вернулся в родной аул, где его уже и не ждали, вернулся с тощим зелёным вещмешком и длинной фанерной коробкой. Оказывается, в этой фанерной коробке его отрезанная рука! Слух об этом пополз из дома в дом, и любопытные мальчишки не одного поколения ходили к нему с мольбой показать это чудо – засохшую, маленькую, жёлтую человеческую руку… За такой показ Чулак брал с каждого мальчика пяток яиц, а потом заводил в полутёмный чулан и говорил таинственным шёпотом: «Нельзя мне её показывать… Совсем нельзя… Вот покажу тебе, а ночью все кости мои заболят. Хотя рука и отрезана, но пока я жив, она моя и хочет вернуться на своё место. Она не любит показываться людям. Но так и быть, тебе я покажу…» И на мгновение открывал коробку.

Мальчишки ужасно боялись таинственной коробки, просыпались по ночам от страшных снов, но всё равно шли, всё равно воровали яйца. Тащили ненасытному Чулаку и другую вкусную снедь, лишь бы умилостивить его руку, которая так стремилась на своё место…

Не только мальчишки, но и взрослые парни, женатики, любили потолкаться возле пожарки, послушать разные анекдоты Чулака. Сам он давно живёт бобылём со своей почти оглохшей матерью. Мать уже не читает ему нравоучений, а только стращает судным днём: «Вот будешь переходить мост Сирата, который острее меча, тоньше волоска, и свалишься в огненную реку, сгоришь в своих грехах!»

Но Чулак не боялся ни огненных рек, ни страшного моста Сирата, он не упускал случая покутить, мог на спор выпить четверть водки и съесть целого барашка. Возле пожарки, ближе к пруду, у него был маленький огород, там рос зелёный лук, укроп, капуста и огурцы. «Люблю, чтобы закуска всегда была под рукой», – говорил Чулак и скалил при этом свои жёлтые квадратные зубы.

Это верно, что с ним не соскучишься… Был ещё у него один «способ» добывать хлеб насущный, и этим он громко прославился во всех окрестных аулах, – Чулак очень ловко умел «пускать ветер». Где бы ты его ни встретил – в поле, на улице, на базаре, не говоря уже о своей пожарке, и кто бы ты ни был – мальчишка или старик, на твою просьбу «пустить ветер» Чулак не только не обидится, но ещё и спросит: «Тебе как: погромче или числом поболе?» – «Погромче, погромче!» – «Ладно, сделаю для тебя, не забудь только пяток яиц принести». – «Принесу, принесу!» – «Смотри не обмани, а то на том свете знаешь, что обманщиков ждёт?!»

Мальчишки потом до хрипоты спорят, настоящий ли он «ветер» пускает, или у него в штанах спрятан хитрый аппарат. Кто верит в аппарат, кто не верит, а всё равно просят…

А яиц съедает Чулак видимо-невидимо! Утром десяток без соли, в обед десяток с солью… И лучшая его закуска тоже яичко, благо наши имянлебашские куры несутся исправно!

Ходит он всегда в военной форме: зимой и летом у него на плечах длиннополая шинель, зимой и летом на лысой голове будённовский шлем. Кто спросит про такую форму, у Чулака ответ готов: «Мне форма положена! Пожарники приравниваются к военным!» В других аулах врёт ещё смелее: «Я служил на границе, в секретной службе. И японские шпионы ранили меня, в борьбе с мировой буржуазией я потерял самое драгоценное для человека – красоту!»

Кто не знает, тот верит его складным песням. Да и как не поверишь, если чёрные глаза с постоянным прищуром так доверчиво на тебя смотрят!.. Правда, лошадиные зубы сначала не вызывают доверия, но потом и к ним привыкаешь. Да и усы у него знатные, и когда Чулак заливает свои песни, то усы шевелятся, как будто подтверждая его враньё. С этими усами у него морока! Утром он целый час с ними возится перед тусклым зеркалом: моет, красит, мажет гусиным жиром, у него множество разных щипцов и ножниц для усов, и так-то он губу оттопырит, и эдак, и щёки надует, и пальцами рот растянет.

Иногда он делает обходы всего аула, бесцеремонно вваливается в дом, щупает толстыми пальцами кирпичи в печках, чего-то нюхает, высматривает и всегда что-нибудь найдёт и штрафует. Штраф берёт или холодным куском гусятины, или самогоном. На этом не останавливается, идёт проверять и баню, если даже там моются женщины. «Врачам вы готовы показаться голенькими, а чем хуже пожарники? Должен я проверить ваши дымоходы или нет?!» Женщины визжат, кричат, льют на его шлем горячую воду, а ему всё нипочем! Или по улице идёт – прёт навстречу как бодливый бык и дороги не уступит. И только когда встречный отойдёт в сторону, Чулак остановится и одной рукой, да так ловко, скрутит толстую «козью ножку»!.. Табак он курит крепкий, вонючий, так что на улице и час спустя в том месте, где он стоял, пахнет его табачищем…

Мы с Рафгатом с некоторой опаской подходим к пожарке, – не раз бывало, что Чулак обливал мальчишек водой со своей каланчи.

