Текст книги "Карибские сокровища"

Мы затаили дыхание и с ужасом ожидали непоправимого звука тяжелого падения тела, но вместо этого раздался сочный всплеск и фонтан брызг взлетел вверх из темноты. После короткой паузы, заполненной какими-то булькающими звуками, до нас донеслись звучные раскаты смеха, в которые вплелись истерические вопли до смерти перепуганного гуахаро. Мы присели, с превеликой осторожностью продвинулись поближе к краю и заглянули вниз. Довольно далеко внизу Каприата то ли лежал, то ли сидел, а может быть, и стоял в глубокой луже кристально чистой воды. Точно мы определить не могли, потому что в свете фонаря прозрачная вода была совершенно невидима, и свет дробился и отражался от выстланного белым известняком дна бассейна.

Когда мы все наконец перестали смеяться, а дождаться этого не так-то просто, если находишься в обществе Каприаты, то уговорили славного охотника выудить сачок из воды и взглянуть, что там запуталось. Там оказалась летучая мышь (Chilonycteris rubiginosa) с невероятно уморительной горизонтально сплющенной мордочкой и толстым, круглым тельцем, похожим на пончик, – и притом она сама залетела в наш сачок! Мы могли годами обшаривать пещеру и не увидеть ни одного подобного экземпляра!

Тут мы поняли, что надо решать более серьезную задачу: выручать Каприату. От нас до бассейна, куда он свалился, было добрых пятнадцать футов. Каприата находился в туннеле, или маленьком зале, нижнего горизонта, а стены там были абсолютно гладкие. Мы выглядывали как бы из окошка примерно посередине одной из стен – как назло, самой гладкой. Поначалу мы об этом не задумывались и пытались поймать еще хоть одну летучую мышь из тех, что летали вокруг. Альма первая обратила внимание на ожидающие нас неприятности: как я заметил, женщины всегда умудряются заметить в любых обстоятельствах самое досадное упущение. Сначала и я, и Каприата наперебой изобретали разные уловки, чтобы изловить мечущихся внизу летучих мышей, но потом мы решили, что мышей удобнее всего загонять сверху, где стоим мы с Альмой.

– Влезайте сюда! – весело крикнул я. И Каприата честно попытался последовать моему совету.

– Ему сюда не взобраться, – твердила Альма. Но мы не теряли оптимизма. Шли минуты за минутами, а Каприата раз за разом соскальзывал обратно в свою лужу.

– Похоже, мне отсюда не выбраться, – признался он наконец довольно-таки жалким голосом.

Мы решили было спустить ему веревку, но почти сразу поняли, что здесь у нас ее совершенно не к чему привязать, да и сами мы еле держимся на скользком скате, и вытянуть Каприату нам не под силу. Поэтому я решил запастись несколькими длинными шестами и довольно долго отсутствовал: вскарабкаться наверх по скользкому скату – дело не простое. Возвращаться было куда проще: я соскользнул вниз, опираясь на раздобытые шесты. И попал прямо в гущу бурных событий.

Альма и в лучшие времена умела трещать как сорока: на этот раз ее словоизвержение достигло такой рекордной скорости, что я едва уловил что-то вроде паузы и, воспользовавшись ею, рявкнул во весь голос, чтобы прервать этот бурный поток. Я приказал повторить все более вразумительно, но и на этот раз сумел уловить только часто повторяемое имя самого почтенного гражданина приютившей нас страны. Я ни черта не понял, о чем и заявил Альме напрямик; но когда я склонился вниз к нашему недосягаемому Каприате, он выпустил в меня словесную очередь столь же скорострельного характера. А так как он говорил по-тринидадски, стоя по пояс в воде и то и дело поскальзываясь и ныряя вниз, я понял, что мне тут вообще ни бельмеса не понять.

