Текст книги "Три дня в Петербурге"

Пальцы стучали по столу, и не давали моим мыслям думать, вечно отвлекая меня – мол, тут не так отыграл мелодию, там сфальшивил. Черт побери! Я ведь просто наигрываю всякие глупости, как же получилось, что и в собственной голове мне нет покоя?!

      Что я хочу? Чай? Нет, опять заваривать его, потом эта идиотская банка, мой отец как обычно все сорта перемешал, наверное, она будет вонять… Да, она воняет, воняет всеми оттенками мещанства и экономии, как будто все что я не выношу, ненавижу, мать его, не перевариваю, объединилось в одну банку. В одну долбанную банку! Я целый год собирал разные сорта шен-пуэра, улунов, хранил их, только ради того, чтобы мой отец смешал их в одной банке. Dies irae. Теперь вместо утонченного аромата Тибетских гор, или индийских полей, или еще чего-нибудь далекого и прекрасного, старая банка Нескафе пахнет язвительным набором скупости, глупости и мещанства. Эта квинтэссенция запахов так притягательно для моего отца, и так отвратительно и неприемлема для меня.

      Вены на моих висках опять запульсировали, злость окучивала меня собою, и я вновь всех ненавидел. Я высыпал на поднос немного чая, и как одержимый рассортировав похожие друг на друга листочки, заварил только те, что больше всего мне напоминали дикий шен пуэр…

      Глоток. Да. Это он. То, что мне больше всего нужно, то, что отгоняет от меня мои проблемы, дуновения чего-то древнего, идеального и в то же время простого.

      Оглядываюсь. Квартира конечно ничего себе. Нормальненько. Безусловно, это не то убранство что мой мозг вызволяет себе строить в моих мечтах или снах, но для студента среднего звена лучшего вуза страны, планеты и галактики – вполне достойно. Я сидел у окна, на кухне, и спокойно пил чай, в красивой кружке, и блюдце у нее было такое легкое, с очень аккуратным рисунком. Я смотрел в даль, туда где у меня все хорошо, и вроде бы взгляд был направлен от себя подальше, но мысли, будто бы под чужим ветром, возвращали меня в мое тело, в мою судьбу.

Да, моя мать была права вчера. Уже пора определяться с дальнейшей жизнью, надо наконец-то понять куда класть свои яйца, в чью зависимость прыгнуть с головой?

Быть клерком в министерстве, значит сидеть в течение дня с раскрытыми широко глазами, думать о вечном, продлевая подписку в Порнхабе и перечитывая объявления о сдаче двушки, ближе к метро, с окнами на солнце? Расхаживать в красивых брюках, периодически почесывая задницу в лифте, да так, чтобы не фиксировалась камерой на потеху ребятам из охранки. Каждые два месяца пытаться бросить курить, но из-за очень красивой курящей коллеги губить свое здоровье с надрывом, слушая ее бесконечно интересные разговоры непонятно о чем, и покуривая этот идиотский Мальборо, чей владелец сдох от рака и на чей путь ты тоже встаешь, кретин. Периодически выбираться на белый свет, прихорошенным, с язвительно-приветствующей улыбкой, которая так и говорит «у меня изжога» или «повысьте пожалуйста, я очень хочу купить тот порше в кредит». С другой стороны, разве регулярные фуршеты – не лучшая ли душевная взятка для начинающего дипломата (если ты вовремя сдал отчеты и если пустят конечно)? Нет, Жора, that’s too fast. С чего ты вообще взял что в МИДе так все и работает? Может быть они там действительно работают, конечно не «не покладая рук и ног», но все же работают. Не могут же наши налоги уходить не весть куда, мы же в России живем, а не в какой-нибудь Латверии.

Как же приятно иногда стоять на балконе, особенно зимой. Хоть я никогда не любил город, города как явление – вещь крайне злая и негативная, город редко любит людей, он обычно просто подавляет их, люди для города – как третья жена, якобы по любви, но на самом деле Он просто разрешает тут жить. Город разрешает тебе ходить по его плиткам, и он разрешает тебе думать, что ты не такой, как все остальные 15 миллионов человек, или же наоборот, ты точно такой же как они все. На самом же деле, городу плевать, ты всего лишь еще один очередной хлебальник, хлебасосина. Всегда, старайся смотреть на вещи объективна, твои глаза достаточно карие чтобы их и так искажать, не делай это дважды. С другой стороны, стоят же на полках «восстановленные соки», вдруг и у меня получится победить мою субъективность?

