Текст книги "Мы живые"

Глава II

«ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!»

Кира смотрела на слова, намалеванные на голых стенах вокзала. Штукатурка осыпалась, оставляя черные пятна, отчего стены казались прокаженными. Но на них были наляпаны свежие надписи. Красные буквы гласили: «Да здравствует диктатура пролетариата! Кто не с нами, тот против нас!»

Буквы были намазаны красной краской через трафарет. Некоторые линии получились кривыми. Некоторые буквы высохли, пустив длинные, тонкие подтеки красных извилин вниз по стенам.

К стене под надписями прислонился парень. Мятая овчинная шапка была нахлобучена на его соломенные волосы, которые развихрялись над бесцветными глазами. Он бесцельно пялился в пространство перед собой и щелкал семечки, сплевывая шелуху через угол рта.

Между поездом и стеной бурлил водоворот хаки и красного, затащивший Киру в гущу солдатских шинелей, небритых лиц, красных платков, беззвучно открытых ртов, чьи крики проглатывались грохотом двигавшихся по платформе сапог, усиленным эхом, отдававшимся в высоком стальном перекрытии. На старой бочке с ржавыми кранами и с жестяной кружкой, прикрепленной цепочкой, красовалась надпись «Кипяток» и огромными буквами «Берегись холеры. Не пей сырой воды». Беспризорный пес с ребрами как у скелета и поджатым хвостом принюхивался к грязному полу в поисках пищи. Двое вооруженных солдат продирались через толпу, таща за собой крестьянку, которая отбивалась и всхлипывала:

– Товарищи! Я ничего не сделала! Братцы, куда вы меня тащите? Товарищи, дорогие. Господи, помоги мне, я ничего не сделала!

Где-то внизу, среди сапог, плевков, грязных измятых юбок кто-то монотонно завывал; это был не человеческий голос, но и не собачий вой: женщина ползала на коленях, пытаясь собрать рассыпавшийся мешок проса, всхлипывая, сгребая зернышки вперемешку с шелухой семечек и окурками.

Кира взглянула на высокие окна. Снаружи она услышала старый, знакомый с детства пронзительный звук трамвайного колокола. Она улыбнулась.

У двери с надписью «Комендант» стоял молоденький солдат-часовой. Его глаза были суровы и внушали страх, как темницы склепа, где лишь слабый огонек теплится под ледяными серыми сводами; безрассудная смелость застыла в чертах его загорелого лица, в руках, что сжимали винтовку, в шее, торчащей из расстегнутого воротника рубашки. Кире он понравился. Она взглянула ему прямо в глаза и улыбнулась. Ей показалось, что он понял ее, – увидел, что для нее начинается новая, большая жизнь.

Солдат холодно и безразлично скользнул по Кире взглядом. Она повернулась и пошла к своим немного разочарованная, хотя она и сама не знала точно, чего ожидала.

Солдат успел заметить лишь то, что у незнакомой девушки в детской вязаной шапочке были странные глаза; и еще – что на ней был светлый костюм, но не было лифчика; последнее его нисколько не покоробило.

– Кира! – голос Галины Петровны прорвался сквозь гул вокзала. – Кира! Где ты? Где твои узлы? Что случилось с твоими узлами?

Кира вернулась к товарному вагону, где ее семья сражалась с багажом. Она совсем забыла, что должна нести три узла – носильщики были непозволительной роскошью. Галина Петровна отбивалась от них – здоровенных бездельников в истрепанных солдатских шинелях, которые хватали багаж без всяких просьб, нагло предлагая свои услуги.

И вот, отягченная тюками с последними остатками былого состояния, семья Аргуновых ступила на землю Петрограда.

Золотой серп и молот были прикреплены над выходом у вокзала. По сторонам висели два плаката. Один изображал громадного рабочего, чьи гигантские сапоги крушили игрушечные дворцы, в то время как его поднятая рука, с мышцами красными, словно кусок мяса, приветствовала столь же красное восходящее солнце. Над солнцем стояли слова: «Товарищи! Мы – строители Новой Жизни!»

