Текст книги "Мы живые"

– До свидания, – сказала Кира, – через месяц.

– Если я еще буду жив, – сказал он, – и если не забуду.

Она вскарабкалась на сиденье и, встав на колени, всматривалась в окошечко пролетки. Когда она тронулась, непокрытые волосы Киры всколыхнулись в воздухе, она смотрела на мужчину, который стоял, глядя ей вслед.

Извозчик завернул за угол, а она оставалась на коленях, только ее голова поникла. Беспомощная рука лежала на сиденье ладонью кверху; и Кира чувствовала, как кровь стучит в пальцах.

Глава V

Галина Петровна каждое утро выговаривала:

– Что с тобой происходит, Кира? Ты не обращаешь внимания, ешь ты или нет. Ты не обращаешь внимания, мерзнешь ты или нет. Ты не слышишь тех, кто с тобой разговаривает. В чем дело?

Вечерами Кира возвращалась домой из института и, затаив дыхание, следила за каждой высокой фигурой, тревожно впиваясь глазами в каждый поднятый воротник. Она не надеялась найти его в городе; она не хотела его найти. Она никогда не задумывалась над тем, любит ли он ее. У нее не было никаких мыслей о нем, кроме той, что он существует. Но для нее оказалось тяжело помнить, что существует что-то помимо него.

Однажды, когда она вернулась домой, дверь открыла Галина Петровна с красными, заплаканными глазами.

– Ты получила хлеб? – было первым вопросом, брошенным в холодную щель приоткрытой двери.

– Какой хлеб? – спросила Кира.

– Какой хлеб? Твой хлеб! Институтский хлеб! Сегодня ты должна была его получить! Только не говори, что это вылетело у тебя из головы!

– Я совсем забыла!

– О господи! Боже мой!

Галина Петровна тяжело села, и ее руки беспомощно упали.

– Кира, что с тобой происходит! Получает паек, на который и котенка не прокормишь, и даже о нем забывает! Хлеба нет! О, боже милосердный!

В темной столовой Лидия сидела у окна, заштопывая чулки под светом уличного фонаря. Александр Дмитриевич дремал, положив голову на стол.

– Хлеба нет, – возвестила Галина Петровна. – Ее величество забыла о нем.

Лидия усмехнулась. Александр Дмитриевич вздохнул и поднялся.

– Я пойду на кровать, – пробормотал он. – Когда спишь, голод чувствуется не так сильно.

– Сегодня ужина не будет. Проса совсем не осталось. Трубы лопнули. В доме нет воды.

– Я не голодна, – сказала Кира.

– У тебя одной на всю семью есть хлебная карточка. Но, боже, ты, кажется, совсем не думаешь об этом!

– Я виновата, мама. Я получу хлеб завтра.

Кира зажгла фитилек. Лидия подвинула свое шитье поближе к маленькому пламени.

– Ваш отец ничего не продал сегодня в этом своем магазине, – сказала Галина Петровна.

Спицы Лидии позвякивали в тишине.

Резко, настойчиво зазвенел дверной колокольчик.

Галина Петровна нервно вздрогнула и поспешила открыть дверь.

Тяжелые сапоги пробухали через прихожую.

Управдом вошел без приглашения, его сапоги оставляли грязные следы на полу в столовой. Галина Петровна семенила за ним, тревожно комкая свою шаль. Он держал в руке лист бумаги.

– Из-за этого происшествия с водопроводными трубами, гражданка Аргунова, – не снимая шапки, сказал он, швыряя лист на стол, – домовой комитет утвердил резолюцию собрать с жильцов деньги в соответствии с их социальным положением на замену водопроводных труб, в дополнение к квартплате. Здесь список, кто сколько платит. Деньги должны быть завтра утром, не позднее десяти. До свидания, гражданка.

Галина Петровна закрыла за ним дверь и трясущейся рукой поднесла бумагу к огню.

Дубенко – рабочий – в кв. 12 – 3 млн рублей.

Рыльников – совслужащий – в кв. 13 – 5 млн рублей.

Аргунов – частник – в кв. 14–50 млн рублей.

Бумажка упала на пол; лицо Галины Петровны упало на ее руки на столе.

