Текст книги "Исповедь"

– Ну что? Вы опять не согласны, чтобы Ваш сын стал музыкантом? Он же пианист, настоящий пианист!

При этом она обнимала Эмиля за плечи и, прижимая к себе, целовала его в лоб. А мама «таланта» лишь смущенно разводила руками и заливалась смехом:

– Ой, даже не знаю, что и сказать. Посмотрим – все зависит от него самого.

Да, действительно, все зависело от самого Эмиля.

Лето 1968 года выдалось очень жарким. Однажды, в один из знойных июльских дней, к Эмилю домой зашел его друг и сосед Эльдар.

– Чувак, тебе здорово повезло, – стукнул он Эмиля по плечу.

– В чем же? – полюбопытствовал тот.

– Есть клевая чувиха, живет в нашем дворе. Ты знаешь ее: Света.

– И что? – настороженно спросил Эмиль.

– Желает с тобой познакомиться поближе, – усмехнулся Эльдар.

– А как? – задал Эмиль довольно глупый вопрос.

– Можно прямо сейчас.

У Эмиля тотчас что-то закололо в животе, а затем судорожно сжалось. Сердце учащенно забилось, будто перед сдачей экзамена. Неожиданное предложение выбило его из колеи.

– Как? Прямо сейчас? – переспросил он.

– Да. Минут через пять-десять иди в сторону детского сада, она будет там, – деловито бросил Эльдар и исчез.

Эмиль был ошарашен этой новостью. С одной стороны, он чувствовал жгучее любопытство, радость и даже гордость оттого, что его заметили, что он кому-то нравится – причем, по-видимому, очень решительной девочке. С другой стороны, им овладели чувства беспокойства, стеснения и даже что-то вроде страха перед тем, что ему предстоит совершить; инстинктивное желание покоя и ничегонеделания. Ему все время приходилось бороться с этим мерзким сидящим в нем червячком. Тот уговаривал его продолжать сидеть в тихом и уютном уголке и читать книжки – лишь бы только не предпринимать никаких действий, ни с кем не общаться. Ведь это так утомительно…

Но на этот раз ноги сами привели Эмиля к детскому саду. Здесь было тихо и спокойно: наступило время дневного сна. Шум двора сюда не доносился. Эмиль фланировал в нетерпении вдоль беседок. Девочка появилась с той стороны, откуда он не ждал, и застала его врасплох.

– Здравствуй, – произнесла она, мило улыбнувшись.

– Здравствуй, – эхом вторил ей Эмиль.

– Меня зовут Света.

– А меня…

– Я знаю, как тебя зовут, – еще более сладко улыбнувшись, опередила она Эмиля.

Наступило тягостное для Эмиля молчание. Как он ни старался, ничего путного не приходило ему в голову, чтобы продолжить разговор.

– Давай дружить, – произнесла вдруг Света и протянула ему руку.

На мгновение оцепенев от изумления и оттого неловко замешкавшись, он повторил ее движение. Они обменялись легким рукопожатием.

– До свидания, – бросила ему новая знакомая и пружинистой походкой удалилась.

Эмиль молча смотрел ей вслед. Света была высокой девочкой, с красивой фигурой и кукольными чертами лица, и выглядела старше своих тринадцати лет. Возможно, Эмиль не раз встречал ее во дворе, но не обращал на нее никакого внимания. Но теперь, когда она сама, проявив смелость и инициативу, сделала первый шаг, он увидел ее другими глазами. Одна только мысль о том, что он нравится девочке и, более того, она заявляет об этом во всеуслышание, способствовала тому, что Эмиль стал искать в себе пути к ответному чувству. Сразу же стало как-то легче дышать. Появилось ощущение, будто с плеч его свалился огромный груз, убрались ко всем чертям все сомнения, а этого мерзкого червячка нет и в помине – сгинул. Одним словом, уже через неделю Эмиль был по уши влюблен. Его чувство можно было квалифицировать как первую любовь. О, это была замечательная пора для них. Они жили друг другом. Все их мысли вращались по орбите их любви. Ему хотелось со всеми говорить только о ней, рассказывать о ее вкусах, о ее отношении к людям и к вещам. Каждый день следовали десятки телефонных звонков друг другу и совершались ежедневные прогулки по вечерам. О, эти пьянящие летние вечера! Без умолку, часами парочка могла ворковать с детской непосредственностью. Нет, слова были не главными. Главным было само их присутствие, звуки их голосов; непроизвольные прикосновения, которые обжигали и отзывались легкой упоительной дрожью их тел…