Однако после нечеловеческих усилий я наконец добился толку от этой пары. Выяснилось, что Альма заметила в луже рыбу, а так как она знала, что эта пещера – единственное местообитание редчайшего интереснейшего вида (Coecorhandia urichi) совершенно слепых рыб, названных в честь вышеупомянутого гражданина, который ее и открыл, то пришла в неописуемый (и вполне объяснимый с зоологической точки зрения) восторг. Далее выяснилось, что она видела только мелькнувшую на дне тень рыбы, которая была бесцветна почти до полной прозрачности; Каприата же, которому свет фонаря бил почти прямо в глаза, вообще ничего не увидел. Как и следовало ожидать, это привело Альму в состояние, близкое к истерике. Она металась наверху в диком танце, подпрыгивая, размахивая фонарем и вопя Каприате: «Да нет, вон там! Там же! Скорее, она повернула обратно!» – и прочие столь же туманные указания, а бедняга не имел ни малейшего понятия, где это «там» и куда рыба плыла, прежде чем повернуть «обратно».

К моему появлению, насколько я уловил, рыба только что забилась под кучу камней «во-о-он там»; даже пользуясь преимуществом человека, который держит фонарь в руках, я не мог сообразить, в каком пространственном отношении «во-о-он там» находится к Каприате, к нам двоим или хоть к какому-нибудь неподвижному предмету или точке. Эти метафизические препирательства так затянулись, что я спустил в лужу свои шесты и сам слез туда же. Но как видно, уникальный и нелюдимый обитатель счел, что родная лужа стала чересчур перенаселенной, и наотрез отказался вылезать «из-под оттуда», как выразился Каприата.

После долгих и бесплодных поисков (позднее мы обшарили и другие лужи дальше, внизу) мы сдались и прекратили охоту. С помощью шестов выбрались в туннель. Когда все благополучно вылезли наверх, я бросил назад последний тоскующий взгляд – и что же! По дну бассейна величественно и неспешно скользила тень, точь-в-точь как от маленького дирижабля графа Цеппелина! С громким воплем я снова ринулся вниз, и безнадежная погоня продолжалась, пока мы, доведенные до полного изнеможения и отчаяния, не признали себя побежденными. Но и на этот раз я не удержался и вновь оглянулся – нет, не видно даже тени. Это странное, бесплотное создание, отбрасывающее лишь тень и невидимое миру, сохранило в неприкосновенности все тайны, какими владело. Мы до сих пор не изобрели ловушек, которые годились бы для этого неуловимого призрака. Однако не могу не привести здесь дурацкий детский стишок, который сложился у меня на обратном пути в лагерь (вы узнаете переделку знакомого стихотворения):

 
Она прозрачна, словно льдинка, —
Моя сардинка-невидимка.
Я не застал ее вчера,
Я не видал ее с утра.
Как я мечтаю, чтоб она
Мне стала наконец видна!
 

Нагруженные добычей, мы принялись карабкаться по скользкому скату вверх, в главный туннель, и в ту минуту, когда мы туда выбирались, «дьяволенок», метавшийся в глубине пещеры, решил, что пора наконец прорваться к своим сородичам. Он бросился вверх по туннелю, хлопая крыльями, истерически вскрикивая и то и дело сбиваясь с пути из-за слепящего света, к которому он не привык. Я выбросил руку с сачком наугад, перепуганная птица с ходу влетела в сачок, громко закричала, но вдруг совершенно успокоилась, а в ее громадных распахнутых глазах застыло удивление.

Воодушевленные этой удачей, мы поспешили выкарабкаться наверх и сделать в угасающем свете дня все нужные нам фотографии. Для этого нам пришлось привязать птицу за лапки к упавшему дереву – ноги у нее оказались такими коротенькими, что стоять на горизонтальной поверхности она была совершенно неспособна. Мы обращались с ней очень бережно, но, когда фотопортрет был снят, птица закрыла глаза нижними веками и отрыгнула все, что было ею съедено. Ела она, должно быть, не позже, чем прошлой ночью, но размеры кучи орехов, которую птица извергла, нас просто поразили.

Птица отличалась своеобразной, зловещей красотой: темно-бурого цвета, вся в белых пятнышках, с громадными черно-золотыми неподвижными глазами на сплюснутой головке, в которых застыло недоброе выражение; громадный рот раскрывался от уха до уха и был окружен жесткими ресничками; он напоминал клюв орла или коршуна. Хвост раскрывался как веер, а крылья были узкие, заостренные. От птицы исходил душный, мускусный запах, оказавшийся крайне неприятным, удивительно прилипчивым и поразительно стойким.