– В чем дело, Галина? Сколько там? – послышался из спальни голос Александра Дмитриевича.

Галина Петровна подняла голову.

– Здесь… не много. Спи. Я скажу тебе завтра. – У нее не было носового платка; она вытерла глаза уголком своей шали и прошаркала в спальню.

Кира склонилась над учебником. Маленькое пламя колыхалось, танцуя по страницам. Единственного предложения, которое она могла бы прочитать или запомнить, в книге напечатано не было: «…Если я все еще буду жив – и если не забуду…»

* * *

Студенты получали хлебные карточки и бесплатные трамвайные билеты. В старых неуютных помещениях Технологического института они простаивали в очередях, чтобы получить карточки. Затем в студенческом кооперативе они опять стояли в очереди, чтобы получить хлеб.

Кира прождала час. Служащий за прилавком совал ломти черствого хлеба в медленно движущуюся вдоль него цепочку студентов. Затем нырял рукой в бочку, чтобы выудить селедку, обтирал руку о хлеб и сгребал измятые бумажные банкноты. Незавернутые хлеб и сельдь исчезали в портфелях, набитых книгами. Студенты весело насвистывали и отбивали ногами чечетку по полу, усыпанному опилками.

Молодая женщина, которая стояла в очереди за Кирой, внезапно с дружеской, доверительной усмешкой оперлась о ее плечо, хотя Кира никогда ее прежде не видела. У женщины были широкие плечи, она носила мужскую кожаную куртку; ее короткие толстые ноги были обуты в плоские мужские полуботинки; красный платок был аккуратно повязан поверх коротких прямых волос; ее глаза были широко расставлены на круглом веснушчатом лице; тонкие губы были сведены с такой очевидной и страстной целеустремленностью, что казались слабыми; перхоть белела на черной коже плеч ее куртки.

Она ткнула в направлении большого плаката, призывавшего всех студентов принять участие в выборах в Студенческий совет, и спросила:

– Ты идешь днем на собрание, товарищ?

– Нет, – ответила Кира.

– Но ты должна пойти, товарищ. Непременно. Это колоссально важно. Ты обязательно должна проголосовать.

– Я никогда в жизни не голосовала.

– Так ты первокурсница, товарищ?

– Да.

– Замечательно! Замечательно! Разве это не прекрасно?

– Что прекрасно?

– Начать свое образование в такое славное время, как сейчас, когда наука свободна и возможности открыты для всех. Я понимаю, это в новинку для тебя и должно показаться очень странным. Но не бойся, дорогуша. Я здесь старожил. Я тебе помогу.

– Я ценю ваше предложение, но…

– Как тебя зовут, дорогуша?

– Кира Аргунова.

– Меня Соня. Просто Товарищ Соня. Так меня все зовут. Знаешь, я чувствую, что мы будем прекрасными друзьями. Больше всего люблю помогать умным молодым студентам, таким как ты.

– Но, – сказала Кира, – я что-то не припомню, чтобы сказала что-то особенно умное.

Товарищ Соня громко рассмеялась.

– Но я знаю девушек, и я знаю женщин. Мы – новые женщины, которые стремятся получить полезное для общества образование и занять свое место рядом с мужчинами в мировом производстве – вместо нудной работы на кухне, – должны сплотиться. Ничего не радует меня больше, чем новая женщина-студентка. Товарищ Соня всегда будет твоим другом. Товарищ Соня – это друг для всех.

Товарищ Соня улыбнулась. Она улыбнулась прямо в глаза Киры, словно мягко и необратимо забирая в свои руки эти глаза и скрытый за ними мозг. Улыбка Товарища Сони была дружеской; теплое, настойчивое дружелюбие, взявшее на себя первую роль и намеренное ее сохранить.

– Спасибо, – сказала Кира. – Что ты хочешь, чтобы я сделала?

– Ну, начнем с того, товарищ Аргунова, что ты должна пойти на собрание. Мы выбираем наш Студенческий совет на год. Нас ждет жестокая борьба. Есть среди старых студентов сильный антипролетарский элемент. Ну, ты знаешь – наши классовые враги. Молодые студенты, такие как ты, должны поддерживать кандидатов от нашей партячейки, которые, собственно, и стоят на страже твоих интересов.