Однажды вечером они стояли перед подъездом Эмиля и никак не могли расстаться. Внезапно Света, легонько опершись руками на его плечи, прикоснулась губами к щеке Эмиля. Одурев от счастья, тот довольно неуклюже и непростительно медленно попытался склонить голову, чтобы ответить ей тем же. Но она ловко отстранилась, махнула рукой и исчезла в темноте. В следующее мгновение Эмиль был у своих дверей. Он совершенно не заметил, как взлетел на четвертый этаж. Не видел ни одного пролета, ни одной двери соседей по подъезду, словно промчался по темнейшему тоннелю, и пришел в себя, только когда вошел в квартиру. И вот какой курьез случился: в коридоре он сразу же попал в объятия тетки, которая пришла навестить родственников, и получил поцелуй в ту самую щеку. Эмиль почувствовал, как к щеке прикоснулось нечто мягкое. И еще не успокоившийся трепет души вдруг как-то сразу затих. Схожее с этим ощущение человек испытывает, бросаясь после раскаленной парилки в холодный бассейн. Дикий кайф был перебит…

Все летние каникулы Эмиль ходил сам не свой, витая в облаках и отдалившись от друзей. Эльдар и не думал, что дело обернется таким образом. Бывало, встречая Эмиля во дворе, он ехидно подхихикивал. Либо подкалывал друга острым словечком.

Между тем влюбленные и не заметили, как пролетели летние месяцы. Эта счастливая пора их жизни канула в Лету.

А весна следующего года разлучила их. Дело в том, что родители Светы получили новую квартиру в одном из микрорайонов города.

Однажды Эмиль, вернувшийся из школы, с жадностью уплетал на кухне свой обед, с не меньшей ненасытностью проглатывая страницу за страницей очередного романа европейского классика. Пронзительный звонок в дверь неожиданно прервал его сочетаемую с чтением трапезу, и он нехотя поплелся к двери, невольно ругая незваного пришельца. Перед ним стоял Эльдар.

– Спуститься можешь? Света внизу.

– Да, конечно, сейчас, – растерянно встрепенулся Эмиль, натягивая на ноги туфли. И вновь, как когда-то, почувствовал слабость и неприятные ощущения в области живота. Видимо, это заговорило чувство вины. Через две минуты Эмиль стоял перед Светой. Эльдар тактично удалился, оставив их наедине.

– Привет, – смущенно произнес Эмиль.

– Как дела?

– Ничего, хорошо, а как у тебя?

– Нормально. Я вот приехала во двор по делам, а заодно решила увидеть тебя.

– Молодец, что зашла.

После этого короткого диалога наступила тягостная пауза. Чувство вины набирало силу и начинало невыносимо давить на Эмиля. Ему захотелось, чтобы все поскорее закончилось и он вновь в уютной обстановке продолжил бы обед и чтение романа.

– Ну ладно, я спешу, мне пора, – наконец нарушила молчание Света.

– Уже уходишь?

– Да-да, пока, – нервно затараторила она. – Желаю тебе всего хорошего.

– Тебе также, до свидания, – пролепетал Эмиль вслед бывшей подружке.

Света почти выскочила из подъезда. Некоторое время Эмиль оставался, как всегда в подобных случаях, в заторможенном состоянии. Его вернул на землю Эльдар.

– Что случилось?

– Ничего, поговорили и все.

– Тебе что, она не нравится?

– Так, – неопределенно пожал плечами Эмиль.

– Эх ты! Такая классная чувиха, – махнул Эльдар рукой.

