Текст книги "Мы пылаем огнем"

Сердце разбито и холоден дом, душою и пламенем был ты мне в нем

Ариа

– Мистер Бенсон, послушайте. Я понимаю, что вы злитесь, и я крайне сожалею. Но вас нет в журнале регистрации.

Голос моего телефонного собеседника становится все громче. Мне приходится убрать трубку от уха, пока он кричит, а голос у него грозный, очень страшный! Хочется отдать ему хоть все номера в гостинице, лишь бы он больше ничего не говорил.

– Я забронировал номер пять месяцев назад! Пять месяцев назад! Я на него рассчитывал. Вы понимаете, какую репутацию создает себе ваша гостиница? Я напишу на вас отзыв в интернете. Я буду…

– Мистер Бенсон, – перебиваю его я, – пожалуйста, не волнуйтесь. В последние месяцы у хозяйки гостиницы возникли некоторые личные сложности, у нее проблемы со здоровьем. Ваше резервирование сорвалось не намеренно.

– Ну так сделайте что-нибудь! Вздохнув, я зажимаю телефонный провод между пальцами, раскручивая его, а другой рукой в это время просматриваю список забронированных номеров в журнале. Без шансов. Все занято.

– Алло? Вы еще там?

Я ненадолго закрываю глаза, разглаживаю пальцами складки на лбу и глубоко вздыхаю:

– Да. Можно я вам перезвоню, мистер Бенсон?

Он фыркает:

– Вы так говорите, лишь бы отвязаться. Знаю я эти женские уловки. Сначала вы говорите, что перезвоните, а потом до вас не дозвониться.

– Здесь гостиница, мистер Бенсон. Мы не можем просто так взять и скрыться. И, пожалуйста, обойдемся без сексизма.

– Сексизма?

– Мужчины тоже пользуются оправданиями, знаете ли. Мне не нравится, когда женщин принижают.

Мистер Бенсон бормочет какие-то извинения, соглашается на перезвон и кладет трубку. В отчаянии я опускаю трубку на телефонную станцию, протягиваю руки к небу и откидываю голову назад.

– Йогой занимаешься? Или что это за упражнения для головы?

Я поворачиваюсь. Мама сидит в кресле у камина и потягивает кофе из кружки, купленной на блошином рынке. От ревматизма ее пальцы одеревенели и распухли. Ей трудно держать ручку, я это сразу замечаю. На этот раз у нее кружка «Дэниел». Мы ее так называем, потому что на ней написано: «Дэниел, слушайся дедушку». Это смешно. Мы оба чувствуем, будто знаем Дэниела, и порой говорим что-нибудь вроде «Дэниелу бы понравилось» или «Если бы Дэниел об этом узнал, он бы расстроился».

– Нет, – отвечаю я, – я просто устала.

– Что такое? – она ставит кофе на рустикальный кофейный столик, снимает с запястья резинку для волос и пытается завязать свои мелированные седые волосы в пучок. – Плохо спала?

После третьей неудачной попытки я встаю, забираю у нее из рук резинку и помогаю ей сделать пучок:

– Вот так.

Мама ощупывает готовый пучок и вздыхает:

– Ариа, может, тебе стоит с ним поговорить? Просто чтобы поставить точку?

– Нет.

– Дэниел бы этого хотел.

– Не хочу его видеть.

– Кого, Дэниела?

– Очень смешно.

– Городок у нас маленький. Ты вечно будешь на него натыкаться.

– Но пока у меня получается, я хочу этого избежать.

– Вам надо…

– Нет, мама. Просто нет, ладно?

Ее губы сжимаются в тонкую линию. Она хочет что-то сказать в ответ, я это знаю, но она молчит. Вместо этого она раздувает ноздри и кивает.

– Вот и хорошо, – говорю я. – Не хочу больше слышать его имя.

– Ну что ж, ладно.

Дверь открывается, и входит Уильям. Октябрь заполняет комнату, даря нам аромат листвы и каштанов. Мне бросается в глаза, что движения Уилла кажутся скованными, и я замечаю его новую куртку. Это меня настораживает, потому что Уильям каждую осень, сколько я себя помню, надевает один и тот же серый плащ. Он выцветший и винтажный, с пятнами и заплатками. Я не понимала, насколько Уиллу идет этот плащ, пока вдруг не увидела его в коричневой потрепанной байкерской куртке, которая ему совсем не подходит.