– Ты одна из кандидатов партячейки, Товарищ Соня?

Товарищ Соня расхохоталась:

– Вот видишь? Я говорила тебе, что ты умна. Да, я одна из них. Состою в совете в течение двух лет. Тяжелая работа. Но что я могу сделать? Товарищи студенты выбрали меня, и я должна выполнять свой долг. Ты просто иди со мной, а я скажу тебе, за кого голосовать.

– А… – сказала Кира. – А что потом?

– Я расскажу тебе. Все Красные студенты несут ту или иную общественную нагрузку. Ты же не хочешь, чтобы тебя подозревали в буржуазных наклонностях. Я организую марксистский кружок – небольшую группу молодых студентов, где я – председатель, – чтобы изучать настоящую пролетарскую идеологию, которая нам пригодится, когда мы войдем в мир и будем служить пролетарскому государству. Ведь для этого все мы и учимся, не так ли?

– А тебе не приходила в голову такая мысль, – начала Кира, – что я, может быть, здесь по очень необычной причине? Я хочу научиться делу, которое мне нравится, и только потому, что оно мне нравится.

Товарищ Соня посмотрела в серые глаза товарища Аргуновой и поняла, что совершила ошибку.

– Что же, – сказала Товарищ Соня, уже не улыбаясь, – как хочешь.

– Но я думаю, что пойду на собрание, – сказала Кира, – и, думаю, буду голосовать.

* * *

Амфитеатр из переполненных скамеек возвышался, словно плотина, так и не сдержавшая волны студентов, которые выплеснулись на ступеньки в проходах, на подоконники, на низкие шкафы и на пороги открытых дверей.

Юный оратор стоял на трибуне, потирая ладони, словно торговец за прилавком. Его лицо выглядело словно выцветшая реклама из витрины магазина: требовалось чуть больше цвета, чтобы сделать его волосы белыми, его глаза голубыми, его кожу здоровой. Бледные губы не создавали никакого обрамления для темного провала рта, который он широко раскрыл, выкрикивая во внимательно слушавшую аудиторию слова, как боевые приказы.

– Товарищи! Двери науки открыты для нас, сыновей труда! Наука сегодня в наших собственных мозолистых руках! Мы переросли старую буржуазную ложь об объективной беспартийности науки. Наука не беспартийна. Наука – это оружие в классовой борьбе. Мы здесь не для того, чтобы потворствовать своим личным мелочным амбициям. Мы переросли слюнявый эгоизм буржуя, который скулил из-за своей личной карьеры. Наша единственная цель поступления в красный Технологический институт – это выучиться на достойных бойцов авангарда пролетарской культуры и созидания!

Выступивший покинул трибуну, потирая ладони. Некоторая часть публики шумно захлопала. Большинство же осталось безучастным и не вынимало рук из карманов старых пальто или из-под парт.

Кира наклонилась к веснушчатой девушке позади себя и спросила:

– Кто это?

Девушка прошептала:

– Павел Серов. Из партячейки. Член партии. Будь осторожна. У них везде свои шпионы.

Студенты сидели беспорядочной, доходящей до потолка толпой, состоящей из бледных лиц и старых, бесформенных пальто. Но их разделяла невидимая линия. Линия, которая не пролегла прямо поперек скамеек, а зигзагами проползла по залу. Линия, которую никто не мог видеть, но все чувствовали; линия тонкая и аккуратная, как острое лезвие ножа. Одна сторона носила упраздненные новыми правителями зеленые студенческие фуражки, носила их гордо, вызывающе, словно знак отличия и превосходства; другая сторона носила красные косынки и щегольские военные кожаные куртки. Первая сторона, бо́льшая, тоже выставила на трибуну ораторов, которые напомнили аудитории, что студенты всегда знали, как бороться против тирании, независимо от того, какой у нее цвет. Гром аплодисментов прокатился от потолка до подножия трибуны, аплодисментов слишком громких, слишком долгих, горячих, торжествующих, словно это был единственный путь, оставленный людям, чтобы выразить себя, словно их руки говорили больше, чем могли произнести их голоса.