– Ну как, звёзд не видно, Гибадулла-абый? – кричим мы Чулаку.

– Звёзд не видно, а вот коровы идут! Куда путь держите?

– А ты чего туда забрался? – отвечаем мы вопросом.

– Хотите, чтобы я спустился?

– Давай слезай! Может, ветер пустишь для забавы?

– Вам? Нет, для вас не буду, бесплатно не работаю.

Ещё недавно Рафгат ходил в «друзьях» у Чулака, но между ними пробежала кошка, хотя Чулак и делает вид, что всё позабыто и похоронено. Вот он ловко спускается вниз, и сейчас особенно хорошо видно, какой это сильный, крепкий и здоровый мужик. И как всегда, на нём военная форма, пуговицы на френче сияют, синие диагоналевые галифе обтягивают его толстые ляжки. Он доволен собой, своим здоровьем и ловкостью, и, покрякивая, берёт ведро с водой и идёт к стойлу жеребца. Тут мы замечаем, что возле сарая нет председательского тарантаса, да и самого Ялкына в стойле нет.

– Гибадулла-абый, а где наш рысак? – спрашиваем мы.

– Как видите, дома нет.

Хитёр Чулак, никогда прямо не ответит!

– Может, и его в армию призвали?

– Может быть, очень может быть…

– Гибадулла-абый!..

– Ну, чего тебе? – отвечает Чулак Рафгату и начинает мести метлой щербатые плахи пола. – Не будет никакого ветра. Впрочем, к тебе, Искандер, у меня дело есть.

– Какое дело?

– Да вот хочу спытать, джигит ты уже, или тебе мать всё ещё нос утирает.

– Да ну тебя, – ворчу я, ожидая подвоха.

– У тебя от старшего брата сапоги остались?

– Ну остались…

– Новые?

– Два-три раза в клуб ходил.

– Во, то, что я ищу! Продай ты их мне.

– А как же брат?

– Э-э, когда он ещё вернётся! Сгниют бесполезно. А мне в самый бы раз. К моим галифе нужны хромовые сапоги. У меня с твоим братом и размер-то один!..

– Никак Гибадулла-абый жениться надумал? – пошутил было Рафгат, но Чулак перебил его:

– По теперешним временам больно хорошо и неженатому. Ну как, сговоримся? Джигит ты или нет? Голова в доме или кто? Ну смотри, – добавил он, потому что я молчал. – Вспомнишь потом, когда дрова нужно будет привезти или что другое, теперь Ялкын будет у меня!..

– На сабантуевском скакуне дрова, что ли, возить будешь? – спросил я.

– Там будет видно, на ком!

Вот как, Ялкын будет в полном распоряжении Чулака! Недаром он сегодня в синих галифе! Недаром ему и хромовые сапоги понадобились!.. У меня внутри всё так и заклокотало. Я вижу жирную гладкую шею Чулака, слышу его сопение, когда он одной рукой да так ловко орудует метлой, что пол в сарае блестит, как сковорода. Вот он тыльной стороной ладони стирает пот со лба и косится на меня, ожидая ответа.

– Нет, не продам, – говорю я. – Брат мой вернётся! Он велел сохранить и сапоги, и гармонь.

Чёрные глаза Чулака насмешливо блестят. Он кладёт мне на плечо свою левую тяжёлую руку.

– Продашь как миленький! Без меня теперь вам не жить. Если сам не принесёшь, твоя мать принесёт. Как-нибудь!..

– Кому это не жить без тебя?

– Всем. И тебе, и всему аулу.

Тут в проулок, как вода в арык, втекло наше стадо: впереди важные, бородатые, но очень глупые козлы и козы, за ними медлительные толстобокие коровы, качая своими ведёрными вымями, вперемежку с разномастными овцами, блеющими без причины. А вон и наша корова! Сегодня она идёт спокойно, на ошейнике позвякивает медный колокольчик, и этот звук среди мычания, блеяния и стука копыт льётся как тоненький ручеёк. Откуда-то из-под ног моих юркнула моя сестрёнка Насима и тонким прутиком начала подгонять корову.

У Рафгата корова всегда хорошо домой ходит, её не надо загонять в ворота, и сюда Рафгат пришёл со мной за компанию. Стадо пороходит мимо, и Чулак, усмехнувшись, повторяет:

– Нет, не жить вам без меня. Если захочу, меня завтра же поставят председателем.