      Ты только посмотри, столько людей ходит по улице, они все такие разные. И у всех совершенно разные причины торопиться. Глянь, вот человечек бежит вприпрыжку, и на светофор только украдкой глянул, куда же он так? Или вот, дама с сумочкой и с прической из 90-х, видно красивая была когда-то, да и сейчас глаза живые, чего уж врать. Какие они все разные! Ведь только кажется, что все мы в одной каше варимся, это просто наш мозг такой, он всех нас склеивает, он ленивый до ужаса, ему что торт «Наполеон», что бисквит – один сахар.

      Ты один из них? Ты человек из этих людей? Когда ты наконец-то будешь также куда-то торопиться? Когда тебе будут приходить смски от кого-то кроме оператора связи и салона бытовой техники. А ты думал, ты вообще человек? Кто же ты?

Шалость

Парень, то скорчившись, то скрючившись, то с полуулыбкой проворачиваясь, стоял и наблюдал из окна. Он был достаточно юн, чтобы пренебрегать угрозой простуды и достаточно умен, чтобы догадаться о необходимости теплого воротника в своём десятиминутном оконном стоянии. Жора был среднего роста с фактурным лицом, но с большими ступнями, которые забавно смотрелись в розовых тапках, и можно было подумать, что это были чужие тапки, если бы не его скрытая фанатичная преданность розовому цвету. Когда-то давно, как ему кажется, он услышал от очень уважаемого им человека, которые видимо в свою очередь это узнал еще из более уважаемых источников, что розовый – это невозможный цвет. Оказывается, розовый видит розовым только человеческий глаз, а в самой природе этот цвет даже не существует. «Только представьте себе, окраина Москвы, а я стою в тапках невозможного цвета и смотрю с балкона на улицу», – думал он. Из глубины квартиры доносились самые обычные звуки: телевизор, чьи-то надоедливые уведомления, включенная вытяжка. Слева от мечтателя обидчиво сложилось семейное барахло: книги, потерпевшие изгнание, обиду, позор и потоп, старые компьютеры, из доайфоновских времен, когда еще можно было друг к другу ходить, чтобы поиграть и пообщаться, ящики водочных времен и старая гладильная доска, такая же ненужная и редко используемая, как и новая. Отдельно, и своей жизнью жили чемоданы, переходной моды начала нулевых, они уже не обладали той внушительностью, что их братья из советской поры, но и не получили еще той гладкости и брауновской обтекаемости как нынешние. Наверное, если для чемоданов и существует свой рай или ад, то балкон Жоры был бы для них чистилищем, где можно постоять и подумать.

Жора смотрел на чемоданы, и любовался, в его голове прокручивались сотни сценарий возможной поездки: вот он верхом красиво разодетый и на лошади галопом скачет в пустыни, с… подождите, а чемодан?

Моя шалость

Какая глупость! Зачем мне чемодан в пустыни? Хорошо, а как я доберусь до пустыни без чемодана? Опять неувязочка, а зачем мне собственно говоря пустыня, я же уже был там.

Нет. С этим чемоданом я бы поехал куда-нибудь в место более доступное и реальное, вовсе необязательно искать уединение в путешествиях, достаточно ни с кем не общаться. Ха-ха. Ни с кем не общаться? Жора, брось ты. Как будто к тебе, так и лезут с интересом и записываются за две недели на встречу, если плакучая ива – твоя одноклассница, то ты охотничий домик на опушке. Ведь так хочется уехать куда-нибудь! Мир такой огромный, да, я в нем маленький, да, я, наверное, его так и не пойму, и не увижу, но как хочется попробовать? Говорят, сам Бог трудился шесть дней чтобы сделать эту красоту, чтобы в далекой Азии ветра рассыпались о гордый Тибет, чтобы у берегов Индийского океана плыли самые чудные рыбы, чтобы в Карелии росла чуткая береза, и чтобы у мыса Горн бушевали величавые бури.

– Дети, обед!

      Какой вкусный обед, почему нельзя каждый прием пищи сделать таким душевным, праведным и мелодичным как семейное обеденное застолье? Вот к примеру, ложка эта, я ее очень люблю, мне нравится ковырять ею в тарелке ближе к концу ужина и переглядываться с братом: кто из нас сделает более вычурную вещь? Конечно же, он бы никогда бы сам не догадался повесить ложку на нос! Ну и что, что я «взрослый человек»? Взрослые люди не имеют права играться с гравитацией? Нам нужно обязательно все вот это понять и принять? У нас нет выбора?

С окончанием застолья наступает какая-та пустота, все расходятся по своим делам: отец включает своё любимое интернет-радио, мама рассказывает о своих одноклассниках и юности, брат сидит в Википедии. Может быть это и есть мой Тибет?