Когда мы отпустили пленницу, – а сделали мы это с удовольствием, и не только потому, что она принадлежит к охраняемому виду, но и потому, что птиц мы не собираем, – она полетела в громадную пещеру, которая служила ее древнему роду убежищем от мира и, не сомневаюсь, привыкла к жутковатым голосам этих птиц задолго до того, как мир услышал о человеке.

IV. Лунный свет в кронах пальм
«Бедняжка-я», лопающаяся лягушка и бромелиевые

Если вы взялись ловить животных, будьте готовы к разочарованиям. Вы выступаете в поход, нагрузившись банками, пробирками, ружьями, сачками и сетями, обследуя каждую кочку на громадной территории, и возвращаетесь с пустыми руками в лагерь, где узнаете, что повар поймал редчайшую змею в вязанке хвороста. Самый верный способ искушать судьбу – это отправиться на поиски определенного животного со снаряжением, специально для этой цели предназначенным. Стоит вам выйти в лес с сачками и высокими бутылками для ловли лягушек, как вы непременно наткнетесь на ящерицу, которую надо ловить удочкой, или на россыпь крохотных водяных клещей, которых не изловить без тонкого пинцета и не сохранить без маленьких пробирок. А уж с огнестрельным оружием такое творится – хуже некуда. Конечно, я не охотник на крупного зверя, но могу по пальцам пересчитать случаи, когда мне пришлось стрелять из винтовки, если я брал ее с собой. А вот сколько раз мне случалось сидеть с охотничьим дробовиком на коленях и наблюдать крупных животных, которых добыть можно только выстрелом из винтовки, я даже не решаюсь сказать – их попросту не перечтешь. Оставалось смотреть, как они спокойно расхаживают под самым носом, словно позируя в живых картинах на лоне природы. Но почти не было случая, чтобы я, выходя с пустыми руками – просто подышать воздухом, не возвращался домой со спичками и сигаретами «россыпью» в карманах, в то время как освобожденные от них пачки и коробочки, футляр от очков, носовой платок и порой даже моя рубашка были битком набиты разнообразной добычей.

Однако встречаются редкие исключения из этого правила, и их запоминаешь надолго. Один такой случай произошел на горе Арипо в тот день, когда мы проверяли и упаковывали все свои коллекции и снаряжение. Может быть, мы таким образом обманули судьбу.

Мы только что отобедали, и делать было нечего. Невероятных размеров луна плыла прямо над головой в пене облаков, словно в волнах темно-синего океана. Лес застыл в безмолвии под алюминиевой фольгой лунного света; громадные розетки листьев паразитических лиан глядели прямо вверх, раскрывшись, словно тысячи губ, пьющих лунный свет. Ночь была не беззвучна, но только не умолкающие голоса насекомых неслись из густой, черно-лаковой темноты теней. Лес, громоздившийся вокруг нас амфитеатром, казался кружевным филигранным узором, вырезанным яркими лучами луны из непроглядной тьмы.

Мы с Альмой побрели, взявшись за руки, по тропинке, ведущей к ущелью, стараясь двигаться как можно бесшумнее – нарушать очарование тропического ночного леса казалось святотатством. Вторжение человека в нетронутый мир такой красоты кажется мне прискорбным, и нам, вырывающим из него горсточку законных его обитателей, нет оправдания, как нет прощения и промышленникам, которые сметают всю эту красоту с лица земли и оставляют взамен кучи мусора и неизбежную, неизбывную, уродливую нищету.

Но вопреки всем уверениям в могуществе природных инстинктов, под тонким слоем восхищения, которое мы испытываем или заставляем себя испытывать при виде красот природы, таится одержимость цивилизованного человека и прочие его страсти. Я говорю это потому, что мне глубоко стыдно, и я от всего сердца каюсь в том, что произошло тогда среди волшебной прелести лунной ночи.