Мы с удивлением смотрим на него и вдруг верим, что это и на самом деле может быть! Человек он проворный, с районным начальством знаком, частенько угощает их ухой на речке, водит на зайца, а в апреле – на куропаток, знает тысячу анекдотов, грамотный, на фронт не возьмут, – чем не председатель?…

В узких глазах Рафгата появляется какой-то маслянистый блеск, и я ещё пуще начинаю злиться на Чулака и уже готов резким, мужским словом отрезать ему путь в наши души. Но Чулак уже и не смотрит на нас, его лицо расплывается в улыбке, жёлтые зубы сверкают в лучах заходящего солнца. Я с удивлением вижу, как физиономия его преображается, усы шевелятся, как у кота. Кто же на него так влияет? Я оглядываюсь. О, стадо гонит сама Маулиха-апа! Шла она устало, едва волоча ноги, опустив голову, а как заметила Чулака, тут же и преобразилась, голову подняла, грудь выпятила, – и не скажешь, что у неё семеро детей. Чуть поотстав, идёт за Маулихой-апа её старшая дочь Карима, настоящий гвардеец, на голову выше матери. Никто в ауле не знает, кто её настоящий отец. Первых двух дочерей Маулиха-апа нажила без мужа, она в то время нигде не работала, ездила то туда, то сюда, то по неделе гостила у родственников, надеялась выйти замуж то за цыгана, то за офицера. И вот родилась Карима, на татарку совсем не похожа: белёсенькая, высокая, с крепкими ногами. И носит она не много и не мало, а сорок четвёртый размер. «Всё готова отдать, только бы не видеть ноги этой Каримы, о Аллах!» – вздыхает моя мама, когда Карима, лениво покачивая бёдрами, проходит у нас под окнами. «Половину леса надо ободрать на лыко, чтобы сплести лапти Кариме!» – жалуется наш знаменитый лапотник Минечтин.

Но Маулихе-апа так и не удалось заполучить ни офицера, ни цыгана. У молодого парня по имени Биктимер от сердечного удара в бане скончался отец, мать от горя ослепла совсем, а вся родня думала-гадала, как же устроить дела в семье? И придумали: пора Маулихе остепениться, пусть станет женой Биктимера! Парня позвали с улицы, где он беззаботно рубил дрова, посадили напротив рыдающей Маулихи, и мулла за две курицы объявил их мужем и женой. Так Биктимер получил сразу двух дочерей и ленивую жену. Но Маулиху не удалось стреножить такой женитьбой, и люди говорили, что по ночам она уходила на «свободный промысел». Говорят и теперь, что она частенько принимает у себя хитрого Чулака, ведь в ауле не бывает секретов.

Вот она идёт! Расплылась в улыбке, показывает все свои мелкие крепкие зубки, а Чулак стоит, широко расставив ноги, и от удовольствия кряхтит, усы шевелятся, как у кота, увидевшего мышь.

Маулиха-апа останавливается напротив Чулака, а за ней стоит Карима, словно белый столб. Послушать их болтовню и нам с Рафгатом хочется, и мы подвигаемся к ним. А тут подошли ещё две женщины да ещё – в одну минуту собрался настоящий базар. С того дня, как началась война, такие базары в ауле возникают то и дело: стоит двоим-троим остановиться, как к ним бежит уже четвёртый-пятый: может, какие хорошие хабары[9]9
  Хабар – новость.


[Закрыть] есть? Может, немцу шею свернули?

Вот и сейчас в одну минуту собралась целая толпа, но разговор получается неинтересный: почему-то женщины в один голос нахваливают Маулиху за сегодняшнюю хорошую пастьбу.

– Ай да Маулиха, ай да молодец!..

– Ведь на ниточке сегодня скотину пригнала!

– Заворожила она коровушек!

– Каждый день без ног оставались, а сегодня – байрам[10]10
  Байрам – праздник.


[Закрыть]!

– Наша Маулиха не подведёт!..

У женщин развязались языки, каждая рада случаю потараторить, а Маулиха-апа цветёт, раскраснелась, разволновалась, улыбается, но вдруг – странное дело! – вдруг как заплачет, мелкие, как бусинки, слёзы закапали из глаз. Ну и ну! Твёрдая женщина Маулиха, язык у неё что острая бритва, а тут не стерпела похвалы, расплакалась!