Вторая сторона смотрела на них без улыбки, холодными глазами. Ее ораторы воинственно ревели о диктатуре пролетариата, не обращая внимания на внезапный смех, который, казалось, возникал из ниоткуда. Шелуха семечек бесстыдно летела точно в носы выступавшим. Студенты были молоды и слишком уверены в том, что им нечего бояться. Они впервые поднимали голоса в то время, когда всю страну давным-давно заставили замолчать. Они были благородно-вежливы со своими врагами, и их враги были вежливо-благородны и называли их «товарищи». Все они осознавали, что идет безмолвная борьба не на жизнь, а на смерть; но только одна сторона, меньшая, знала, чья будет победа. Молодые и самоуверенные в своих кожаных куртках и красных косынках, они смотрели со смертоносной терпимостью на тех, других, таких же молодых и самоуверенных, но эта терпимость сверкала холодом припрятанной винтовки, и они были уверены, что очень скоро подойдет и ее очередь.

Павел Серов наклонился к соседу, стройному юноше с худым, истощенным лицом, и прошептал:

– Вот такие речи здесь выдают. Сколько еще предстоит работы! Посмел бы кто-нибудь на фронте…

– Фронт, товарищ Серов, – ответил мягкий, невыразительный голос его соседа, – изменился. Внешний враг разбит. Так что теперь нам нужно окапываться на внутреннем фронте.

Он наклонился ближе к товарищу Серову. Его длинные тонкие пальцы прижались к парте; он слегка приподнял один палец и медленно покачал им, обводя аудиторию от стены до стены.

– На внутреннем фронте, – прошептал он, – нет гранат, нет пушек. Когда наши враги падают – нет крови или криков. Мир никогда не узнает, когда они были убиты. Иногда они и сами этого не знают. Сейчас, товарищ Серов, настало время борцов за красную культуру.

Когда закончилось последнее выступление, было проведено голосование. Кандидаты по очереди покидали аудиторию, в то время как другие выступали с речами о них; затем поднимались руки, и студенты, встав на столы и размахивая карандашами, подсчитывали голоса.

Кира увидела Виктора, выходящего наружу, и услышала слова его сторонника о мудрости товарища Виктора Дунаева, который руководствуется духом взаимопонимания и сотрудничества; обе стороны зааплодировали, обе стороны проголосовали за товарища Дунаева. Кира не голосовала.

– Кандидата Павла Серова просим удалиться, – возвестил председатель собрания. – Слово предоставляется товарищу Пресняковой.

Под грохот аплодисментов Товарищ Соня выскочила на трибуну, сдернула красную косынку и самозабвенно тряхнула короткими, взъерошенными волосами.

– Просто Товарищ Соня! – представилась она собравшимся. – Сердечный пролетарский привет всем! И особенно – нашим товарищам женщинам! Ничто не радует меня так сильно, как вид новой женщины-студентки, женщины, вырвавшейся из векового рабства тарелок и пеленок. Поэтому я здесь – Товарищ Соня – к вашим услугам! – Она подождала, пока затихнут аплодисменты. – Товарищи студенты! Мы должны бороться за наши права! Мы должны научиться выражать нашу пролетарскую волю и заставить наших врагов призадуматься. Мы должны наступить нашим пролетарским сапогом на их белые глотки и на их предательские планы. Наши красные школы только для красных студентов. Студенческий совет должен стоять на страже пролетарских интересов. Ваша задача – избрать тех, чья пролетарская преданность вне всяких сомнений. Вы слышали выступление товарища Серова. Я здесь для того, чтобы сказать вам, что он опытный боец в рядах коммунистов, член партии еще с дореволюционного времени, боец Красной армии. Давайте же все проголосуем за коренного пролетария, красноармейца, героя Мелитополя товарища Павла Серова!

Под грохот аплодисментов ее тяжелые башмаки пробухали вниз по ступенькам трибуны, живот ее вздрагивал, лицо расплылось в широченной улыбке, ладонью она вытирала капельки пота под носом.

Товарищ Серов был избран; так же, как и Товарищ Соня; так же, как и товарищ Дунаев; но были избраны и члены из числа зеленых фуражек. Они составили две трети нового Студенческого совета.