Второй плакат знакомил с огромной белой вошью на черном фоне с красными буквами: «Вши распространяют болезни! Товарищи, все на борьбу с тифом!» Вонь карболки перебивала все остальные запахи. Здания вокзала были продезинфицированы от болезней, которые выплескивались на город с каждым поездом. Словно у больничного окна вонь висела в воздухе, как предупреждение и зловещее напоминание.

Двери в Петроград открывались на Знаменскую площадь. Знак на углу провозглашал ее новое имя: «Площадь Восстания». Огромный памятник Александру III смотрел на вокзал на фоне серого здания гостиницы, на фоне серого неба. Капли падали одна за другой через долгие промежутки, медленно, монотонно, как будто небо протекало, как будто оно тоже нуждалось в ремонте, как и прогнившие деревянные настилы, на которых капли вспыхивали серебряными искорками в темных лужах. Это был ненастоящий дождь.

Закрытые крыши раскачивающихся и вздрагивающих двухколесных дрожек выглядели так, словно были сделаны из лакированной кожи; колеса чавкали в грязи словно голодные животные. Старые здания взирали на площадь мертвыми глазами закрытых магазинов, из чьих пыльных витрин паутина и скомканные газеты не выметались уже пять лет. Но один из магазинов нацепил картонную вывеску «Продовольственный центр». Очередь переминалась с ноги на ногу у двери, загибаясь за угол: длинная цепь ног в обуви, разбухшей от дождей, красных замерзших рук, опущенных голов, поднятых воротников, за которые свободно падали и скатывались вниз по спинам дождевые капли.

– Ну, – произнес Александр Дмитриевич, – вот мы и вернулись.

– Разве это не прекрасно! – сказала Кира.

– Грязно, как всегда, – сказала Лидия.

– Придется взять извозчика. Хоть и дорого! – сказала Галина Петровна.

Они набились в одни дрожки; Кира устроилась поверх узлов. Лошадь рванула вперед, окатив грязью ноги Киры, и повернула на Невский проспект. Длинная, широкая улица лежала перед ними, такая прямая, словно позвоночник города. Вдали тонкий золотой шпиль Адмиралтейства слабо блестел в серой дымке, словно длинная рука, взметнувшаяся в торжественном приветствии.

Петроград пережил пять лет революции. Первые четыре года перекрыли каждую его артерию, ликвидировали все магазины; национализация размазала пыль и опутала паутиной зеркальные витрины; последний год вернул мыло, метлы, свежую краску и привел новых владельцев, потому что новая экономическая политика провозгласила «временный компромисс» и позволила вновь робко открыться маленьким частным магазинчикам.

После долгого сна Невский медленно открывал глаза. Они долго привыкали к свету и наконец в нетерпении распахнулись и теперь таращились расширенные, испуганные, недоверчивые. Новые вывески были картонными полосками с яркими неровными буквами. Старые вывески были мраморными некрологами людям, исчезнувшим давным-давно. Золотые буквы напоминали о забытых именах на витринах новых владельцев, а пулевые отверстия и трещины все еще украшали стекло. Были магазины без вывесок и вывески без магазинов. Но между витринами и над закрытыми дверями, над кирпичами, досками и треснувшей штукатуркой город принарядился в мантию из ярких красок, похожую на лоскутное одеяло: тут и там висели плакаты с красными рубахами, и желтой пшеницей, и багровыми знаменами, и синими колесами, и красными платками, и серыми тракторами, и рыжими трубами; они вымокли, стали полупрозрачными под дождем, под ними проступили слои старых плакатов. Никому не подконтрольные, никем не сдерживаемые, эти плакаты размножались словно яркая городская плесень.

На углу старушка скромно держала в руках поднос с домашними пирожками, но ноги спешно проходили мимо, не останавливаясь; кто-то выкрикивал: «"Правда"!.. "Красная газета"! Последние новости, граждане!», а кто-то выкрикивал: «Сахарин, граждане!», а кто-то выкрикивал: «Кремни для зажигалок, дешево, граждане!» Внизу была лишь грязь да шелуха семечек; наверху, склоняясь над улицей из каждого дома, реяли размытые, когда-то красные знамена, истекавшие мелкими розовыми каплями.