Эмиль молча уставился на него.

– Ну, смотри, – бросил Эльдар и вышел на улицу.

Так был поставлен жирный крест на первой любви Эмиля. Подобно новой звезде, она внезапно ярко засверкала на небосклоне, но, не выдержав испытания разлукой, так же неожиданно быстро погасла. Будто и не было ее вовсе. И только след ее после переезда Светы долго еще тревожил душу Эмиля, когда он оставался наедине с собой. Но и след, как выяснилось сегодня, оказался не вечен. Все преходяще в этом мире. И первый удар в данном случае нанес Эмиль. Уже через минуту он снова сидел на кухне и как ни в чем не бывало продолжал трапезу, одновременно погрузившись в чтение. Чтение было самым любимым его занятием. Книги были сродни наркотику. Ребята порой срывались с занятий, и Эмиль, разумеется, не отставал от них. Но компания направлялась либо в кинотеатр, либо «кадрить баб», а Эмиль мчался домой, ложился на диван и погружался в волшебный мир книг. Страсть к чтению в нем проснулась внезапно – где-то в одиннадцать лет. Именно страсть, а не что-то иное, ибо он мог читать запоем в любое свободное время дня и ночи. Читал все подряд – дома была неплохая библиотека. С возрастом влечение это только усилилось. Эмиль выкраивал время для чтения за счет школьных занятий, даже за счет музыки.

После выпуска из музыкальной школы Эмиль стал перед дилеммой, решение которой откладывать уже было невозможно. Он должен был либо поступить в музыкальное училище и посвятить себя музыке, либо забыть о ней как о профессиональной деятельности. По крайней мере, в момент прощания со школой Эмилю казалось, что он страстно и безоговорочно желает стать музыкантом. У него состоялся серьезный разговор с отцом. До этого они не раз и не два, а бесчисленное множество раз затрагивали эту тему, но как-то не глубоко, а все больше в шутливой форме. Отец всегда увиливал от серьезного разговора, считая совершенно излишним обсуждать с собственным сыном такие важные проблемы. Позиция мамы Эмиля вроде бы была одобрительной – во всяком случае, она это доказывала на деле, заставляя сына играть чуть ли не до умопомрачения. И вот настало время, когда отец Эмиля пустил в ход все свое влияние, весь свой авторитет, дабы отговорить своего сына от столь рокового и неверного, по его мнению, выбора в пользу музыки. Главный аргумент отца звучал так: искусство хорошо как хобби, в то время как в качестве профессии оно слишком уж расплывчато и ненадежно. К тому же их семья не из музыкальной среды: они – люди научного мира. А среда играет очень большую роль в становлении человека. И в жизни необходимы надежность, тыл, опора; твердый заработок, наконец. Да и вообще, нельзя быть середнячком в искусстве. Отец не хотел видеть своего сына музыкантом-неудачником. Он не был уверен в музыкальном таланте Эмиля…

Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы неожиданно не возник компромиссный вариант выхода из создавшегося тупика. По инициативе некоторых педагогов, в том числе и Мальвины Семеновны, и благодаря влиянию и связям директора музыкальной школы, выпускникам была предоставлена возможность, в качестве исключения, продолжить образование еще в течение трех лет в объеме программы музыкального училища. В городе таким правом пользовалась лишь одна музыкальная школа-десятилетка при консерватории. Конечно, сопротивление Эмиля резко ослабло, но в глубине души он с подозрением отнесся к такому варианту. Ему как-то не верилось в возможность поступления в консерваторию после окончания музыкальной школы. Но Мальвина Семеновна убедила его, что за три года он пройдет всю четырехлетнюю программу музыкального училища за счет отсутствия общеобразовательных предметов. Так или иначе, Эмиль и еще три девушки перешли в восьмой класс музыкальной школы.