Наша бескорыстная прогулка была прервана, когда мы увидели длинную тонкую лиану, покачивающуюся в лунном свете. Я не знаю, от чего зависит способность человека замечать качающуюся лиану среди неподвижных: то ли древний инстинкт, то ли изощренность чувств цивилизованного человека. Тем не менее в тишине и неподвижности ночного леса это воспринимается, как четкий сигнал. Мы тут же сделали стойку и воззрились вверх: эта лиана среди дюжины других свисала строго перпендикулярно с верхушки высокого дерева прямо вниз, в пропасть.

Стебель продолжал тихонько качаться взад-вперед, как длинная водоросль, колеблемая медленным течением. Время от времени по ней пробегала еще какая-то волна. Несомненно, по ней кто-то взбирался или спускался, поэтому я, оставив Альму на посту, помчался в лагерь, вытащил из чехла ружье, а другой рукой схватил фонарь. Каприата благодушно жевал свой пеммикан, но, увидев, что я хватаюсь за ружье, тут же бросил свой обед.

Когда мы прибежали к Альме, лиана все еще слабо раскачивалась. Каприата направил луч фонаря вверх, но верхняя часть лианы и существо, которое ее качало, были скрыты за массой бромелиевых. Мы светили со всех сторон, но ничего не могли рассмотреть, а движение не прекращалось. В конце концов Каприата спустился в ущелье и ухватился за нижний конец лианы. Он туго натянул ее, подержал с минуту, а потом отпустил. Она тут же снова стала качаться. Потом он несильно ее дернул, и до нас тут же донесся протяжный, тоненький, пискливый и ужасно жалостный свист, исходивший из густой листвы.

– Слушайте, слушайте! – шепнул снизу Каприата. – Это «бедняжка-я».

– Что-что? – хором переспросили мы.

– Очень грустный маленький зверек, сэр. Он всегда прячет мордочку в лапках.

– Как будем его ловить? – спросил я.

– Думаю, я взберусь быстро-быстро, – послышалось в ответ. И мы тут же увидели Каприату, летящего над пропастью на паре подвернувшихся под руку лиан. Каприата был одним из лучших природных «лесовиков», каких мне приходилось встречать, и, пожалуй, единственным прирожденным охотником, который встретился нам в наших скитаниях по всему западному полушарию. Своим знанием лесной жизни, любовью к ней и умением молниеносно принимать решения он мог бы состязаться даже с обитателями африканских зарослей. Каприата проявлял неподдельный, поразительный интерес к зоологии; доказательством этого горячего увлечения служит то, что и сейчас, спустя более чем год после нашего отъезда, он продолжает сотнями присылать мне животных, безукоризненно законсервированных, этикетированных и внесенных в каталог, – а ведь он всю жизнь проработал на полях!

Мы стояли над обрывом, светя фонарем, а он лез мимо нас все выше и выше. Поначалу его освещала луна, но потом черные тени от развесистых сучьев наверху поглотили его, и мы долго стояли в полном безмолвии и ждали. Теперь все лианы раскачивались, как в бурю, но, так как мне было не велено светить наверх, пока Каприата не даст сигнал, я стал оглядываться вокруг и смотреть вниз. Мне тут же бросилось в глаза нечто блестящее и ярко-оранжевое, прилепившееся к узловатому подножию дерева, росшего поблизости. Я никогда не видывал подобных грибообразных наростов, поэтому подошел поближе. Каково же было мое удивление, когда он вдруг заметно съежился, и, приглядевшись, я заметил, что от этого загадочного образования к земле тянется дорожка блестящей слизи. Пришлось почти уткнуться в него носом (он у меня довольно длинный), и только я наклонился, как оно вдруг похудело, вытянулось с одной стороны и приподнялось, слегка коснувшись упомянутой выдающейся и драгоценной части моего лица. Я настолько потерял власть над собой, что дернул головой и изрядно ушибся о деревце, без всякого злого умысла стоявшее сзади. Это окончательно вывело меня из себя, но не успел я опомниться и снять – точнее, отлепить – эту оранжевую массу с дерева и увязать в носовой платок, как сверху послышался крик Каприаты. Я быстро завязал платок и схватился за фонарь.