Как трудно быть честным и последовательным одновременно, так и хочется уйти, сковырнуть от себя. Зачем ехать? Куда ехать? На что ехать? На те пять тысяч рублей, что залежались в твоей копилке? Тебе разве не говорили, что только параноики и придурки хранят бумажные деньги в копилке?

Звонок.

– Алло, слушаю! – говорит юноша, сидя на стуле и вытягивая невзначай носок, – Да, не занят. Ахах, очень мило, рад тебя слышать.

Беседа

      Почему он мне сейчас позвонил, чего же он хочет? Он так редко мне пишет, хоть он и друг, но волную я его конечно слабо, я, наверное, в его список важных друзей и не вхожу вовсе, иначе он бы писал чаще. Я люблю его, но он так редко вспоминает меня, что, когда я его вспоминаю сам – это превращается в целое событие. Так странно, вроде бы Друг, а вроде бы просто приятель. Хотя в тот раз все было по-другому, я помню, как мы часами болтали не о чем, мы как будто бы просто бесконечно обменивались ухмылками, и когда он что-то разгорячённо рассказывал я прямо представлял его лицо, его мимику. Да, как быстро все проходит, я даже его ничем не обидел, а он забыл обо мне. Наверное, у него появился другой друг, с которым приятнее разговаривать, который не вызывает длительных пауз и который не выдавливает из себя улыбку из вежливости, и который когда беседует, то душой присутствует, а не улетает в дальние края своей черепушки.

      Помню тот день, когда все было по-другому, конечно, по-другому для меня, мир сам по себе редко меняется. Тогда, я также бродил по этой комнате и думал о наступивших каникулах. Нет, не так. КА-НИ-КУ-ЛАХ! Я думал о каникулах и зверел от счастья, мне тогда казалось совершенно недопустимым сидеть на одном месте, ведь я сидел целый семестр, целую вечность в этой аудитории, я уже запомнил кто как жует исподтишка свой салат, мне впечатались в глаза эти торжественные заходы преподавателей и однокурсников. Каникулы! У меня есть законное право, данное Господом, правительством России и, быть может, самим Владимиром Путиным, нет, самим ВЛАДИМИРОМ ЛЕНИНЫМ – право отдыха (хотя какая разница между двумя этими тезками)?

      Я помню, тот день, да, надо перевести дыхание, я помню, когда я совершил эту поездку. Мне тогда осточертело совершенно все, я меньше всего себя видел в этом городе, среди этих людей. В те дни, клянусь, я был убежден, что они меня все ненавидят и желают мне зла, они заставляют мою внутреннюю доброту сгорать, они ненавидят меня почему-то и сговорившись портят мне жизнь каждый день. Да, надо перевести дыхание. Они ненавидят меня по какой-то неизвестной причине, так как будто я с самого своего рождения их чем-то обидел, и вот, каждый из них вынуждает меня как-то себя неловко чувствовать при общении, как-то извиваться, стесняясь или вовсе молчать. Я совершенно такой же, как и вы, практически также родился, мне также нужно есть и пить, и если упадет, метеорит, то я также, как и все не выживу. Нет, нельзя быть с ними честным, вообще нельзя с ними быть, надо внутренне от этого отгородиться, иного пути нет.

В тот день, Господь дал мне шанс уехать в Петербург, в такой же промозглый, уставший, но вечный город. Я снял с себя все сопли, все сожаления, все то, что вместе с вонью Капотни и безвкусием многоэтажек заполняет собою пространство. Я уехал с маленькой сумкой, где у меня были две пары уродских брюк, четыре майки, дядин свитер, который я обожаю, наверное, самое настоящее в моей жизни. Я любил надевать этот свитер, он был для меня как бронежилет, в нем я мог пойти в совершенно любое место, и я в нем ничего не боялся. Моя дядя, человек служивый, он, наверное, знал, что не сможет так часто присутствовать в моей жизни, он был обязан больше быть на своей работе телохранителя, и когда освобождался, он уезжал к своей семье, проведать их, обнять. Изредка навещая нас с братом, он однажды подарил мне этот свитер, который был мне не по размеру, но очень шел мне, и получив его я не разрешал никому его трогать и первое время стирал его сам, не доверяя стиральной машине. Я не мог поехать без этого свитера, и взял его с собой, прихватив также зубную щетку, станок для бритья и «Айвенго» Вальтера Скотта. В моей демиксовской синей сумке дружно уместились куча вещей, я, довольный своей выходкой, бежал навстречу городу моего детства, городу, который я плохо помнил сам, но знал из рассказов, городу, который я начал понимать взрослея, городу, где меня ждала моя тётя с детьми и с супругом. Я хлопнул дверью, громко, чтобы моё возмущение услышали, чтобы мне не пришлось идиотски и в показной манере прощаться или объясняться по телефону.