– Я надеюсь, – сказала Галина Петровна, – что сестра Маруся будет рада видеть нас.

– Я сгораю от любопытства, – сказала Лидия, – интересно, как Дунаевы пережили эти годы?

– А мне не терпится взглянуть, что осталось от их состояния, если, конечно, хоть что-нибудь осталось. Бедная Маруся. Я сомневаюсь, что у них сохранилось больше, чем у нас.

– Даже если и сохранилось, – вздохнул Александр Дмитриевич, – какое это имеет значение сейчас, Галина?

– Никакого, – произнесла Галина Петровна, – но я надеюсь.

– Как бы то ни было, мы пока еще не бедные родственники, – гордо сказала Лидия и немного вздернула юбку, чтобы продемонстрировать прохожему свои оливково-зеленые высокие сапожки на шнуровке.

Кира не слушала их, она рассматривала улицы. Извозчик остановился у здания, где четыре года назад они в последний раз виделись с Дунаевыми в их великолепной квартире. В одной половине внушительной входной двери сохранилось огромное квадратное зеркальное стекло; другая половина была наспех забита некрашеными досками.

Раньше, как припоминала Галина Петровна, в просторном вестибюле лежал мягкий ковер, и горел камин ручной работы. Ковер исчез; камин все еще стоял, но на белых животах его мраморных купидонов были нацарапаны надписи, по зеркалу над камином расползлась длинная, из угла в угол, трещина.

Заспанный дворник высунул голову из своей каморки под лестницей и с безразличием убрал ее обратно. Втащив узлы по лестнице, они остановились у двери Дунаевых; черная клеенка была содрана, и серые клочки грязной ваты окаймляли дверь.

– Хотела бы я знать, – прошептала Лидия, – остался ли у них до сих пор их величественный дворецкий.

Галина Петровна нажала на звонок.

Внутри послышались шаркающие шаги. Повернулся ключ. Рука осторожно приоткрыла дверь, защищенную цепочкой. Через узкую щель они увидели лицо старухи, закрытое свисающими космами, живот под грязным полотенцем, повязанным как передник, и одну ногу в мужском тапке. Старуха глядела на них, враждебно изучая, не проявляя намерения открыть дверь шире.

– Здесь ли Мария Петровна? – спросила Галина Петровна слегка неестественным голосом.

– А что надо? – прошамкал беззубый рот.

– Я ее сестра, Галина Петровна Аргунова.

Старуха не ответила, она повернулась и прокричала в комнату:

– Мария Петровна, здесь толпа, которая говорит, что они ваша сестра!

В ответ из глубины дома раздался кашель, послышались медленные шаги, затем бледное лицо выглянуло из-за плеча старухи и рот раскрылся в беззвучном крике:

– Господи боже мой!

Дверь распахнулась настежь. Две тонкие руки обняли Галину Петровну, прижимая ее к трясущейся груди.

– Галина! Дорогая! Ты ли это?

– Маруся! – губы Галины Петровны утонули в пудре, безуспешно скрывавшей отвисший подбородок, а нос – в тонких, сухих волосах, надушенных духами, пахнувшими ванилью.

Мария Петровна всегда была красой семьи, нежная и избалованная драгоценность, которую муж зимой носил на руках по снегу до самой кареты. Сейчас она выглядела старше Галины Петровны. Ее кожа была цвета грязного белья, ее губы были недостаточно красными, зато слишком красными были белки ее глаз.

Дверь за ней распахнулась, и что-то ворвалось в прихожую, что-то высокое, стройное, с гривой волос и глазами, как автомобильные фары: Галина Петровна узнала Ирину, свою племянницу, девушку с двадцативосьмилетними глазами и смехом восьмилетней девочки. За ней Ася, ее младшая сестра, медленно прокралась и встала в дверном проходе, угрюмо разглядывая приезжих; ей было восемь лет, ее давно не подстригали, а в волосах не хватало ленты.