– И чтобы закрыть собрание, товарищи, – прокричал председатель, – мы споем нашу старую песню «Дни нашей жизни».

Нестройный хор торжественно загудел:

 
Быстры, как волны,
Дни нашей жизни…
 

Это была старая застольная песня, выросшая до звания студенческого гимна; медленная, печальная мелодия с показной веселостью в раскатах ее неодухотворенных нот, родившаяся задолго до революции в душных комнатах, где небритые мужчины и мужеподобные женщины обсуждали философию и с показной бравадой глотали дешевую водку за тщету всего земного.

Кира нахмурилась; она не пела; она не знала эту старую песню и не желала учить ее. Она заметила, что студенты в кожанках и красных косынках тоже безмолвствуют.

Когда песня закончилась, Павел Серов прокричал:

– А теперь, товарищи, наш ответ!

В первый раз в Петрограде Кира услышала «Интернационал». Она пыталась не слушать его слов. Эти слова говорили об униженных, голодных рабах, о тех, «кто был ничем, а станет всем»; в величественном кубке музыки эти слова не опьяняли, как вино, не внушали ужас, как кровь; они были серыми, как сточная вода.

Но музыка звучала, словно четкий и уравновешенный марш тысяч ног, словно барабаны, в которые ударяют твердые и неторопливые руки. Музыка напоминала топот солдат, марширующих на рассвете на победный бой: песня будто поднималась с пылью дорог из-под солдатских сапог, словно сами солдатские подметки отбивали ее по земле.

Мелодия звучала тихо, со спокойствием необъятной силы, постепенно нарастая в еще сдерживаемом, но вскоре ставшем неконтролируемым экстазе, ноты поднимались, трепетали, повторялись, слишком восхитительные, чтобы кто-то мог сдержать их; они были словно руки, вознесенные и машущие среди развевающихся знамен.

Это был гимн, обладающий силой марша, и марш, обладающий волшебством гимна. Это была песня солдат, несущих священные знамена, и священников, несущих мечи. Это был гимн во славу силы. Все должны были вставать, когда звучал «Интернационал».

Кира стояла, улыбаясь музыке.

– Это первая красивая вещь, которую я обнаружила в революции, – сказала она своей соседке.

– Осторожнее, – прошептала веснушчатая девушка, пугливо оборачиваясь вокруг, – кто-нибудь может услышать тебя.

– Когда все это закончится, – сказала Кира, – когда даже последняя память об их республике будет вытравлена из истории – какой из этого выйдет величественный похоронный марш!

– Ты что, идиотка? О чем ты говоришь!..

Мужская рука схватила запястье Киры и развернула ее.

Она взглянула в два серых глаза, которые казались глазами ручного тигра, но не было полной уверенности в том, действительно ли он приручен или нет. На его лице было четыре прямые линии: две брови, рот и шрам на правом виске.

В течение нескольких секунд они стояли лицом к лицу, молча, враждебные, пораженные глазами друг друга.

– Сколько, – спросила Кира, – вам заплатили за шпионство?

Она попробовала освободить свое запястье. Но он крепко держал ее.

– Ты знаешь, где место таким девочкам, как ты?

– Да. Там, где таких мужчин, как вы, не пустили бы даже через черный ход.

– Ты, должно быть, новенькая здесь. Я бы посоветовал тебе быть осторожнее.

– У нас скользкие ступеньки, а нужно подняться на четвертый этаж, так что будьте осторожны, когда придете арестовывать меня.

Он отбросил ее запястье. Она посмотрела на молчаливый рот – он говорил о многих прошедших сражениях больше, чем шрам на его лбу; он также говорил о том, что появится еще много новых ран.

«Интернационал» звенел, словно шаг, отбиваемый по земле сапогами солдат.

– Ты что, необыкновенно храбрая или просто глупая? – спросил он.

– Попробуйте сами разузнать это.

Он пожал плечами, повернулся и зашагал прочь. Он был высок и молод. Он носил кепку и кожанку. У него была походка солдата, его шаги были неторопливы и очень уверенны.

Студенты пели «Интернационал», его восторженные звуки поднимались, трепетали, повторялись…

– Товарищ, – прошипела веснушчатая девушка, – что ты наделала?