Белый луч высветил сплошную зеленую массу наверху. Я не видел ни Каприаты, ни его добычи, но Альма принялась прыгать на месте, повизгивая от восторга и размахивая руками.

– Да что там? – сварливо рявкнул я. Я все еще не опомнился от своего приключения и потирал ушибленную голову.

– Не знаю, не знаю, но я это хочу! – услышал я в ответ. Голос Альмы звучал как-то особенно, хотя и знакомо: я привык связывать эти особые нотки с огнями парижских витрин.

Признаюсь, я с облегчением понял, что разделяю ее чувства, когда наконец разглядел нечто небольшое, округлое и мягкое на вид: оно болталось футах в двух ниже полога листвы, цепляясь за ненадежный стебель лианы. В ярком свете зверек казался совершенно беспомощным, глядя на нас несчастнейшими глазами, какие только можно себе вообразить.

– Сюда, сюда, спускайтесь по лианам! – заорали мы Каприате.

– Эту пару я видел, – глухо послышалось сверху. – Тут наверху лазает еще один, большой. Вы не можете дать мне фонарь?

– Нет! Ради всего святого, спускайтесь и ловите этого!

Мы ждали дальнейших событий, а маленький зверек безостановочно кружился вокруг стебля лианы, пока не решил, что пора отступать в укрытие. Когда он приблизился к пологу бромелиевых, оттуда высунулась голова Каприаты, показавшаяся нам головой великана, затем рука протянулась вниз, схватила зверька и, оторвав от лианы, вознесла вверх. Немного времени спустя зверек появился снова, увязанный в красный носовой платок; болтаясь на конце тонкой длинной лианы, он медленно опускался вниз.

Как только зверек оказался в пределах досягаемости, мы оба бросились освобождать его от красочной обертки. При виде его Альма издала писк, достойный грудного младенца, и я бы уж не преминул ее за это высмеять, если бы не увидел своими глазами неотразимо очаровательную мордочку малыша. Мордочка малого муравьеда (Cyclopes didactylus) не похожа ни на одну звериную физиономию, даже сравнивать не с кем. Она суживается в своеобразный длинный клювик, покрытый шерстью, с парой маленьких черных глаз в придачу, которые бывают и зажмурены, как в тот момент, хотя век мы не заметили. Глазки были полны слез.

Сидя у меня на руках, этот печальный зверек испустил еще один жалостный свистящий звук и затем свернулся в плотный клубок, засунув свою диковинную мордочку между передними лапами, а длинный хвост закинув за шею. Голая подушечка на самом кончике хвоста – бледно-розовая и в морщинках, точь-в-точь как подушечки ваших пальцев, – прикрепилась к пучку волос на крупе; зверек был одет густой, плотной, пышной и при этом шелковистой бурой шерсткой. Он казался таким беспомощным, пропащим и несчастным, что я передал его Альме, которая быстро сложила ладони и приняла зверька.

Однако это вызвало мгновенную реакцию: зверек развернулся, как пружина, и оказался далеко не беззащитным. Он был вооружен мощными загнутыми внутрь когтями – на «ручках» они были сомкнутые, крепкие и острые, как зубья остроги; когти смыкались у запястья с ладонью, а на задних лапках – с пяткой, где кожица была нежная и розовая, как у человека. В эту минуту маленький муравьед решил замкнуть свои природные капканчики, защипнув при этом кожу Альмы в четырех местах. Для своих размеров зверек обладал недюжинной силой; его хватка причиняла жуткую боль, потому что два самых длинных когтя на передних лапах впились глубоко в тело. Мне пришлось применить всю свою силу, чтобы разжать мертвую хватку, но, когда я, отцепив одну лапу, переходил к следующей, первая тут же вцеплялась в другое место.