Галина Петровна поцеловала девочек; затем она поднялась на цыпочки и поцеловала в подбородок своего шурина, Василия Ивановича. Она старалась не смотреть на него. Его густые волосы поседели; высокая, властная фигура сгорбилась. Даже увидев скрюченный шпиль Адмиралтейства, Галина Петровна не почувствовала бы такой горечи. Василий Иванович сказал:

– Неужели это мой дружочек Кира?

Вопрос был теплее, чем поцелуй.

Его впавшие глаза выглядели как камин, в котором последние искрящиеся угольки безнадежно борются с мертвой сажей. Он добавил:

– Извините, Виктора нет дома, он в институте. Мальчик так много работает.

Имя его сына подействовало словно сильное дыхание, которое на мгновение оживило угольки.

Перед революцией Василий Иванович Дунаев был процветающим меховщиком. Он начинал охотником в дикой сибирской глуши, имея лишь ружье, пару валенок и руки, которые могли поднять быка. От медвежьих зубов у него остался шрам на бедре. Однажды его нашли погребенным под снегом; он пролежал там несколько дней; но руки его сжимали такого великолепного песца, какого нашедшие его напуганные сибирские крестьяне в жизни не видели. Его родственники ничего не слышали о нем в течение десяти лет. Когда он вернулся в Санкт-Петербург, он открыл магазин, даже дверные ручки которого были бы не по карману его родственникам, и купил серебряные подковы для своей тройки, которая гарцевала с каретой по Невскому.

Его руками добывались горностаи, края шлейфов из которых скользили по мраморным лестницам в царских дворцах; соболя, укутывавшие многие плечи, белые, как мрамор. Каждый волосок на шкурках, прошедших через его руки, был оплачен силой его мышц и бесконечными часами морозных сибирских ночей.

В шестьдесят лет его позвоночник был так же прям, как его ружье; его дух – так же прям, как его позвоночник.

Когда Галина Петровна поднесла к губам дымящуюся ложку пшенной каши в столовой своей сестры, она украдкой взглянула на Василия Ивановича. Она боялась всмотреться в него открыто, но вновь замечала сгорбленную спину и думала, что-то стало с его духом.

Она заметила перемены в гостиной. Ложечка в ее руках была не из столового серебра с монограммой, которую она хорошо помнила; она была из тяжелой жести, придававшей каше металлический привкус. Она помнила хрустальные и серебряные вазы для фруктов на буфете; сейчас его украшал одинокий глиняный кувшин.

Безобразные ржавые гвозди на стенах обозначали те места, где раньше висели старинные картины.

Напротив за столом Мария Петровна тараторила с нервной, прерывистой спешкой – странная карикатура на те капризные манеры, которые до революции завораживали любую гостиную, в которую она входила. Она произносила незнакомые Галине Петровне слова. Эти слова были словно вехи всех лет разлуки и символ того, что случилось за эти годы.

– Продовольственные карточки – они только для совслужащих. И для студентов. Мы получаем только две продовольственные карточки. Лишь две карточки на семью – это очень нелегко. Студенческие карточки Виктора в институте и Ирины в Академии художеств. Но я нигде не служу, поэтому и не получаю карточку, а Василий…

Она прервалась на секунду, словно ее слова забежали слишком далеко, украдкой посмотрела на мужа – взгляд был полон раболепия. Василий Иванович уставился в тарелку и ничего не сказал.

Мария Петровна красноречиво взмахнула руками:

– Сейчас тяжелые времена, Господи, помилуй, какие тяжелые времена. Галина, ты помнишь Лилию Савинскую, ту, что никогда не носила никаких украшений, кроме жемчуга? Так вот, она умерла. Умерла в девятнадцатом. Вот как это случилось: у них несколько дней было нечего есть, ее муж бродил по улицам и увидел труп лошади, павшей от голода, там уже дралась толпа. Они рвали труп на части. Он выхватил немного. Принес кусок домой, они приготовили его и съели; я думаю, что лошадь умерла не только от голода, потому что они оба ужасно заболели. Врачи спасли его, но Лилия умерла. Конечно, он все потерял в восемнадцатом… Его сахарный завод – он был национализирован в тот же день, что и наш магазин мехов…

Она снова остановилась на мгновение, глядя на Василия Ивановича из-под дрожащих век, но он не произнес ни слова.