* * *

Первым звуком, который Кира услышала, когда позвонила в дверной колокольчик, был кашель Марии Петровны. Затем повернулся ключ. В следующий момент волна дыма ударила ей в лицо. Сквозь дым она разглядела слезящиеся глаза Марии Петровны, трясущейся в ужасном кашле, и ее распухшую ладонь, прикрывавшую рот.

– Кира, дорогая, заходи, заходи, – выдавила Мария Петровна. – Не бойся. Это не пожар.

Кира окунулась в серый туман, который врезался в ее глаза словно едкий лук; Мария Петровна шаркала следом за ней, болезненно чередуя слова и кашель:

– Это печка… эти советские дрова… мы достали… не загораются… так отсырели, что нельзя… Не снимай пальто, Кира… слишком холодно. Мы открыли окна.

– Ирина дома?

– Точно, она здесь, – чистый, звонкий голос Ирины прозвенел откуда-то из тумана, – если только сможешь найти ее.

В столовой огромное двойное окно было открыто; водоворот дыма бурлил вокруг него, захлебываясь холодным воздухом улицы. Ирина сидела за столом, дуя на застывшие и посиневшие пальцы, на ее плечи было наброшено зимнее пальто.

Мария Петровна отыскала дрожащую маленькую тень в углу за буфетом и вытащила ее на свет.

– Ася, поздоровайся с кузиной Кирой.

Ася угрюмо смотрела, глаза ее были красные, а маленький влажный нос прятался в отцовском меховом воротнике.

– Ася, ты слышишь меня? И где твой носовой платок? Скажи «здравствуйте» кузине Кире.

– Здравствуйте, – пробормотала Ася, глядя в пол.

– Почему ты сегодня не в школе, Ася?

– Закрыта, – вздохнула Мария Петровна. – Школа закрыта на две недели. Нет дров.

В тумане хлопнула дверь. Вошел Виктор.

– О, здравствуйте, Кира, – холодно сказал он. – Мама, когда прекратится этот дым? Как можно учиться в такой адской атмосфере? О, мне, конечно, все равно. Если я не сдам экзамены, всего лишь не будет хлебных карточек для семьи!

Когда он вышел, дверь хлопнула еще сильнее.

Кира присела, рассматривая набросок Ирины. Ирина училась рисованию и посвящала много времени благоговейному исследованию древних шедевров в музеях; но ее быстрая рука и злонамеренный глаз создавали нахальные изображения, подходящие для газет. Она рисовала карикатуры, когда бы ей ни предложили и во все остальное время. Рисовальная доска лежала на ее коленях. Время от времени она откидывала голову и волосы назад, чтобы быстро взглянуть сквозь дым на Асю: она рисовала набросок со своей маленькой сестры. На бумаге Ася была превращена в домового с огромными усами и животом, колдующего на спине улитки.

Василий Иванович вернулся домой с рынка. Он довольно улыбался. Простояв на рынке весь день, он продал люстру из гостиной. Ему за нее хорошо заплатили. Его улыбка стала шире, когда он увидел Киру, и он приветливо кивнул ей. Мария Петровна поставила перед ним миску с горячим супом. Она спросила робко:

– Не хочешь ли немного супа, Кира?

– Нет, спасибо, тетя Маруся. Я только что пообедала.

Она знала, что у Марии Петровны осталась только одна порция супа, припасенная для Василия Ивановича, и она видела, что Мария Петровна вздохнула с облегчением.

Василий Иванович ел, разговаривая с Кирой так, словно она была его персональной гостьей; так он разговаривал лишь с немногими из их гостей, поэтому Мария Петровна и Ирина тревожно наблюдали за улыбкой, столь редкой на его лице.

Он усмехнулся:

– Взгляни-ка на Иринины рисунки. Малюет весь день напролет. Неплохо, а, Кира? Это я про рисунки. Как Виктор в институте? Не последний, надеюсь… Ну ладно, и в нас еще кое-что осталось. Да, в нас еще кое-что осталось.

Он внезапно наклонился вперед над супом, его глаза сверкнули, голос понизился:

– Ты читала вечерние газеты, Кира?