– Уилл, – я показываю на его грудь, словно там толстый волосатый паук, который тянет к нему длинные ноги. – Это что такое?

Он моргает:

– Это куртка, Ариа.

– Кожаная куртка?

Его щеки краснеют:

– Это искусственная кожа. Я хотел выглядеть, э-э… круто.

– Круто?

– Да. Покруче. Как молодежь. Хипстеры.

– О Боже, Уилл.

Он прочищает горло:

– Рут, ну что, поехали?

– Да, – говорит мама и встает.

– Куда вы собрались?

Уильям непонимающе на меня глядит:

– К натуропату. Ты же сама записала ее к нему, Ариа. Разве нет?

– А, точно. Записывала. Спасибо, что согласился ее отвезти.

«Черт возьми, Ариа. Ты вернулась в Аспен из-за мамы. Сосредоточься на ней! Что с тобой такое?»

– До скорого, мышка, – мама закидывает ручку сумки на плечо и прижимается губами к моей щеке. – Не забудь, что тебе еще нужно пройтись по магазинам для вечеринки в честь Хэллоуина.

– Да. Конечно. Это в моем списке дел, сразу после того, как я окончательно определюсь с номерами для вечернего бронирования.

Мама внимательно смотрит на меня:

– Ты точно со всем справишься?

Я улыбаюсь:

– Конечно, мама. Не волнуйся.

– Я всегда волнуюсь.

– Знаю. Оценки у меня отличные. Я со всем справлюсь.

Она мне не верит. Я понимаю это по выражению ее лица. На то есть причины. Мама знает меня, и, честно говоря, мои оценки в Брауне ухудшились уже после того, как я поняла, что мне придется вернуться в Аспен. С начала нового зимнего семестра в Университете Аспена прошла всего неделя, но я еще не была ни на одной лекции. Все здесь меня напрягает, хотя у меня не было бы никаких проблем, если бы не присутствие Уайетта.

Я быстро прогоняю эту мысль, улыбаюсь и подталкиваю их двоих к двери:

– До скорого. Уилл, проследи, чтобы мама встретилась с натуропатом, хорошо? Если заметишь, что она ведет себя так, будто у нее все хорошо, скажи ему, что она врет.

– Я бы так никогда не поступила, – возражает она.

Я открываю дверь и машу рукой в сторону улицы:

– Снова ложь, мама. Жаль, Дэниел этого не слышит.

Она смеется. Мой взгляд переходит на Уилла, и я поднимаю брови, молчаливо прося его присмотреть за ней. Он коротко кивает, и его борода, которую он в последнее время отращивает все длиннее и длиннее, касается кожаной куртки. Ему так нравится. Думаю, он считает себя очень крутым. Ты крутой, Уилл, крутой.

Остаток утра я провожу, приводя в порядок номера в гостинице. Я вставляю в уши наушники и слушаю Тейлор Свифт на полной громкости, пока заправляю кровати, пылесошу и убираю в ванной. После этого я почти полчаса разговариваю по телефону с доставщиком продуктов, который вчера попал в аварию, пытаясь расшифровать слова, скрытые за его русским акцентом.

– Мнье пльева-а-ать, – талдычит он. – Сево-о-одня ньет.

– Ладно, Дэниел.

Это очень смешно, потому что это его настоящее имя, и мне хочется сказать: «Дэниел, слушайся дедушку». Это сделало бы меня намного круче, я бы сразу поднялась на ступень выше в своих глазах. Но я не решаюсь. Если бы Уайетт был по-прежнему здесь, рядом со мной, тогда я бы на это сделала. Он бы сел на стойку, на журнал регистрации, хотя я каждый раз ему говорю, чтобы он этого не делал, потому что так его джинсы протрутся.

Он бы грыз тыквенные семечки и качал ногами взад-вперед, пока я бы разговаривала по телефону с постояльцами, и комментировал бы мои слова. «Вы уверены, что не хотите отказаться от этого заявления?» – «Признайтесь, мистер Хандерсон, вы ведь что-то едите. Скажите мне, что? Буррито? Сырное печенье? Гамбургер? Боже мой, я так хочу гамбургер, мистер Хандерсон».

С ним все было легко и просто. Мне кажется, я была совершенно другой, и я молюсь каждую ночь, чтобы однажды снова стать такой.