– Еще, – угрюмо сказала маленькая Ася и протянула тарелку за добавкой.

– Кира! – звонко позвала Ирина через стол голосом таким чистым и звонким, словно смахивала прочь все, что было сказано. – Ты ела свежие фрукты в Крыму?

– Да, немного, – безразлично ответила Кира.

– Я мечтала, тосковала и умирала, вспоминая виноград. Ты любишь виноград?

– Я никогда не замечаю, что я ем, – сказала Кира.

– Конечно, – заторопилась Мария Петровна, – муж Лилии Савинской сейчас работает. Он служащий в советском учреждении. Некоторые устраиваются на работу, несмотря ни на что…

Она многозначительно посмотрела на Василия Ивановича, но он не ответил.

Галина Петровна робко спросила:

– А как, как… наш старый дом?

– Ваш? На Каменноостровском? Даже не мечтайте о нем. Там теперь живет художник-оформитель. Настоящий пролетарий. Бог знает, где вы найдете квартиру, Галина. Теперь людей везде как собак нерезаных.

Александр Дмитриевич робко спросил:

– Вы не слышали о том, что… о фабрике… что случилось с моей фабрикой?

– Закрыта, – внезапно рявкнул Василий Иванович, – они не смогли запустить ее. Закрыта. Как и все остальное.

Мария Петровна залилась кашлем.

– Такая проблема для вас, Галина, такая проблема! Девочки ходят в школу? А как вы собираетесь получить продовольственные карточки?

– Но, я думала, нэп и все такое… сейчас у вас есть частные магазины.

– Конечно, нэп, новая экономическая политика, конечно, сейчас разрешили частные магазины, но где взять денег, чтобы покупать в них? Там заламывают в десять раз больше, чем в продовольственных кооперативах. Я еще ни разу не была в частном магазине. Нам это не по средствам. Это никому не по средствам. Мы не можем позволить себе даже сходить в театр. Лишь раз Виктор взял меня на постановку. Но Василий – ноги Василия не будет в театре.

– Почему же?

Василий Иванович поднял голову, его взгляд был суров, когда он торжественно произнес:

– Когда родная страна в агонии, развлекаться – непозволительная беспечность. Я в трауре – по моей стране.

– Лидия, – спросила Ирина своим бодрым голосом, – ты еще не влюблена?

– Я не отвечаю на неприличные вопросы, – ответила Лидия.

– Я скажу вам, Галина, – снова заспешила Мария Петровна и вдруг захлебнулась кашлем, но несколько мгновений спустя продолжила: – Я скажу вам, что вы должны сделать – Александр должен устроиться на работу.

Галина Петровна выпрямилась, словно ее ударили по лицу:

– На советскую работу?

– Видишь ли… любая работа – работа на Советы.

– Пока я жив – никогда, – с неожиданной силой произнес Александр Дмитриевич.

Василий Иванович уронил ложку – она звякнула о тарелку; безмолвно и торжественно он протянул над столом свою громадную ладонь и пожал руку Александру Дмитриевичу, бросив мутный взгляд на Марию Петровну. Она засуетилась, проглотила ложечку пшенки и закашляла опять.

– Про тебя, Василий, я ничего не говорю, – тихо возразила она. – Я знаю, ты не одобряешь и… м-м, никогда не одобришь… Но я всего лишь думала о том, что в этом случае они получат хлебные карточки, сало и сахар. Советские служащие получают это время от времени.

– Прежде ты станешь вдовой, Мария, – сказал Василий Иванович, – чем меня заставят пойти работать на советскую власть.

– Я ничего такого не говорю, Василий, только…

– Только прекрати нервничать. Проживем как-нибудь. Еще не известно, что будет впереди. У нас еще есть что продать.