Но что-то вдруг стало происходить с Эмилем. В течение последующих двух лет он стал все больше и больше остывать к музыке. А началось все с музыкальной теории. Ну никак не давалась она ему! Более того, его буквально тошнило от нее. В конце концов он настолько обленился, что вообще перестал открывать учебники по теории музыки и стал посещать занятия сперва через раз, а затем и еще реже. Пошли жалобы, замечания со стороны педагогов. Каждый раз Эмиль обещал исправиться. Не интересовала его и общеобразовательная школа. Его ругали и там, и здесь, и все это он молча покорно выслушивал, потупив глаза и опустив голову. Если подсчитать, сколько ему наговорили за эти два года обидных слов и прочитали всякого рода нравоучений – разумеется, чаще по делу, – то иному этого на всю жизнь хватило бы. И он почти привык (если к этому вообще можно было привыкнуть) к брани, замечаниям; привык бессловесно, безропотно проглатывать унизительный поток «правильных слов». Внешне он соглашался на эту ежедневную пытку выслушивания назиданий, позволяя всем этим людям говорить ему всякие мерзости, и ничего не предпринимал, чтобы изменить свое положение; доказать, что он вовсе не тот, за кого его принимают все эти люди. А внутренне он считал себя умнее и выше их всех; считал, что достоин такой участи, которая им и не снится; что все они ходят по земле, а он один парит в воздухе; что грош цена словам этих людей; что ему предначертано осуществить более высокие, чем у них, цели.

Постепенно у Эмиля сложилось мировоззрение фаталиста. У него было собственное отношение к своей смерти. Он уверял себя, что не случайно появился на свет: это было продиктовано какой-то необходимостью. Что его рождение должно быть чем-то оправдано. Отсюда он делал вывод, что судьба сдаст его в лапы смерти не раньше, чем он оправдает факт своего прихода на эту землю. Эта уверенность и обрекла его на целеустремленность, и породила в нем чувство собственной уникальности. В то же время его съедал червь сомнения: может, он ошибается; может, он слаб, беспомощен и сер?..

Это было его тайной, ее он лелеял с юности, она была его отрадой и отдушиной. С этой мечтой он чувствовал себя счастливым, под ее давлением он постепенно сворачивался, как улитка, замыкался в себе, отгораживался от внешнего мира. Общаясь с людьми, он в то же время витал где-то в облаках, оставаясь наедине со своей мечтой, словно его вовсе и не было среди людей.

Девятый класс в общеобразовательной школе оказался сборным, составленным из двух восьмых классов. Класс был дружен, обычно по праздникам ребята организовывали вечеринки. Заводилой в классе была девочка Ира – рослая, с простоватым, но довольно симпатичным лицом. Белокожая, с золотистыми, вьющимися колечками и всегда коротко подстриженными волосами, она вся излучала свет и энергию. Редко какой мужчина не оценил бы ее крепко сбитое тело, крутые бедра, высокую грудь и длинные стройные ноги. Прибавьте сюда властный характер и уверенность в себе – и вы сможете представить себе, какое влияние она имела на одноклассников. Любимица педагогов, комсорг, а затем и староста класса, она училась на хорошо и отлично. В то же время она была душой компании – как говорится, «своей чувихой», бывшей на короткой ноге с ребятами. Даже самые задиристые и хулиганистые элементы класса уважали ее и считались с нею.

К концу учебного года Эмиль стал замечать явные признаки особого внимания со стороны Иры. Это выражалось в продолжительных и многозначительных взглядах, которые невозможно перепутать с какими-либо другими. Эмиль был, конечно, польщен, но, как всегда, ничего в ответ не предпринимал. Однажды класс собрался на вечеринку в квартире одной из девушек. Как обычно, Ира была в центре – шутила, шумела, суетилась, смеялась. Заставила Эмиля играть на пианино – не классику, конечно, а легкую музыку. Веселым получился тот вечер. Все танцевали до упаду, пили шампанское и закусывали. Эмиль в основном танцевал с Ирой. Она притягивала его, как магнит, и он, безвольно подчинившись, вовлекался в ее стихию-страсть. Он ничего более не соображал, был словно во сне. Нет, не хмель ударил в голову Эмиля: он был опьянен прикосновениями к податливому мягкому женскому телу. У него дрожали коленки от наслаждения, когда он прижимал к себе ее пышные груди. Они кружились и кружились в бесконечном танце, время для них остановилось, и, казалось, этому блаженству не будет конца. Вернул их на землю чей-то ехидный голос:

– Ира, осторожно: не задуши Эмиля в своих объятиях.