– Да, дядя Василий. Вас что-то заинтересовало?

– Новости из-за границы. Конечно, в этой заметке не сказали многого. Они бы ни за что не пропустили. Но ты-то умеешь читать между строк. Лишь взгляни в нее и запомни мои слова. Европа зашевелилась. Ждать осталось недолго… и скоро…

Мария Петровна нервно закашляла. Она привыкла к этому; в течение пяти лет она слушала то, что Василий Иванович вычитывал между строк – о грядущем освобождении, которое так и не приходило. Она вздохнула, даже не пытаясь спорить. Василий Иванович довольно усмехнулся:

– И когда это произойдет, я готов начать опять с того момента, когда пришли они. Это будет нетрудно. Конечно, они закрыли мой магазин и растащили всю обстановку, но… – Он наклонился ближе к Кире, шепча: – Я знаю, куда они унесли ее. Я знаю, где все это сейчас.

– Вы знаете, дядя Василий?

– Я отыскал манекены в государственном обувном магазине на Большом проспекте, а кресла – в фабричной столовой на Выборгской стороне; а люстра – люстра в новом Табачном тресте. Я не зря терял время. Я готов. Как только времена изменятся – я буду знать, где все это найти, и я снова открою свой магазин.

– Это чудесно, дядя Василий. Я рада, что они не разломали вашу мебель или не сожгли ее.

– Да, на мое счастье, они не сделали этого. Она все еще почти как новая. Я видел трещину на одном из манекенов – это позор, но это можно исправить. А… о, это самая забавная вещь, – он лукаво захохотал, как будто ему удалось перехитрить своих врагов, – вывески, Кира, ты помнишь мои вывески – позолоченное стекло с черными буквами? Так вот, я даже их нашел. Они висят над кооперативом около Александровского рынка. На одной стороне читаем: «Государственный кооператив», но с другой, с другой стороны все еще видно: «Василий Дунаев. Меха».

Он уловил выражение глаз Марии Петровны и нахмурился.

– Маруся уже больше ни во что не верит. Она не думает, что мы все это получим обратно. Она так легко потеряла веру. Как насчет этого, Кира? Ты думаешь всю свою жизнь прожить под красным сапогом?

– Нет, – сказала Кира, – это не может длиться вечно.

– Конечно, не может. Определенно не может. Вот и я говорю – не может. – Он неожиданно поднялся. – Иди сюда, Кира, я тебе кое-что покажу!

– Василий, – вздохнула Мария Петровна, – разве ты не доешь суп?

– При чем тут суп? Я не голоден. Идем в мой кабинет, Кира.

В кабинете Василия Ивановича совсем не осталось мебели, кроме стола и одного стула. Он отпер ящик стола и вытащил узелок из старого пожелтевшего носового платка. Он развязал тугой узел и, гордо и счастливо улыбаясь, распрямив сгорбленные плечи, показал Кире аккуратно перевязанные пачки крупных купюр царских времен.

Это были большие пачки, в них содержалось многотысячное состояние.

Кира задохнулась:

– Но, дядя Василий, они… они ничего не стоят. Их запрещено использовать и даже хранить. Это… опасно.

Он рассмеялся:

– Конечно, они ничего не стоят – сейчас. Но подожди немного и увидишь. Настанет день, когда положение дел изменится. Ты увидишь, как много вот здесь, в моем кулаке.

– Но, дядя Василий, где вы достали их?

– Я купил их. Тайно, конечно. У спекулянтов. Это опасно, но их можно достать. Это мне обошлось недешево. Я скажу тебе, почему я купил так много. Ты понимаешь, как раз… как раз перед тем, как они национализировали магазин… Я задолжал крупную сумму – за мои новые витрины, я получил их из-за границы, из Швеции, ни у кого в городе не было таких. Когда они отняли магазин, они своими сапогами расколотили витрины, но это неважно, я все еще должен за них одной фирме. Сейчас для меня нет никакой возможности заплатить – нельзя посылать деньги за границу, но я жду. Я не могу заплатить за них этим дрянным советским бумажным хламом… ха, за границей им не воспользовались бы даже в туалете. И нельзя достать золото. Но это – это будет почти как золото. И я оплачу свой долг. Я проверил. Старик из той фирмы умер, но его сын жив. Он сейчас в Берлине. Я ему заплачу. Я не люблю быть в долгу. Я никогда в жизни никому не был должен ни рубля. – Он взвесил бумажный сверток на своей огромной ладони и мягко сказал: – Послушай один совет старика, Кира. Никогда не оглядывайся назад. Прошлое мертво. Но всегда есть будущее. Всегда есть будущее. И в этом мое будущее. Прекрасная идея, а, Кира, собирать деньги?