Я вздыхаю:

– Тогда просто позвоните мне, когда вам станет лучше, Дэниел. Или подождите, нет. Пришлите мне электронное письмо, хорошо?

– Харашо.

– Что?

Он кладет трубку.

В досаде я кладу телефон в сторону, достаю из заднего кармана брюк список дел на сегодня и вписываю в него продукты на эту неделю под пунктом «Подготовка к Хэллоуину». Я на секунду замираю, водя ручкой по клетчатой бумаге, записываю: «Проработать лекции, которые пропустила в универе». Проходит еще секунда, и я пишу: «Забыть Уайетта».

Вздохнув, я прислоняюсь к деревянной стенке и смотрю на исписанный листок.

– И как мне со всем этим справиться? – бормочу я, закрывая глаза и постукивая головой по стене в ровном ритме. – Как мне заниматься делами, когда я могу думать только о нем?

– Эй, Ариа.

Я вздрагиваю и открываю глаза.

Передо мной стоит Нокс. В руках у него кожаная сумка, на нем серое пальто «Велленстейн» и коричневые «мартинсы» – такие же, как у меня. Нокс так удивительно похож на студента. Трудно поверить, что раньше он был сенсационной звездой сноубординга и не вылезал из спортивной одежды.

Я вздыхаю:

– Ни слова.

– Ты разговариваешь сама с собой.

– Лишь иногда.

– Конечно, каждый день.

Я измученно тру лицо:

– Зачем пришел?

Нокс проходит через каменную арку в другую часть гостиной. Тишину нарушает шум кофеварки, перемалывающей зерна. Через несколько секунд Нокс возвращается с чашкой в руке, садится на потертое кожаное кресло у камина и скрещивает ноги.

– Ноутбук сломался.

– Купи себе новый.

– Купил. Но придет он только на следующей неделе. У тебя есть ноут?

Я моргаю:

– Конечно, есть.

– Можно его взять?

– Чего? Нет.

Нокс потягивает молочную пенку:

– Почему? Он ведь тебе больше не нужен.

– Конечно, нужен. Я же учусь.

– А, точно, – снова хлюпает пенкой. – Совсем забыл. Ты же вечно тут околачиваешься.

Я сверкаю на него глазами:

– Потому что я помогаю маме, идиот ты эдакий.

– Да знаю, – голос Нокса звучит уже мягче. Он откидывается на спинку кресла и внимательно меня разглядывает. Его глаза еще зеленее, чем мои. Когда-то нас принимали за брата и сестру, когда все было просто и главной проблемой было: кто победит в прятки. – Скажи честно, Ариа… Почему ты ни разу не говорила с Уайеттом о том, что он сделал?

– Потому что это бесполезно.

– А что, если ты ошибаешься?

– Не буду врать, – я отталкиваюсь от стены, иду к нему и сажусь на спинку дивана напротив. – Мне все равно, почему он так поступил. Уайетт изменился, когда перешел во вторую лигу. Знаешь, он ведь просто сверхталантливый парень, которого сразу после первого курса колледжа заметила и купила Лига Национальной ассоциации студенческого спорта. У него появилась мания величия. Вечеринки, алкоголь. Было ясно, что в какой-то момент появятся и поклонницы. Звезды хоккея – они такие. Они не остаются на всю жизнь с первой любовью.

Нокс потирает челюсть:

– Можно я расскажу, что произошло на самом деле?

– Я смотрела видео, Нокс. Я знаю, что произошло. В подробностях и красках.

– Но если ты…

– Хватит его защищать! – он замолкает, когда я вскакиваю со спинки дивана и перебиваю его. – Он твой лучший друг, и ты скажешь что угодно, лишь бы ему помочь, это и так понятно. Но он все испортил, ясно? И да, может, мне тяжело, может, я еще не смирилась, но я смирюсь: не сегодня, не завтра, но когда-нибудь точно. А если я начну думать о том, что тогда случилось, то все начнется сначала, и поэтому я просто не хочу знать. Так что брось эту тему, Нокс, серьезно. Я хочу жить дальше, и не смогу, если о нем постоянно будут говорить, даже когда его нет рядом.

Мы проводим ожесточенную дуэль в гляделки. Три моргания спустя Нокс вздыхает и поднимает руки в знак капитуляции:

– Хватит, Мур. Ты выиграла. Могу я теперь взять твой ноутбук?

– Если поможешь мне с покупками, я разрешу тебе взять его до следующей недели.