Действительно, рука девушки крепко обвивала шею Эмиля. Не в силах превозмочь соблазна, они гладили тела друг друга. Эмиль пришел в себя только после того, как вся компания вывалилась на улицу. Все жили по соседству и, разбившись на группы и пары, разбрелись по домам. Эмиль провожал Иру. Свежий воздух окончательно уничтожил остатки сексуального кайфа, и он вновь превратился в заторможенное и внутренне стесненное существо. Когда они подошли к ее дому, Ира предложила:

– Может, пройдемся немножечко? Смотри, какая прекрасная ночь!

Стояла поздняя весна. Ночная тишина обволакивала парня и девушку, которые, тесно прижавшись друг к другу, медленно шли по лунной тропе. На перекрестке они остановились, не зная, куда идти дальше.

– Пойдем в ту сторону, – указала Ира на тонущую во мраке улочку, хитро и маняще улыбаясь.

– Нет, ты знаешь, мне надо домой, – выпалил скороговоркой Эмиль.

И сразу же ему стало не по себе. Возможно, потому, что Ира так странно посмотрела на него. Не столько с удивлением, сколько с недоумением. Казалось, она не поняла его слов.

– Ладно, спокойной ночи, – только и произнесла она в ответ.

И они расстались. Придя домой, Эмиль сразу лег в постель. Теперь, оставшись наедине с самим собой, он мог сосредоточиться и осмыслить происшедшее. Через несколько минут он понял, какую непростительную ошибку совершил, отказав Ире. Он поступил так глупо, как мог поступить только он. Поступок был оскорбителен для мужского достоинства и самолюбия и бестактен по отношению к девушке. Да и вообще был просто собачьей чушью! Парень отказывается от того, что ему предложила девушка. А предложила она ему, ни больше ни меньше, саму себя!.. Такие мысли долго мучили Эмиля той ночью, пока он, вконец издерганный, не заснул.

Вообще, ночью все видится по-другому – не то что днем. Ночью все воспринимается обостренно. Человек остается в темноте один на один со своими представлениями. Ночью он более чувствителен и эмоционален, а жажда справедливости заставляет думать о возмездии. Другими словами, человеческий образ «Я» вытесняет «Оно» (то есть сознание продолжает существовать в бессознательном). Поток подсознания усиливает действие человеческого «Я»-идеала на «Я»-реальное. Те мысли, которые приходят в голову ночью и кажутся вполне реалистичными, утром выглядят абсурдными и нереализуемыми. Днем уже не хочется делать того, что задумывалось ночью. Ночью человек опьянен какой-то страстью. Постель, уют, нега вызывают эти ощущения и ассоциации. Это часы грез и мечтаний – но не планы на завтрашний день, а, скорее, заветные желания. Терзаясь подобными мыслями, Эмиль всегда засыпал с трудом. Особенно его одолевали сексуальные идеи и сексуальный мазохизм. Ему не давало покоя, что одну чувиху он не трахнул, другую как следует не облапал. Зато сколько он их поимел в своем воображении! Он еще не знал, что чем больше секса в воображении, тем меньше он нужен в реальности.

И в дальнейшей жизни Эмиль не раз поступал довольно глупо, с точки зрения хотя бы здравого смысла самца. Нет, конечно, он имел женщин, но из-за своего комплекса оказался лишен массы наслаждений, коими может одарить лишь женщина.

…После той вечеринки Ира изменила свое отношение к Эмилю. Она старалась просто не замечать его. Это сильно действовало на Эмиля. Он не находил себе места. И даже хотел (!) сам сделать решительный шаг и подойти к ней для объяснения. Много ночей готовил монолог; как мог, шлифовал его. Но… так и не смог побороть самого себя.