Когда Каприата снова спустился к нам, неутомимый маленький зверь все еще не угомонился, хотя Альму я кое-как вызволил. Я протянул его Каприате, но он тут же передал мне в обмен точную копию зверька, только уменьшенную раз в восемь. Поначалу я глазам своим не поверил – мне казалось, что Каприата дурачит нас какими-то трюками. Оказалось, что это детеныш, который цеплялся за спину матери, когда мы сняли ее со стебля лианы. Теперь мы снова вернули его матери, которая не обратила на свое дитя никакого внимания, но малыш бесцеремонно и очень ловко вскарабкался на свое привычное, безопасное место и закрепился там, запустив все острые кривые коготки в густой и пушистый мех матери.

Это животное относится к одной из трех групп настоящих муравьедов, обитающих в тропических регионах обеих Америк. Cyclopes – самый маленький из всех, не крупнее белки. Рты у этих зверьков – трубкообразные, полностью лишенные зубов, а язык – необычайно длинный и тонкий. Все это – для более успешного поедания муравьев, которые служат им пищей. Помню, я задавался вопросом, откуда муравьеды добывают достаточное количество муравьев себе на пропитание и притом ухитряются не наглотаться еще и мусора из самого муравейника; если я что-нибудь и читал по этому поводу, то не запомнил, а теперь, наблюдая за живым зверьком, все понял.

Его язык покрыт обильной, липкой слюной; считается, что она действует на муравьев примерно так же, как липучка на мух. Но, как оказалось, это еще далеко не все: свежая слюна, если ею просто капнуть на лесную подстилку, привлекает муравьев. Кроме того, когда зверек уплетает свою привычную пищу – а нам удалось наблюдать и двух других муравьедов за этим занятием, – слюна крупными каплями вытекает изо рта, когда язык полностью втянут. Оказалось, что со слюной выбрасываются только кусочки земли из муравейника – муравьи, все до одного, остаются во рту.

Процесс питания протекает, судя по всему, таким образом: муравьед сует язык в пролом муравейника и не втягивает его некоторое время. Муравьи, привлеченные слюной, сбегаются полакомиться. Через несколько секунд они добираются и до самого языка. Когда достаточное количество муравьев впивается в язык, зверек быстро вбирает его в рот. Причем он втягивает щеки, и наблюдателю хорошо видно, как с языка постепенно стряхивается несъедобный мусор, который собирается в передней части рта и склеивается слюной. А когда язык снова высовывается, эта масса выталкивается и падает на землю.

Мы ужасно обрадовались своей добыче, и Альма побежала в лагерь со зверюшками, надежно увязанными в носовой платок, а мы с Каприатой тем временем принялись при свете фонаря разыскивать предполагаемого отца семейства. Как я уже говорил, кроны деревьев были густыми и вдобавок увешанными гирляндами бромелиевых. Это растения-паразиты, очень похожие на поросль ананасов, их и зовут в некоторых странах «дикими ананасами».

Немного времени спустя мы услышали наверху какую-то возню, и по широким листьям внизу забарабанил целый каскад всякого мусора – точь-в-точь дождь по оцинкованной крыше. Проследив, откуда доносится шум, мы определили, что он идет из кроны высокой пальмы; крона, как я убедился лично, прочесывая ее самым тщательным образом в течение целого часа, напоминала целый ботанический сад в уменьшенном масштабе. Она была увешана невообразимым количеством разных паразитических растений – лиан, лишайников и мхов, среди них были и самые обычные растения, которым полагалось расти на земле. Мы ползали по сучьям, вглядываясь в буйную поросль со всех сторон, но возня не прекращалась, и на нас непрерывно сыпался дождь не поддающегося описанию древесного мусора.

Ночная охота в лесу с фонарем – один из самых добычливых способов сбора как самих животных, так и сведений об их образе жизни. Но порой, несмотря на все преимущества, ночная охота превращается в изнурительный и неблагодарный труд. Гигантские лиственные леса Африки ночью, освещенные изнутри лучом сильного фонаря, в этом смысле удобны, потому что вверху свет достигает нижних слоев кроны гигантов, а внизу свободно проникает в заросли молодых деревьев и подроста. Ночные вылазки в заливаемых приливом лесах Малайи[iii]  [iii] Имеется в виду полуостров Малакка. (Примеч. ред.)