Нокс встает и проводит рукой по волосам:

– Идет. Будешь закупаться на Хэллоуин?

– И едой для гостей. Поставщик не приедет.

– Да? Почему?

– Потому что Дэниел не слушает дедушку.

– Что?

– Ничего, – я беру из шкафа куртку. – Ты идешь?

– Ага. Эй, Ариа, в этом году ты снова будешь изображать выколотые глаза?

– Нет.

Мы выходим на прохладный осенний воздух. Нокс нажимает кнопку на автомобильном ключе, и мы садимся в «Рейндж Ровер».

– А кем тогда будешь?

– Не знаю. Может, заплесневелой тыквой.

Он усмехается, заводя двигатель:

– Ты чудовище. Аспен не выдержит две такие.

– А ты кем будешь?

– Трусами.

Я пристально смотрю на него:

– Ты серьезно?

– Трусы будут из картона. Они будут закрывать все мое тело, и наружу будут выглядывать только руки, ноги и голова. Будет очень круто.

– Ты такой чудной, Нокс.

– И это мне говорит сумасшедшая, которая болтает сама с собой.

Я улыбаюсь, но потом понимаю, что Нокс едет в «Таргет» и, конечно же, не налево, налево, налево, мимо задворок. Улыбка застывает на моем лице, когда я выглядываю в окно и впервые за много лет проезжаю мимо дома своего бывшего парня. Дом, в котором я провела большую часть своей юности. Белая веранда с железными подвесными качелями, ржавыми и без верха, совсем запущенными, как будто там больше никто не живет.

Именно в этом доме его мама заключила меня в объятия, когда папа сбежал в Хэмптон, а я не хотела обсуждать это со своей мамой. В этом доме мы с Уайеттом проводили наши первые киновечера. Наши первые поцелуи становились все жарче и жарче, и мы хотели все больше, больше, больше друг друга, так много, что всегда будет мало.

– Эй, Ариа, – Нокс указывает на сосновый лес у подножья гор Баттермилк. – Помнишь, как мы однажды ночью видели двух волков?

Я прослеживаю его взгляд и тяжело усмехаюсь:

– С тринадцатью другими. Да. Мы забрались на дерево.

– Зимой, – отвечает Нокс. – Было так холодно, зуб на зуб не попадал.

– Ты засунул руки в штаны, – вспоминаю я, – и зажал их между ног.

– А ты разбрасывала жвачку. Думала, что волки съедят ее и склеят челюсти.

– После этого мне хотелось больше никогда не смотреть на твои руки.

– Я их мыл.

– А я тебе не верю.

– Ладно, ты права, – Нокс смеется. – Я помыл не сразу. Два дня спустя.

– Какой ты мерзкий.

Он смеется:

– Боже, да шучу я. Конечно, я мыл их.

Мои губы складываются в тонкую улыбку, когда мы проезжаем мимо соснового леса, и я теряюсь в его темных глубинах.

– В конце концов они просто ушли. Те волки.

– Да. Нет смысла стоять на месте, если знаешь, что надежды нет, верно?

Я гляжу на Нокса. Он смотрит на дорогу. Но я знаю, что он имеет в виду. И еще я знаю, что он так хотел отвлечь меня, пока дом Уайетта не скроется из виду.

– Спасибо, – говорю я.

Нокс не отвечает. Только улыбается. Может быть, когда-нибудь и я смогу улыбаться.

Просто улыбаться.

Я пробую, но падаю, замыкаюсь в себе, отключаюсь

Уайетт

Пресс-конференция проходит в одном из ультрасовременных залов на верхнем этаже тренировочного центра. Скругленные стеклянные стены открывают прекрасный вид на гору Сноумасс, чьи вершины целуют небо. Здесь уже собралась внушительная толпа журналистов. Все они сидят в экстравагантных креслах, на мой взгляд, слишком дорогих для такого конференц-зала, и делают последние приготовления. Одни возятся с фотоаппаратами, другие что-то пишут в блокнотах, наверное, вопросы, которые не хотят забыть, ведь будет непростительно не спросить о состоянии травмированного Лопеза. Я бы сказал: «Привет, видите ли, это личное», но репортеры просто посмеются: «Ха-ха, да уж, как же».

Над нашими головами разносится гул: журналисты склонили головы и переговариваются друг с другом.