Вот и все, что запомнилось Эмилю из его детства. Мечтательный, застенчивый, смешливый, завороженный музыкой мальчик превратился в юношу. Но в этом юноше продолжал жить тот ребенок, ибо детство, отрочество, юность – это не этапы, не подготовка к настоящей жизни: это сама жизнь. И как же грустно оттого, что многие из тех, кого мы любили в детстве, приходят к нам лишь по ночам, как зыбкие тени, неуловимые и непостоянные…

«ПРИНЦИП УВАЖЕНИЯ»

Наконец Эмиль кое-как получил аттестат зрелости, который мог поразить любого своим убогим однообразием цифр. И, несмотря на это, он непременно должен был поступить в высшее учебное заведение, исполнив этим заветное желание отца: сын профессора был обязан учиться в вузе. Эмилю экстренно наняли репетиторов, которые стали интенсивно накачивать его информацией. Накануне экзаменов в голове у него все было так намешано и запутано, что нужен был огромный штат высококвалифицированных специалистов, чтобы все расставить по местам и выстроить в логический ряд. Поэтому стать студентом вуза ему удалось, скорее, благодаря уважительному отношению членов приемной комиссии к его отцу. Отец Эмиля считал, что выбор его сыном сделан верный и на ниве науки он сможет достигнуть больших успехов. Эмиль же не имел по этому поводу никакого мнения: он был абсолютно равнодушен ко всему с ним происходящему.

Группа, в которой он начал учиться, как выяснилось, оказалась особой. Исключительность ее состояла в том, что она была создана благодаря «принципу уважения». То есть просителей уважали, и степень их уважения была сильнее, чем у тех, кто ставку делал только на знания, свободные от уважения. Сформирована была группа в основном по итогам «конкурса уважения». В число сильнейших вошел двадцать один человек – все были протеже уважаемых людей всевозможных рангов. Еще четверо пришли с подготовительного курса – это были великовозрастные рабочие ребята, отслужившие в армии. Итак, большое самомнение каждого члена группы складывалось в огромное самомнение группы в целом.

Эмиль сразу почувствовал колоссальную разницу между школой и вузом. Первым и самым сильным чувством, пронзившим его, было чувство пьянящей свободы. Свобода в данном случае означала одно: тебя предоставили самому себе, ты бесконтролен и можешь распоряжаться своими вечерами, как тебе заблагорассудится. Однако это ощущение не только пьянило, но и пугало. Постепенно он понял, что свобода, обретенная им после школы, является мнимой и в итоге возлагает на человека ответственность. Ежедневная опека в школе заменяется в высшем учебном заведении свободой, за которую придется отвечать во время экзаменационной сессии. Но, столкнувшись с вольной жизнью впервые, Эмиль с наслаждением погрузился в безделье.

Более того, он решил окончательно бросить музыку. Это было самое что ни на есть абсурдное решение. Почти десять лет учебы позади, каких-то полгода до ее завершения – и вдруг поворот, который полностью перечеркивал огромный этап его жизни. Эмиля уговаривали получить бумажку, подтверждающую факт десятилетнего музыкального образования с правом преподавания в младших классах музыкальной школы. Но он был упрям, как осел, и твердо стоял на своем. Он был обижен на самого себя за свое малодушие, он мстил себе за отречение от своей мечты стать музыкантом. Да, он пошел на поводу отцовских желаний, не решившись на самостоятельный шаг определить свою дальнейшую судьбу. Он сам был виновником всего происходящего.

Тысяча девятьсот семьдесят второй год оказался самым мрачным в его жизни: он стал годом крушения детских мечтаний. В свои семнадцать лет Эмиль ни к чему не пришел, ни с чем не определился. Судьба предоставила ему выбор, и он не сумел использовать свой шанс.

В течение первого полугодия студенческая группа разбилась на отдельные однополые группировки, образованные, в основном, по признаку социальной и частично национальной принадлежности. И только Эмиль был одинок: он трудно сходился с ребятами. В шумной веселой студенческой компании не любили молчунов, которые больше слушают, а если и решаются вставить словечко, то лишь для того, чтобы напомнить о своем существовании.