Галина Петровна посмотрела на гвозди в стенах, затем на руки своей сестры, знаменитые руки, которые рисовали художники и о которых было написано стихотворение «Шампанское и руки Марии». Они замерзли до темно-фиолетового цвета, распухли и потрескались. Мария Петровна с детства понимала ценность своих рук: она научилась держать их в красоте постоянно, пользоваться ими с гибкой грацией балерины. Это искусство она не утратила. Галине Петровне было бы легче, если бы и эта привычка исчезла у нее – плавные, порхающие жесты этих рук были единственным напоминанием о прошлом. Василий Иванович внезапно разговорился. Он всегда обуздывал проявления чувств, но одна тема так задевала его, что он не мог не выговориться:

– Все это временно. Вы так легко потеряли веру. Это главная беда нашей бесхребетной, хныкающей, бессильной, болтливой, благодушной, слюнявой интеллигенции. Поэтому мы сейчас там, где мы есть. Нет веры. Нет желания. Интеллигенция! Вместо крови – какая-то размазня. Вы думаете, это все может продолжаться дальше? Думаете, Россия мертва? Думаете, Европа слепа? Взгляните на Европу. Она еще не сказала свое последнее слово. Придет день – скоро, – когда эти кровавые палачи, эти грязные негодяи, эти коммунистические отбросы…

Зазвенел дверной колокольчик.

Старая служанка, шаркая, пошла открыть дверь. Они услышали мужские шаги, проворные, звонкие, энергичные. Сильная рука распахнула дверь в столовую.

Виктор Дунаев выглядел как тенор в Итальянской королевской опере, что вовсе не было профессией Виктора. У него были широкие плечи, горящие карие глаза, густые непослушные черные волосы, сверкающая улыбка, надменно-уверенные движения. Остановившись на пороге, он сразу взглянул на Киру; она повернулась на стуле, и он перевел взгляд на ее ноги.

– Да это же крошка Кира! – были первые звуки его сильного, чистого голоса.

– Была когда-то, – ответила Кира.

– Да, да, какой сюрприз. Какой очень приятный сюрприз!.. Тетя Галина моложе, чем всегда! – Он поцеловал руку тете. – И моя обворожительная кузина Лидия!

Его черные волосы коснулись ее запястья.

– Извините за опоздание. Собрание в институте. Я член Совета студентов. Извини, отец. Отец не одобряет какие бы то ни было выборы.

– Иногда даже и на выборах не ошибаются, – сказал Василий Иванович, не скрывая отеческой гордости в голосе, и теплота в его глазах внезапно придала им беспомощное выражение.

Виктор развернул стул и сел рядом с Кирой.

– Ну, дядя Александр, – он сверкнул белоснежно-блестящей цепью зубов на Александра Дмитриевича, – вы выбрали удивительное время для возвращения в Петербург. Жестокое время, не без этого. Трудное время. Но самое восхитительное время, как и все катаклизмы истории.

Галина Петровна улыбнулась с восхищением:

– А где ты учишься, Виктор?

– В Технологическом институте. На инженера-электрика. У электричества великое будущее. Будущее России… Но отец так не думает… Ирина, ты когда-нибудь причесываешься? Какие у вас планы, дядя Александр?

– Я открою магазин, – торжественно, почти гордо провозгласил Александр Дмитриевич.

– Но это потребует определенных финансовых затрат, дядя Александр.

– Нам удалось немного накопить на юге.

– Боже мой! – воскликнула Мария Петровна. – Вы бы лучше потратили их как можно скорее. Новые бумажные деньги обесцениваются так быстро – вот, например, на прошлой неделе хлеб стоил шестьдесят тысяч за фунт, а сегодня уже семьдесят пять.

– У новых предприятий, дядя Александр, большое будущее в наше новое время, – сказал Виктор.

– До тех пор, пока правительство снова не раздавит их каблуком, – уныло произнес Василий Иванович.

– Нечего бояться, отец. Дни конфискаций прошли. У советской власти очень прогрессивные политические планы.

– Начертанные кровью, – сказал Василий Иванович.

– Виктор, на юге носят такие смешные вещи, – торопливо заговорила Ирина, – ты заметил деревянные сандалии Киры?

– Все в порядке, Лига Наций. Так мы зовем Ирину. Она старается поддерживать мир. О да, я бы очень хотел увидеть ее сандалии.

Кира безразлично подняла ногу. Ее короткая юбка лишь самую малость прикрывала ноги. Она этого не замечала, но заметили Виктор и Лидия.