[Закрыть] тоже трудностей не представляют – одиночные деревья там растут каждое на своем участке. Зато на Тринидаде порой приходишь в отчаяние. Днем, несмотря на густоту и обилие листвы, небо все же проглядывает сквозь кроны, ночью же лес кажется сплошной непроницаемой массой и почти полностью закрывает небо даже при яркой луне. Может быть, меня подводит воображение, но я почему-то убежден, что животные в западном полушарии норовят забиться в самую гущу листвы, а те ночные существа, с которыми я сталкивался в Африке, да и в других местах, всегда сами вылезают на особенно голые и открытые ветки.

Нечто, засевшее на нашей пальме, действительно ухитрилось запрятаться так, что дальше некуда. Я начинал выходить из себя, подстегиваемый укусами крупных муравьев (еще одно прискорбное обстоятельство, неизбежное при ночных вылазках), которыми была усыпана вся окружающая растительность. Каприате не изменял его обычный энтузиазм, так что мне пришлось собрать все свои силы ради интересов науки, «престижа белого человека», таинственного мусорного дождя и прочего, чтобы не сдаваться. Но все эти благородные побуждения испарились, когда, преодолев особенно колючую живую изгородь, я увидел цветок бализё и из его ярко-красного, напоминающего формой соусник, венчика на меня уставились два черных глаза. Я уставился на них сам, и они постепенно и опасливо скрылись в глубине чашечки, то и дело украдкой поглядывая через край. Глазки были небольшие, выпуклые до шарообразности и принадлежали сплющенной мордочке бледно-желтого цвета, выражавшей, несмотря на малый размер, достоинство, если не величие.

Я крайне осторожно подвинулся поближе и заглянул внутрь цветка. Как обычно, его бокаловидная чашечка была до краев наполнена водой. Там притаилась крохотная лягушка, которая изо всех сил дышала и глазела, – мне всегда кажется, что эти хрупкие существа тратят на пыхтенье и глазенье последние силы. Мне сразу бросилось в глаза загадочное явление – спинка у лягушки, похоже, лопнула, и из нее вылезали малоприятные на вид внутренности. Это было не очень эстетичное зрелище: что бы там ни лезло наружу, оно просвечивало и отливало тошнотворной синевой, как клубок тонких кишок, распираемых газами.

Единственный способ ловить лягушку (если под рукой нет нашей патентованной ловушки из тонких проволочных рамок, обтянутых черной сеткой, которую захлопываешь, как гигантские ножницы, – но тогда мы ее еще не изобрели) – хватать ее и все, что попадется вместе с ней, в горсть без промедления и не колеблясь. Так я и сделал, но слишком переусердствовал: вода из чашечки цветка брызнула во все стороны, окатив и мою голую шею. Это меня несколько отвлекло, а когда я разжал ладонь, лягушки там не оказалось. Трудно передать, какая досада и горечь накатывают на человека в таких случаях: кругом бездонная ночная тьма, а тут крохотные лягушечки прыгают бог знает куда. Я механически по привычке стал осматривать все вокруг, но фонарь, пострадавший от брызг, был при последнем издыхании.

Мне показалось, что я вижу ускользнувшую добычу на большом листе, но стоило пошевельнуться, как она пропала. При малейшем моем движении что-то опять принималось прыгать туда-сюда. Эта пантомима длилась несколько минут, причем я вращался, как пляшущий дервиш, снятый «рапидом»,[iv]  [iv] Съемку «рапидом» порой неправильно называют «замедленной съемкой». Эффект замедления достигается, наоборот, ускоренной съемкой. (Примеч. пер.)


[Закрыть] а муравьи грызли меня как хотели. Фонарь светил так слабо, что я решил наконец его протереть. Взглянув на стекло, я увидел прилипшую к нему лягушку с раскинутыми лапками; она все так же усердно дышала и пялила глазки, но при этом стала совершенно прозрачной, как на рентгеновском экране. То, что сидело на листе или металось в разные стороны у меня перед глазами, и вправду было лягушкой, сидевшей на фонаре, а я сам вызывал эти загадочные перемещения. Когда лягушка (самочка, как выяснилось позднее) оказалась у меня в руках, я во все горло стал звать Альму, начисто позабыв про зверька в кроне, охота на которого требовала полной тишины, о чем мне и напомнил Каприата. К моему стыду, Альма была у меня под боком; она протянула мне пробирку – как раз такую, какая была нужна, и, естественно, спросила, зачем я так ору.