В метро, я остыл, бесконечное перелистывание треков меня одурманивало, я прыгал от одной песни к другой, иногда беспокойно и незаметно озираясь. Мне нравилось ездить в метро, я даже научился правильно спать в нем, да так, чтобы не пропускать нужной станции. Я это прочел про Сальвадора Дали и его связки ключей, якобы позволявшие ему высыпаться за мгновения, что воодушевила придумать свой чудесный «МетроСОН-3000»: я засыпал с мыслью чтобы оказаться на следующей станции, и во сне, я оказывался в точно таком же метро, в таком же вагоне, только надписи в нем были неразборчивые, как и лица людей. Получалось забавно, я как бы спал, но слышал, на какой я остановке, и при этом мог свободно ходить по вагону. Забавно, не правда ли? В день поездки, мне не удалось почему-то так сделать, засыпая, я представлял, как оказывался на Василеостровском, что сильно торопило события и я мог пропустить нужную станцию. К счастью, оказавшись на перроне, мне стало легче, и я уже мог спокойнее себя ощущать и не бояться куда-либо опоздать. На перроне, я вспомнил про Друга, который меня ждал в уже в городе и про одну свою знакомую, она была мне очень интересна, и всю дорогу в метро, я обновлял её страницу Вконтакте зачем-то и думал о том, чтобы ей написать такого или эдакого. Не придумал, написал ей какой-то вздор, чтобы она точно убедилась, что я полный придурок. Перспективы были хорошие, к моменту как поезд отошел от перрона я успел договориться напиться в вдрызг с Другом, выпить вина с хорошей знакомой и установить по приезду на компьютер дяди приличную стрелялку. Я раздавал обещания, будто бы упрашивая судьбу и Бога дать мне что-то взамен.

Когда я заснул, мне вспомнилась моя знакомая, мое первое свидание с ней, всякий раз приводившее меня в восторг, которое в свою очередь свиданием она не считала. Когда я думал о Земфире, мне вспоминались каждый раз ее улыбка, её глаза, запах ее парфюма, который я будто бы пытался украсть, обнимая её при малейшей возможности. Мне вообще не нравились объятия, я полагал, что они интимнее чем поцелуи, ведь закрытыми глазами можно хоть жабу поцеловать или крысу, но невозможно обнять кого-либо и не ощутить его: не услышать биение его сердце и не почувствовать его легкую дрожь. Когда я обнимал её, во мне вызывались совершенно неизвестные и неоткрытые для меня чувства, о которых я не мог кому-либо рассказать, лишь один мой товарищ, оказавшись в тот момент у неё за спиной, уловил это и позднее долго ерничал надо мной, пародируя мой взгляд и выражение глаз. Мне было трудно её правильно обнять, потому что я был на полголовы ниже ее ростом и нельзя было допустить, чтобы это помешало. Сначала я смотрел вниз, концентрируя свои мысли, свои руки, чтобы затем красиво поднять глаза и ловко прильнуть к ней, да так, чтобы ей казалось, что эта она ко мне прильнула. По дороге в Питер, я уже был уверен в своей способности обниматься, и поправив подушку, я лег, слушая легкие запахи Тверского леса. Они слабо доносились из приоткрытой форточки, но постоянная качка, шум поезда, верещание каждого винтика успокаивало меня, и я нежно впадал в сон.

      Я не помню что мне снилось в ту ночь, помню что было хорошо, было тепло и было очень много надежд на завтрашний день, на будущую жизнь. Да, думаю о будущем мы всегда представляем улучшенное «сегодня», дополненное, урезанное печалями и неприятностями, мы представляем себя инспекторами Гаджетами, которые прыгают, бегают, летают и думают в несколько быстрее и лучше; мы представляем, что можем перелететь из одного города в другой за час, нет, за минуту, нет, за секунду. Жалко, что мы не понимаем, что тот опыт, который мы приобретаем в пути, то, что мы познаем в процессе достижения цели, очень часто бывает ценнее самого места назначения. Мы не понимаем, что в процессе поездки зачастую мы проживаем маленькую, но целую жизнь, мы встречаем в этом пути людей, которых бы в привычном образе мы никогда бы не встретили.

В тот вечер я никого не встретил; целые семь часов проведя в пустом плацкарте, я успел перечитать еще раз «Айвенго» Вальтера Скотта, немножко порешал кроссворд и обпился чаем из красивых рждшных стаканчиков. Жутко не хватало под них сладкого «Наполеона», он бы и вправду чудесно сочетался с их чаем.