– В твоем возрасте, Кира, – резко заметила Лидия, – пора носить юбки длиннее.

– Если бы еще был материал, – безразлично произнесла Кира. – Я никогда не обращаю внимания на то, что я ношу.

– Лидия, дорогая, какая чепуха, – подвел итог Виктор, – короткие юбки – это апогей женского изящества, а женская элегантность – высочайшее из искусств.

* * *

Этой ночью, перед отходом ко сну, две семьи собрались в гостиной. Мария Петровна с большой неохотой отобрала три полена и развела огонь в камине.

Маленькие язычки пламени замерцали на глянцевом фоне кромешной темноты за большими убогими окнами без занавесок; крохотные огоньки танцевали на полированных изгибах мебели ручной работы, оставляя в тени разорванную парчу; отблески огня переливались в тяжелой золотой раме единственной картины на стене, оставляя в тени саму картину – портрет Марии Петровны двадцатилетней давности: ее изящная ручка покоилась на плече, словно выточенном из слоновой кости; она насмешливо куталась в вязаную шаль, которую живая Мария Петровна конвульсивно стискивала поверх дрожащих плеч, когда начинала кашлять.

Поленья были сырыми; чахлое голубое пламя, замирая, бегало по полену, постреливающему струйками едкого дыма.

Кира сидела у камина на шкуре белого медведя, утопая в густой мягкой шерсти; ее рука нежно обвила огромную, свирепую голову чудища. С детства она обожала так сидеть. Когда она приходила в гости к дяде, она всегда просила рассказать историю о том, как он убил этого медведя, и, счастливая, хохотала, когда он пугал ее, говоря, что медведь сейчас оживет и съест непослушных маленьких девочек.

– Ну, – произнесла Мария Петровна, протягивая руки к теплу огня, – вот вы и в Петрограде.

– Да, – проговорила Галина Петровна, – мы опять здесь.

– О, Пресвятая Богородица! – вздохнула Мария Петровна. – Сейчас иногда так трудно представить себе будущее, ради которого стоило бы жить.

– Трудно, – отозвалась Галина Петровна.

– Ну, ладно, а каковы планы в отношении девочек? Лидия, дорогая, ты совсем уже барышня. Все еще свободна сердцем?

Улыбка Лидии не была благодарной. Мария Петровна вздохнула:

– Теперь мужчины такие странные. Они не думают о женитьбе. А девушки? В Иринином возрасте я уже нянчила сына. Но она и не мыслит о доме и семье. Академия художеств для нее важнее. Галина, ты помнишь, как она портила мне всю мебель своими проклятыми рисунками, не успев вылезти из пеленок? Ах, Лидия, а ты думаешь учиться?

– У меня нет такого намерения, – ответила Лидия. – Слишком большое образование – это неженственно.

– А Кира?

– Смешно подумать, что крошке Кире уже пора в университет, не правда ли? – сказал Виктор. – Прежде всего, Кира, ты должна будешь получить трудовую книжку – новый паспорт, ну, ты знаешь. Тебе уже за шестнадцать. А затем…

– Профессия так полезна в наше время, – торопливо продолжила Мария Петровна. – Я думаю, почему бы не послать Киру в Медицинский институт? Женщины-врачи получают такие прекрасные пайки!

– Кира – врач? – усмехнулась Галина Петровна. – Ха, маленькая себялюбивая Кира чувствует отвращение к физическим ранам. Она не поможет даже больному цыпленку.

– А по-моему… – начал было Виктор.

В соседней комнате зазвонил телефон.

Ирина выбежала туда и, вернувшись, возвестила:

– Тебя, Виктор. Это Вава.

Виктор неохотно вышел. Через оставшуюся приоткрытой дверь они услышали обрывки разговора:

– Я знаю, что обещал прийти вечером. Но этот неожиданный экзамен в институте. По вечерам я должен учиться каждую минуту… О, конечно нет, никого, кроме тебя… Ты знаешь, что это правда, дорогая…

Он вернулся к камину и удобно уселся на спине белого медведя рядом с Кирой.

– По-моему, моя обворожительная маленькая кузина, – заговорил он, – многообещающую карьеру женщине предоставляет не институт, а устройство на работу в советском учреждении.