У нас в составе много игроков, но сегодня только те, кто регулярно выходит на лед – ну, и я, потому что пресс-конференцию собрали для того, чтобы рассказать журналистам, когда новичок «Аспен Сноудогс» наконец-то сможет играть после того, как его купили летом и во всеуслышание провозгласили новым талантом НХЛ. Все считают, что я ни на что не годен и что меня нужно тайно депортировать, чтобы никто не понял, что я был самой большой ошибкой в их жизни. Уверен, что Ариа тоже так считает – что я был самой большой ошибкой в ее жизни. Внезапно горло сдавливает, пульс учащается, и я спрашиваю себя, почему в уравнении всегда ошибка во мне.

Я осматриваю зал, чтобы отвлечься.

«Дыши спокойно, Уайетт, просто дыши спокойно, животом, и все будет хорошо».

Бедняга запасной центральный нападающий тоже там. Грей. Для меня загадка, как он попал в профессиональную лигу. Рядом со мной Оуэн, наш левый крайний нападающий, беспрестанно дрыгает ногой. Он самый младший из нас, ему всего восемнадцать, и у него всегда начинается диарея, едва перед ним присаживаются люди с камерами. За те пятнадцать минут, что мы здесь сидим, он уже трижды сбегал в туалет, но ему не терпится сходить еще раз, потому что он все время поднимает задницу, как будто хочет встать, но не решается.

– Оуэн, – шиплю я, – останься тут, брат.

– Я сейчас наложу в штаны.

– Ну вот, началось.

Сэмюэл, наш вратарь, сидит по другую сторону от него. Он наклоняется, чтобы посмотреть Оуэну в лицо, и поднимает бровь:

– Дай знать заранее, пока тебя не разорвало. У меня потом еще свидание.

В этот момент дверь позади нашего стола открывается, и входит тренер Джефферсон, а за ним – наш пресс-атташе Карл. Они встают сбоку от Ксандера в дальнем конце стола, и Карл смотрит на Пакстона, который сидит в центре и будет отвечать на вопросы как капитан. Он кивает Карлу, давая понять, что мы готовы, и Карл выходит вперед.

– Дамы и господа, дорогие коллеги. Сегодняшняя пресс-конференция созвана для того, чтобы ответить на ваши многочисленные запросы касательно нашего нового центрального нападающего Уайетта Лопеза. Мы хотим дать вам возможность задать вопросы и ответить на них наилучшим образом. Как всегда, мы просим вас относиться к полученной информации коллегиально и ответственно. Было бы неприятно обнаружить клевету или сплетни в заголовках газет в ближайшие несколько дней, когда мы с вами знаем, что во всем этом нет ни капли правды. Итак, мы начинаем пресс-конференцию. Пожалуйста, задавайте свои вопросы.

Вспышки заливают стеклянный зал, синхронно со звуками щелчков фотоаппаратов. И тут начинается.

– Почему Лопез до сих пор не играет?

– Правдивы ли слухи о том, что его давно продали?

– Выйдет ли Лопез когда-нибудь на лед?

– Что с его травмой? Как он ее получил?

– У него есть девушка?

– У него такой грустный вид, он никогда не радуется, почему, что с ним?

Я обычно уверен в себе и быстро соображаю. Последнее слово обычно остается за мной. Редко бывает, когда что-то дается мне с трудом. Но вот теперь мне непросто. Слышать эти вопросы – все равно что снова и снова получать удар ножом, очень глубокий, по рукоять, потому что просто в живот недостаточно, он вопиющий и мучительный, и с каждым ударом мне приходится думать о том, что я не хочу вспоминать, и я уже хочу уйти, уйти, уйти, пусть даже меня посчитают трусом.

Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох. Пакстон прочищает горло, и я понимаю, что пора начинать, что я должен что-то сказать. Я снова открываю глаза и вижу, как Пакстон поднимает массивное предплечье и указывает на журналиста в первом ряду, который все это время выкрикивал вопросы громче всех, – человека с редеющими волосами и длинными залысинами.

– Вас купили в последнем трансферном сезоне. Это было несколько месяцев назад. Когда вы сможете играть?

«Если б я сам знал».

– Э-э.

Уголком глаза я вижу, как Карл щурится. У нас было три собрания, чтобы подготовить меня к этой пресс-конференции, два из них – с профессиональным оратором. Он сравнил слова-паразиты с жирными прыщами. Без дураков. Как он выразился, они постоянно лезут, но они мерзкие и никому не нравятся.