На первый план в группе вышли две избранные группировки девушек и парней. Между ними и остальными ребятами существовала невидимая стена, стена отчуждения. «Элита» смотрела на всех свысока, презрительно и брезгливо, а остальные отвечали ей ненавистью, злобой и затаенной завистью. Это проскальзывало во всем: в интонации, в акцентах, в любых мелочах. Лидером «элиты» был сынок завкафедрой (назовем его Сыз). Будучи совершенно безликим индивидуумом, он тем не менее обладал наглой уверенностью во всех своих действиях. Сын же начальника специального отдела вуза интеллектом и знаниями тоже не блистал, и наглость в нем также присутствовала. Вот только действовал он исподтишка, говорил не столь уверенно, был мягче, податливее, трусливее (правда, смотря перед кем), нежели Сыз.

Был еще Яник, который, как он сам любил повторять, являлся единственным человеком в группе, поступившим в вуз благодаря своим глубоким знаниям, в обход всесильного «принципа уважения». Он стал душой «элитарной» группы, обладая острым умом и блистательным красноречием. Когда он начинал говорить, все замолкали – вернее, начинали гоготать. Тактика общения у него была отточена до блеска. Виртуозно ориентируясь в любой компании, он мгновенно угадывал жертву, козла отпущения, как раз достойную своей роли и участи, затем искусно подводил несчастного к теме разговора и, наконец, начинал измываться по-черному. Жалкие потуги жертвы, ее беззубая оборона тонули в тотальном потоке острословия Яника. Компания была в диком восторге и полностью поддерживала изощренного краснобая. За право быть среди «элиты» Яник платил тем, что потешал ее, и неважно, что для этого он издевался над себе подобными.

В эрудиции и в способностях нельзя было отказать и Рафику. Интеллигент, он остался в памяти Эмиля человеком, источающим тонкую иронию: безобидную, не создающую напряженности между собеседниками. Тем более что в массе своей люди были довольно толстокожи для того, чтобы оценить такую изысканность. Эмиль не мог называть Рафика «доцентовским сынком», ибо тот не нуждался в покровительстве, ему не нужна была слава отца – он сам был независимой и самостоятельной личностью.

Рамиз. Этот умный и смотрящий на жизнь трезвым взглядом парень все ставил под сомнение и по-своему был оригинальной личностью. Сын директора крупного производства, на первый взгляд он был не кичлив, однако в разговоре с ним нельзя было не заметить, что чувство собственного – и не только в интеллекте – превосходства так и выпирает из него.

Самир – вот кто был настоящим сыночком доцента. Приземистый, худощавый, со скуластым лицом среднеазиата. Ребята называли его восточным человеком – за его неприязнь ко всему, от чего веяло западным. Он был интересен для «элиты» в качестве козла отпущения, той самой назначенной жертвы Яника. Целомудренный и благочестивый, он еще ни разу за свои восемнадцать лет не выпил, не покурил и не переспал с женщиной. Одним словом, прекрасный экземпляр для словесной экзекуции, на радость публике. Самир терпел, иногда огрызался и даже ругался. Хуже того, пытался сострить что-то в адрес Яника, но в результате каждый раз смеялся в одиночестве. Вот, пожалуй, и весь состав мужской «элиты».

Что касается Эмиля, то для него первый год студенчества фактически был потерян. Не было насыщенных, бурных, бьющих ключом студенческих будней и праздников. Для него все осталось неизменным. А как же это невыносимо и тоскливо, когда жизнь восемнадцатилетнего юноши напоминает трясину: ноги жутко вязнут, и нет сил сделать шаг вперед… В то же время Эмиль успокаивал себя тем, что его отчужденность, его одиночество, его жалкое влачение серой жизни не так-то уж и контрастировали со студенческой жизнью окружающих его сокурсников. Хотя они и чувствовали себя на ее острие и были по-своему счастливы. Но таких Эмилю было просто жаль.