В это время Каприата пришел в неописуемое волнение:

– Глядите, глядите! Я его вижу! Ружье давайте! Скорей!

Мы оба осторожно приблизились и направили лучи двух фонарей туда, куда он показывал. С пальмового листа свешивался тонкий хвостик; его обладатель был невидим. Пока мы смотрели, высунулся другой хвост и раздался громкий визг. Вниз посыпалась масса всякой трухи, лист пальмы раскачивался как пьяный, хвосты то свешивались, то убирались в листву; наконец я выпалил наугад. Новая лавина мусора сорвалась вниз, пальмовый лист, перебитый почти пополам, переломился и упал наружу, на зеленую массу растений. Мы ждали, прислушиваясь, когда шорох мусора затих. Ничего – полнейшая тишина. Визг снова послышался – только с другой стороны. Мы обогнули ствол, и все почти в точности повторилось. Затем снова воцарилось молчание, после чего опять посыпался мусор.

Я был уверен, что дробь задела зверьков. Мы все считали, что один из них свалился внутрь кроны дерева, а второй, видимо, ранен. После обсуждения всевозможных вариантов я полез на дерево с фонарем в зубах, пользуясь на своем извилистом пути попадавшимися под руку лианами. Ни за что не поверю, что кто-нибудь, кроме жителей Океании, может взбираться по прямым стволам пальмы, как обезьяна.

Добравшись до нужного места, я столкнулся с несколькими препятствиями, по преимуществу утыканными острыми шипами. От соседнего дерева к пальме тянулся громадный сук, скрывавшийся в ее кроне. Я спустился с него как можно осторожнее и принялся обшаривать широкие листья бромелиевых. Вся эта конструкция напоминала висячие сады и была гораздо гуще любой живой изгороди.

Как только я касался очередного листа, с него резво сыпалась и разбегалась, прячась в соседних листьях, Целая армия мокриц. Я вспомнил, что недавно кто-то набрал с бромелиевых на Тринидаде мокриц, которые оказались видом, неизвестным науке, поэтому вырвал Целиком несколько растений и, окликнув своих помощников, чтобы побереглись, швырнул пучки вниз, приказав хорошенько обыскать их и собрать мокриц.

Я отвлекся от поисков еще раз, увидев два птичьих гнезда, висевших почти бок о бок, в которых сидели робкие маленькие обитатели, глядя на меня кроткими глазами, – они не улетели, несмотря на обстрел прямой наводкой и на поднятый нами переполох. Ночами, роясь в листве, я не раз находил птичек, так же отважно охранявших свои гнездышки: нет страха, который заставил бы родителей покинуть свой выводок, и я всегда стараюсь обойти их сторонкой, чтобы не пугать птиц еще больше; и без того их прекрасные глаза были полны ужаса. А в довершение всего рядом с гнездышками в трещине на жилке листа засел отвратительный паучище – еще один повод, чтобы убраться подальше.

Потом я отыскал первый, сбитый выстрелом лист пальмы, и тут начался затяжной спор с теми, кто остался внизу, – где я стоял, когда стрелял? Это было немаловажно, потому что помогало определить направление, в котором могли скрыться животные. Сверху все выглядело совершенно иначе, и я сориентировался не сразу. Но тут по чистой случайности я наткнулся на тельце одного зверька, застрявшее между двух лиан. Зверек оказался светло-рыжевато-оранжевой крысой с белым брюшком. Она была убита наповал. Дотянуться до нее было не так-то просто, и мне пришлось выполоть густую зелень, сорвать кучу лиан и паразитических растений, а когда я добрался до последних и уже готовился отбросить их в сторону, то заметил, что из кучи высовывается нечто посолиднее корешка. При свете фонаря я разглядел очень интересную змейку – с крохотной круглой головкой, громаднейшими глазами и разрисованным элегантными кольцами туловищем.