Я вздыхаю, и мое дрожащее дыхание касается микрофона.

– Уже недолго осталось.

Слабый ответ. Лица повсюду перекошены. Несколько журналистов закатывают глаза и не скрывают, как они раздосадованы, потому что, безусловно, они ожидали большего, настоящей сенсации. Я должен был открыть рот и сказать что-то такое, что заставило бы всех вскочить со своих стульев и подумать: «Ух ты», но, сюрприз-сюрприз, это я. Я – разочарование, даже для журналистов.

Взгляд Пакстона падает на меня. Я коротко киваю, и он указывает на следующего журналиста. На этот раз женщина, светловолосая блондинка, кошачьи глаза с темными кругами, сто процентов переутомленная. Кажется, она из тех, кто жаждет карьеры, поэтому работает даже тогда, когда другие спят. Она поправляет очки в роговой оправе, выпрямляется и постукивает карандашом по блокноту:

– Ходят слухи, что ваша бывшая девушка вернулась в Аспен. Говорят, она вам изменила. Это правда?

На мгновение я настолько растерялся, что не смог ответить. Что это такое – она издевается? Мой рот открывается, чтобы это сказать.

Но Пакстон, похоже, умеет читать то, что написано на моем лице. Он успевает вмешаться прежде, чем слова слетают с моих губ.

– Личная жизнь игроков не должна быть предметом обсуждения.

На накрашенном красной помадой рте журналистки появляется преувеличенная улыбка. Она щелкает языком, странно довольная тем, какую реакцию вызвали ее слова во мне. Ее рука буквально летает над бумагой. Я настолько отвлекся, что не заметил, как Пакстон указал на другого журналиста.

– Правда ли, что «Сноудогс» рассматривают возможность продажи Лопеза обратно в младшую лигу?

Можно подумать. Какой дрянной вопрос. Настолько дрянной, что я фыркаю и подавляю смешок. Я бросаю взгляд направо, на Кейдена, нашего правого защитника для поддержки («Ха, этот бездельник думает, что меня принижает, Кейден, меня! Смешно, да?»), но он не смеется. Он смотрит в свой стакан с водой, который держит в руках крепкой хваткой. Я продолжаю буравить взглядом Ксандера. Тот возится с пуговицами рубашки и не обращает на меня внимания.

В животе растет жирный, уродливый, липкий комок, настолько уродливый, насколько можно себе представить, потому что это катастрофа века. Какого черта парни из моей команды ведут себя так, будто журналист попал в яблочко своим вопросом?

Я понимаю, что пресс-секретарь, должно быть, раздобыл какую-то секретную информацию, которую определенно не стоит обсуждать сегодня. И, видимо, в моей команде ее знали все – кроме меня.

Я смотрю на Карла, который тоже трусит и избегает моего взгляда. Он смотрит на потолок, потому что он такой красивый, такой белый и простой, такой неотразимый. И только тренер Джефферсон смотрит на меня в ответ. Вид у него такой же, как у меня. Как будто его пожевали и выплюнули. Он тренировал меня в школе. Всего несколько недель, пока не перебрался в НХЛ в качестве тренера. Именно благодаря ему я получил это место. По его рекомендации глава «Сноудогс» Зейн Каллахан меня купил. И теперь он смотрит на меня с таким страдальческим видом, как будто извиняется, словно он готов поменяться со мной местами, лишь бы мне не пришлось с этим мириться, что, конечно, неправда, так всегда говорят, но никогда так не поступают.

Мне говорили: «Уайетт, очень жаль, что ты сломан». Под этим подразумевали руку, не подозревая, что моя голова сломана гораздо сильнее.

Но я жалел. Себя, сестру, маму с папой, которые парят где-то там, над облаками, гордясь единственным, чем можно было гордиться, – своим сыном. Я жалел о своем прошлом, о надежде, о том одном ее проценте, за который так долго держался, несмотря ни на что. Я жалел обо всем, во что я когда-либо верил, за что когда-либо боролся.

И мне было жаль Арию, которая вечно твердила, что у меня все получится, что я доберусь до вершины, и что она будет верить в меня вечно. Но я разрушил остатки ее веры в меня. Отнял последнюю крупицу. И тогда я стал никем. От Уайетта, которого она когда-то любила, просто ничего не останется, а я не могу этого допустить, потому что это убьет последнюю искру, которая еще теплится во мне.