Средний эшелон группы объединял ребят, стоящих на более низкой социальной ступени, родители которых были служащими средней руки. Все у них было «среднесоветским»: возможности, потребности, внешний вид, амбиции, уверенность в своих силах. Эти ребята были лояльными в общении, не строили соответственно из себя черт знает кого, были просты. Добродушны и не привередливы.

И, наконец, третье сословие состояло из ребят, представляющих рабочий класс. Они были намного старше своих однокурсников и попали в вуз через подготовительный курс на льготных условиях. Ребята эти уже отслужили в армии и успели поработать на производстве. Отличались замкнутостью, сдержанностью, осторожностью и подозрительностью. Будучи взрослыми и сильными, они смотрели на членов «элитарной» группировки чуть ли не как на классовых врагов: считали их слюнтяями, сынками, дармоедами, бессовестно пользующимися благами, предоставленными их родителями и кичащимися ими на каждом углу – особенно перед теми, кто лишен оных. Это больше всего бесило этих трудяг, привыкших полагаться лишь на себя. В бессильной злобе, молча, они терпели боль, которую причиняли им выпущенные в них словесные стрелы «элитариков», несущие издевку, высокомерие, пренебрежение, превосходство. Одного из этих бывших работяг назначили старостой группы. Борис был высоким худощавым парнем со впалыми щеками, маленькими, широко расставленными глазами и тонкими, бескровными, всегда плотно сжатыми губами.

Как-то, в канун ноябрьских праздников, студентов собрали перед зданием вуза и заставили идти в колонне с целью подготовки к демонстрации на площади им. Ленина. Молодежь должна была научиться шагать ровным строем и в нужный момент слаженно и дружно крикнуть «ура». Сначала слишком долго собирались студенты, затем началась организационная возня… Нервничало руководство; беспокоились старосты, отвечавшие за порядок в группах. Как ни старались, никак не получалось цельной, организованной колонны: ее потенциальные участники представляли собой трудно управляемую ленивую толпу. Борис, очень ответственный и законопослушный человек, казалось, переживал больше всех. Он никак не мог добиться, чтобы его группа выстроилась, как положено. Самым неуправляемым оказался Сыз (сын завкафедрой), который вообще послал Бориса подальше. Наконец, терпение у Бориса лопнуло, и он попытался применить силу. Но сразу же пожалел об этом: к нему тотчас подскочил парень из соседней группы.

– Слушай меня: если хоть один волос упадет с его головы, я твоей рожей пройдусь по отопительной батарее, – прошипел заступник и при этом несколько раз встряхнул Бориса, вцепившись в лацканы его пиджака.

Борис вполне мог бы справиться с ним и в одиночку. Но тот так решительно встал на защиту Сыза, что в нем шевельнулось чувство страха. Он явно струсил и, оставив без ответа прямое оскорбление в свой адрес, отступил. С тех пор он всегда говорил с Сызом только извиняющимся тоном. А ведь учился с первого и до последнего дня с каким-то остервенением, буквально вгрызаясь в учебники, штудируя их десятки раз. В отличие от своих дружков – Вовы, Славика и Карена, – он был болезненно самолюбив и не хотел мириться с обстоятельствами, определившими его жизнь. Борис был из тех, кто жаждал побороть свою судьбу: любил командовать, был лидером в своей группировке и даже пытался утвердиться в роли вожака всей группы. Но это ему так и не удалось. Средний эшелон хоть и побаивался его, но тоже считал его недостойным быть над ними. «Середняки» не любили его за стремление подчинить их себе, командовать ими, отдавать приказы. Они глумились над его солдафонскими замашками, которые он принес из армии и пытался применить в стенах вуза. Все пять лет учебы Борису приходилось получать нахлобучки из-за чьих-то бесчисленных опозданий, неуважительных пропусков занятий, всякого рода чрезвычайных происшествий. Его доводило до бешенства то, что нарушители, в основном эти самые сынки, делали свое черное дело, оставаясь при этом в тени, а он должен был часами стоять перед педагогами, как пацан, опустив голову и выслушивая всю эту брань и назидания, адресованные настоящим виновникам.