В нашей добропорядочной семье, где все старые, добрые обычаи строго соблюдались, частенько старшие с осуждением говорили о жизни и повадках Маулихи. Не раз слышалось в таких разговорах и имя её мужа Биктимера. У них в доме было восемь женщин, но всю женскую работу делал Биктимер. И полы мыл, и воду носил, и корову доил, и даже муку просеивал, что вообще не делал, наверное, ни один татарин-мужчина. Маулиха-апа славилась не только своим подвижным подолом, но и своей ленью. А вот ей на язык дважды плюнул шайтан, это уж так! Я сам слышал её выступления на колхозных собраниях, куда иной раз ходил с отцом. В клуб на собрание Маулиха приходила первая, приходила ещё днём и занимала место в президиуме. И на собрании выступала раза по два, не меньше. О чём бы речь на собрании ни шла, – о севе или уборке, о сборе средств в пользу МОПРа или о прополке картофеля, – Маулиха-апа говорила своё:

– Мы, некогда угнетённые мусульманские женщины, извечно были рабами своих мужей. Теперь свабуда! Теперь власть наша! Теперь вы не можете заставить нас мыть вам ноги! В книге сказано: женщины имеют одинаковые права с мужчинами, даже больше прав, так как они женщины. Значит, мужики должны побольше потеть.

В то время она ходила в красной косынке, развевая длинным подолом платья с оборками и пышными рукавами, со значками МОПРа и ПВХО на груди. Особенно любила она поговорить с приезжими уполномоченными и корреспондентами, которые в то время бывали у нас часто, потому что колхоз был богат и знаменит, и почти каждый год Маулиха-апа дарила своему рыжему Биктимеру то беленького ребёночка, то рыженького, а то и вовсе цыганёнка.

Но одними речами на собраниях сыт не будешь, пришлось и Маулихе-апа выйти на колхозное поле. Но во всякой работе она была последней. И ей стали делать замечания, а однажды на большом куске фанеры нарисовали такую карикатуру: Маулиха-апа сидит верхом на черепахе. Тогда она вовсе перестала ходить на работу, бушевала, грозилась подать жалобу, сжечь позорную фанеру, и даже на собраниях перестала появляться. Но уж это, кажется, было выше её сил, и вскоре она опять стучала крепкими кулачками по трибуне:

– Наша дорогая советская власть открыла дорогу угнетённым женщинам Востока в светлую-пресветлую жизнь, дала свабуду, подняла нашу цену! Давайте пользоваться данной нам свабудой, не будем мириться с гнётом мужчин! Мы, мусульманские женщины…

Из задних рядов кричали:

– Ты хорошо пользуешься свободой!..

Но Маулиха-апа не слышала ничего, кроме своего голоса. И ничего не видела, даже покорного мужа Биктимера, который, сидя на корточках у самой двери, всё время дымил табаком…

Но уж давненько Маулиха-апа не оказывалась в центре внимания людей, давненько не слышала она ни слова похвального, ни сочувствия, ведь даже тогда, когда провожала на фронт мужа, слишком мало гостей переступило щербатый порог этого лихого дома. А тут вдруг превозносят до небес!..

Сколько бы плакала счастливая Маулиха-апа – неизвестно, да тут с грохотом подкатил тарантас. Разгорячённого, запотевшего жеребца едва удерживала вожжами Зулейха-апа, директор нашей школы, женщина здоровая, с толстыми, как у борца, руками. Рядом с ней в тарантасе сидела, нахохлившись, Арзу, единственная внучка нашего соседа Хабибрахмана. Зелёное платье Арзу было изрядно залеплено грязью.

Маулиха-апа почувствовала, видимо, что самое время остановиться, и, утирая лицо и показывая на Кариму, громко пропела:

– Она, вот она, моя милая доченька Карима! Не будь её, одна я не управилась бы со скотом. Она умница у меня!..

Кто-то крикнул:

– Раз твоя Карима так хорошо пасёт, пусть уж до снега и будет у нас пастухом. Всем аулом помолились бы за неё…

Чулак схватил жеребца за уздечку.

– Что за собрание? – спросила Зулейха-апа, слезая с тарантаса.

– Так, – оскалил зубы Чулак. – От нечего делать судачим.

Все громко и уважительно здоровались с директором школы.

– Вот тут уговариваем Кариму попасти скотину!

– Ведь некому, совсем некому стало пасти!

– До осени без коров останемся! Волки кругом, того и гляди…

– И грамоты у Каримы хватает, – добавил кто-то ехидно.

И тут же кто-то среди женщин хихикнул. Другие на неё зашикали. Маулиха-апа побелела, так и впилась взглядом туда, но, видно, не нашла подходящего слова для ответа. Но меня этот базар уже не интересовал. Я смотрел на Арзу. Она щепочкой счищала грязь со старомодных ботинок с длинными голенищами. Раньше эти ботинки она надевала разве только тогда, когда драмкружок показывал новую постановку. Арзу обычно исполняла роль дочери богача…