Что тогда во мне останется?

– Меня не будут продавать.

Мой ответ звучит торопливо, страх и паника сквозят в каждом слоге, и когда я губами касаюсь микрофона, зал наполняется неприятным скрипом. Толпа гримасничает, но после неловких двух секунд мои слова, кажется, доходят до них. Некоторые из них выпрямляются, а многие кричат: «Вы это серьезно?», «Почему вы так считаете?», «Мы слышали другое». Паника.

От моего заявления глаза Карла чуть не вылезают из орбит. Конечно. Все, что слышат здешние журналисты, становится достоянием гласности. Поэтому, когда я говорю, что «Сноудогс» меня не продадут, хотя, похоже, они именно это и собираются сделать, они бросят на себя тень.

Только тогда до меня начинает доходить.

«Аспен Сноудогс» хотят продать меня, que merda, меня в самом деле решили вышвырнуть. Нередко подобные новости скрывают от игроков, и они узнают о них через третьих лиц или прессу. Это хоккей, и каждый думает, что это отличный вид спорта, что игрок живет ради азарта, и все, кто стоит за командой, тоже. Но в принципе хоккейная команда – это одна большая экономическая машина. Все дело в деньгах. Как и почти везде в жизни. Сокрытие информации об игроках нельзя назвать небывалым событием, но это все равно скандал. И я никогда, ни при каких обстоятельствах в своей жизни не ожидал, что меня втянут в такой скандал.

Карл хочет что-то сказать. Он открывает рот. Я не могу этого позволить, потому что знаю, что, как только слова сорвутся с его языка, пути назад уже не будет.

«Титаник» тонет. Я – Джек. Карл – Роза. Я кидаюсь к микрофону, потому что это дверь, на которой мы плывем, и, прости, Карл, прости, Роза, но мне нужна эта дверь, потому что я хочу жить.

– Я буду играть, – повторяю я более твердым голосом.

Все уставились на меня. Каждая пара глаз в этой комнате прикована к моим губам, впитывая каждое слово, которое срывается с них, капля за каплей на раскаленном камне.

На шее выступают бусинки пота и стекают по спине.

– В следующие выходные. На домашней игре. Против Бостона. Я буду на льду.

Что бы я ни натворил, это было самое глупое, что я мог придумать. Черт, да мне и стакан с водой не поднять, не скривившись от боли.

Команда смотрит на меня так, словно я дефектный. Карл на грани нервного срыва. У него дергается веко. И только у тренера Джефферсона гордый вид. Он немного похож на меня. Такой же странноватый, как мне кажется. Вот почему он мне нравится. Его полулысая голова блестит, свет отражается в ней и ослепляет меня, а он улыбается и кивает, снова и снова, как будто я сделал что-то правильное, хотя я чувствую, что я в полном дерьме.

Тишина прекращается внезапно, как будто только что взорвалась брошенная мной бомба. Журналисты вскакивают и кричат в замешательстве, все камеры направлены на меня, щелк, щелк, щелк, тысяча вопросов, еще тысяча, и ничего, кроме страха, в моей голове. Оуэн рядом со мной в шоке. Для него это слишком: мальчик пускает газы не переставая. Он воняет, как скотина, как мощная белковая бомба, просто отвратительно. Лицо у него темно-красное, но никто этого не замечает, потому что все смотрят только на меня.

– Пакстон, – я говорю слабо и тихо, потому что не могу сейчас притворяться. – Мне надо отсюда смыться.

Мой товарищ по команде хмурит густые светлые брови, морща лоб так глубоко, что складки едва не накладываются друг на друга.

– Смешно, – шипит он. – Обхохочешься, Лопез. Мы же на гребаной пресс-конференции!

– Ты не можешь сейчас просто взять и уйти, – шепчет Сэмюэл. Его голос глубокий и теплый, он напоминает мне Сэмюэла Джексона, что забавно, ведь у них даже имя одинаковое. – Ты понимаешь, что ты только что сделал, парень?

– Да плевать.

Я встаю. Ножки стула дребезжат по паркету. Я молча проталкиваюсь мимо Оуэна, что было ошибкой, потому что я оказываюсь слишком близко, а воздух вокруг него ужасно воняет. Карл пытается схватить меня за руку, когда я прохожу мимо, но за больную руку, и он это знает, поэтому замирает на полпути. Вместо этого он бросает на меня предостерегающий взгляд. «Не смей уходить, – читаю я в его глазах, – если уйдешь, я тебя убью, мальчик, убью».