– Виктор, ты что, серьезно? – спросил Василий Иванович.

– В наше время человек должен быть здравомыслящим, – медленно отозвался Виктор. – Студенческий паек не сможет в достаточной мере обеспечить целую семью – вам ли этого не знать?

– Служащие получают сало и сахар, – произнесла Мария Петровна.

– Сейчас нанимают огромное число машинисток, – настаивал Виктор, – умение печатать – это дорожка в любое высокое учреждение.

– И еще они получают обувь и бесплатный проезд в трамвае, – продолжала Мария Петровна.

– Проклятье! – сказал Василий Иванович. – Никто не может превратить скакуна в тяжеловоза.

– Кира, разве тебе не интересно? – спросила Ирина.

– Интересно, – спокойно ответила Кира, – но я думаю, что обсуждать здесь нечего. Я поступаю в Технологический институт.

– Кира!

Семь пораженных голосов произнесли одно имя. Затем Галина Петровна сказала:

– Вот такие дочери даже собственную мать не посвящают в свои планы!

– Когда ты это решила? – задохнулась от удивления Лидия.

– Лет восемь назад, – ответила Кира.

– Но Кира! Что ты будешь там делать? – открыла рот Мария Петровна.

– Я стану инженером.

– Откровенно говоря, – подал голос Виктор, – я думаю, что инженерия – это профессия не для женщин.

– Кира, – робко сказал Александр Дмитриевич, – тебе же никогда не нравились коммунисты, а теперь ты выбираешь эту модную профессию, которая так нравится им.

– Ты хочешь строить для Красного государства? – спросил Виктор.

– Я хочу строить, потому что хочу строить.

– Но Кира! – широко раскрыв глаза, пораженная Лидия смотрела на нее. – Ведь такая работа – это грязь, железки, ржавчина, газовые горелки, грязные потные мужики и никакого женского общества, чтобы хоть как-то скрасить жизнь.

– Потому мне она и нравится!

– Это некультурная профессия, совсем не для женщины, – презрительно сказала Галина Петровна.

– Это единственная профессия, – произнесла Кира, – для которой не нужно учиться лгать. Сталь – это сталь. Бо́льшая же часть наук – это чьи-либо размышления, чьи-то желания и ложь многих людей.

– Чего в тебе нет – так это духовности, – заметила Лидия.

– Честно говоря, – сказал Виктор, – твоя позиция слегка антиобщественна, Кира. Ты выбираешь профессию лишь потому, что ты этого хочешь, не подумав над тем фактом, что, как женщина, ты была бы намного полезнее обществу на более женской работе. Мы все должны считаться с тем, что у нас есть свои обязанности перед обществом.

– Кому конкретно ты обязан, Виктор, и чем?

– Обществу.

– Что такое общество?

– Если позволишь так выразиться, Кира, – это детский вопрос.

– Но, – проговорила Кира; ее глаза были широко раскрыты, а взгляд – устрашающе мягок, – я не понимаю. Кому это я обязана? Вашему соседу за смежной дверью? Или милиционеру на углу? Или служащему в кооперативе? Или старику, которого я видела в очереди, третьим от входа, в женской шляпе, со старой корзинкой?

– Общество, Кира, это огромное целое.

– Если ты напишешь целую вереницу нулей, они так нулями и останутся!

– Дитя, – сказал Василий Иванович, – что ты делаешь в Советской России?

– И сама не пойму!

– Дайте ей поступить в институт, – сказал Василий Иванович.

– Придется, – горько согласилась Галина Петровна. – С ней не поспоришь.

– Она всегда добивается своего, – обиженно сказала Лидия, – не понимаю, как ей это удается.

Кира наклонилась над огнем и подула на затухающее пламя. На мгновение, когда яркий язычок вырвался наружу, красный жар выхватил ее лицо из мрака. Оно было словно лицо кузнеца, склонившегося над горном.

– Я боюсь за твое будущее, Кира, – сказал Виктор, – сейчас самое время примириться с жизнью, такой, какая она есть. С подобными мыслями ты недалеко уйдешь.