Кира выдавила улыбку, отвернулась от него в сторону и прошептала:

– Да, дядя Василий, очень хорошая идея.

Прозвенел входной колокольчик. Затем они услышали в прихожей девичий звонкий смех. Василий Иванович нахмурился.

– Опять она здесь, – сердито сказал он. – Вава Миловская. Подруга Виктора.

– В чем дело, дядя Василий, она вам не нравится?

Он пожал плечами.

– Да нет, наверное, она неплохая. Она не то чтобы не нравится мне. Просто в ней нет ничего, что могло бы нравиться. Всего лишь легкомысленная молоденькая женщина. Не такая девушка, как ты, Кира. Пойдем, я думаю, ты с ней должна познакомиться.

Вава Миловская стояла в центре столовой словно два светлых круга: нижний и больший – длинная юбка из розового накрахмаленного ситца; верхний и меньший – завитая хризантема блестящих черных кудрей. Ее платье было всего лишь из ситца, но оно было новым и, очевидно, дорогим. Кроме того, она носила узкий бриллиантовый браслет.

– Добрый вечер, Василий Иванович! – пропела она. Ее розовая юбка взметнулась, когда она подпрыгнула, положив руки на его плечи, и чмокнула его в суровый лоб.

– А это – я знаю – Кира. Кира Аргунова. Я так рада наконец-то познакомиться с вами, Кира!

Виктор вышел из своей комнаты. Вава несколько раз повторила, что пришла проведать Ирину, но он знал, как знали и все остальные, кто был действительный объект ее визита. Он смотрел на нее, улыбался, трепал Асю за ухо, поддразнивая ее, принес теплую шаль Марии Петровне, когда та закашлялась, рассказывал анекдоты и однажды даже заставил Василия Ивановича, который угрюмо сидел в темном углу, улыбнуться шутке.

– Я кое-что принесла, чтобы показать всем вам, – таинственно возвестила Вава, доставая маленький сверток из своей сумочки. – Кое-что… кое-что очаровательное. Такого вы еще никогда не видели.

Все головы склонились над столом, над крошечной круглой оранжево-золотой коробочкой. Вава прошептала волшебные слова:

– Из-за границы.

Они благоговейно смотрели на коробку, боясь дотронуться. Вава гордо зашептала не дыша, стараясь придать голосу непринужденность:

– Пудра. Французская. Настоящая французская. Контрабанда. Одна из папиных пациенток дала ее ему – как часть платы.

– Ты знаешь, – сказала Ирина, – я слышала, что за границей пользуются не только пудрой, но – представьте – губной помадой!

– Да, – сказала Вава, – и эта женщина, папина пациентка, пообещала достать мне губную помаду в следующий раз.

– Вава! Ты же не осмелишься пользоваться ею!

– О… Я не знаю. Может быть, чуть-чуть. Время от времени.

– Ни одна порядочная женщина не красит губы, – сказала Мария Петровна.

– Но говорят, что там, за границей, красят – и это совершенно нормально.

– Заграница, – жалобно вздохнула Мария Петровна, – такое место, должно быть, и вправду где-то существует, а? Заграница…

* * *

Снег не выпал, но сильный мороз сковал слякоть на тротуарах. Выросли первые сосульки, похожие на усы у ртов водосточных труб. Небо было чистым, сверкающим холодными блестками льда. Люди передвигались медленно, неуклюже, будто учились кататься на коньках; иногда они поскальзывались и вскидывали высоко в воздух беспомощную ногу, хватаясь за ближайший фонарный столб. Лошади испуганно скользили по застекленевшим мостовым; осколки летели из-под их копыт, беспомощно бивших по льду.