Я все равно ухожу. Какое мне дело до Карла с его взглядом?

Камила ждет на парковке учебного центра. Она сидит за рулем и смотрит тик-токи на телефоне, когда я сажусь в машину.

– Быстро ты, – говорит она, откладывая телефон в сторону и заводя двигатель. – Как все прошло?

– Как будто из тюрьмы сбежал.

– Что?

– Я наломал дров, Мила.

Сестра закатывает глаза, выезжая задним ходом с парковки:

– Как будто тебе это впервой, Уайетт.

Я натягиваю на себя ремень безопасности и застегиваю его:

– Да. Но в этот раз все плохо.

– У тебя каждый раз все плохо.

Вздохнув, я откидываю голову назад и массирую виски:

– Меня хотели выгнать из команды.

– Что?

– Да. Поэтому я сказал, что сыграю в следующие выходные.

– ЧТО?

– Знаю. Fodasse, Камила. Fodasse! Что мне теперь делать?

– Хм, – она направляет машину на дорогу и моргает. Несколько раз подряд. – Прояснить ситуацию? Извиниться, за то, что ты натворил, и сказать, что ты еще не готов?

– Так не пойдет. Теперь я должен через это пройти.

– Ах, ну да, ясно, конечно – И КАК? – голос Камилы становится визгливым. Ее пальцы сжимают руль. Я уверен, что она представляет себе мою шею. Мне становится жутко. Если бы это была не моя сестра, я бы ее испугался. – Да что с тобой не так, Уайетт? Что с тобой?

– Черт, я не знаю! Может, я просто стараюсь все сделать правильно?

– Все сделать правильно? – она нажимает на педаль газа, разгоняется, и мы буквально летим над автострадой. – Разве ты так умеешь? Ты же не можешь играть!

– Теоретически я смогу. А вот практически…

Камила с досадой ударяет затылком об изголовье сиденья четыре с половиной раза, а затем сворачивает в центр Аспена.

– Ну и что ты теперь будешь делать, Уайетт?

Я смотрю в окно и думаю. Мимо проносятся дома. Тыквы перед дверями. Тыквы перед дверью Арии. Дети в маскарадных костюмах, которым не терпится наполнить свои ведерки сладостями.

– Боже мой, – говорю я, – притормози.

Камила глядит на меня:

– Что? Зачем?

– Просто подожди.

– Я не могу здесь остановиться. Это бесстояночная зона: Уильям так сказал.

– Meu Deus, Камила, не бывает такой зоны! Он ее выдумал! Тормози!

– Не хочу. Я боюсь Уильяма.

– ОСТАНОВИ ПРОКЛЯТУЮ МАШИНУ!

Она тормозит. Я поворачиваюсь на сиденье и смотрю через заднее стекло на другую сторону дороги. Гостиница украшена искусственной паутиной, зомби и повсюду разбрызганной фальшивой кровью. Она на окнах. На стенах дома. На полу. Даже на мусорных баках. Над водостоком висят прожекторы, которые вращаются и отбрасывают отблески молний на всю улицу, а затем раздаются раскаты грома. Дверь гостиницы открыта. Эрин и Леви стоят по обе стороны, одетые как Траляля и Труляля из «Алисы в Стране чудес». Они впускают нескольких людей в костюмах, и каждый раз, когда они отходят в сторонку, я мельком вижу тускло освещенную гостиную. У меня сводит живот, потому что на короткое время возникает ощущение, что все осталось как раньше. Все, что мне нужно сделать, – это выйти из машины, перейти дорогу, а там будет Ариа. Может быть, снова в образе с выцарапанными глазами. Мне нравился ее костюм. В нем она чувствовала себя крутой и говорила дурацкие вещи, которых от нее обычно не ждешь, потому что ей не хватает уверенности. Мы целовались, и мне было все равно, насколько странным был ее костюм, потому что Ариа всегда умела меня возбудить, опьянить мое сердце без алкоголя только любовью. Она прикасалась ко мне, а я от этого пьянел. Она целовала меня, и я пьянел во сто крат. Она произносила мое имя тихо, как будто оно драгоценное, а она боялась его испортить, но теперь испорчено все.