Секретный выход

Все жители Питера держат великий секрет короткого выхода из Московского вокзала, говорят, что этот секрет настолько важный, что когда они видят, что на перроне много иногородних, то специально делают вид, что проходят к зданию вокзала, ловят момент, затем резко разворачиваются и мчатся к секретному короткому выходу. Они, обычно не торопясь, с дворянской походкой выходят с вокзала, одобрительно смотрят на вывеску «Парикмахерская» и счастливые, разъезжаются по своим домам.

      Моя тетя сказала, что я – «без пяти минут петербуржец, так как здесь жил около года, когда был маленьким и», – добавила она, «когда на следующий день с твоего лица пропадет деревенский московский загар и вновь воспрянут круги под глазами, ты станешь без трех минут петербуржцем». «Или ленинградцем» – добавил дядя Роберт, на что моя тетя очень сердито на него посмотрела. Я засмеялся, не только потому что нашел это смешным, но и потому что мне не хватало дядин шуток, дядя мог сделать совершенно любую вещь очень смешной, особенной. Его шутки обладали магической силой; однажды, он нас с братом очень сильно рассмешил, и мы решили повторить его шутку уже с нашими родителями, но они почему-то обиделись.

      Воздух на перроне был очень влажный и холодный, холод пронизывал основательно и через несколько минут, начали озябать руки, и пальца на ногах. В голове пронеслась картинка из старого мультика, где Том постепенно превращался в сосульку. Да, совершенно точно, я был прямо как Том!

– Жо-рик!

– Жо-ля!

Это мои сестра, чудесные создания. Они бежали навстречу, спотыкались, подпрыгивали и что-то кричали неразборчивое и веселое. Надя, первая добежавшая встала в позу, она училась в четвертом классе и требовала уважительного отношения.

– Здравствуйте, Надежда!

– Здравствуйте, Георгий!

Я пытаюсь обнять ее, но тут подбегает самая удалая сестра, она расталкивает нас всех, я даже роняю свою поклажу. Кричит:

– ЗДРАВСТВУЙТЕ! ЗДРАВСТВУЙТЕ! ЗДРАВСТВУЙТЕ!

Мы начинаем носиться по кругу, на минуту забываю, что я старше, и тоже начинаю что-то радостно выкрикивать. В три шага от нас стоят тетя и дядя и смотрят.

Крупнолистовой с молоком

Милый дом

В квартире у тети красивые ковер и дверные ручки, слева от входа большая напольная вешалка, такая узорчатая темно-древесного цвета: каждая куртка, шелест – одно раскачивание, поклон, видимо этой вешалке было поручено приветствовать всех гостей. Длинная череда девчачьих туфлей и принадлежностей, и маленькая Зина постоянно кружащаяся и показывающая мне игрушки, вещи. Она как бы вдруг начала жаловаться мне на свою сестру, и я понял, что не имею достаточно полномочий урегулировать их конфликт и позвал на помощь.

Из кучи вещей, детских визгов, расчесок и прочего, обвалившего на меня, меня вытянула дядина рука и запах вкусной тетиной еды, доносящийся с кухни. Это был запах свежеприготовленных тетиных хинкалей, теста и начинку для которых она приготовила еще заранее и как настоящий кавказский мастер она лишь виртуозно бросала и доставала из кипящей воды эти шедевры. Их аромат мог разбудить мертвого, ничто и никто в округе не могли остаться равнодушным, у них просто не было на это ни прав, ни сил.

После обеда, я откланялся и ушел в гостевую комнату, которую специально переделали из детской. Объевшись и обпившись, я лежал довольной свиньёй на кровати среди цветных мелков, фломастеров и раскрасок, у изголовья надо мной свесился большой игрушечных медведь. «Видимо, у меня сейчас такое же довольное и тупое выражение лица как у него», повернувшись в сторону детской стенки я понял, что это не так – гораздо хуже. Выглядел я очень неважно и в таком виде мне не стоило вообще никому показываться, единственное, что успокаивало – смешные румянца, которые так редко всплывают на моём лице.

Сон

В ту ночь мне приснился сон, который я запомнил на всю свою оставшуюся жизнь. Я правда не знаю, сколько мне осталось, и фраза это звучит очень странно, но да ладно, «остатки – сладки».

В тот вечер мне приснился старый город, построенный из белого песчаника. Город был странно знакомым и мне даже казалось, что я был в нем в жизни настоящей. Он был ярким, немного флигельным, с забавными улочками и тротуарами. Город был красивый, было видно, что строили его с любовью и труд человеческий не шел в нем напрасно. Улочки то уходили в разные стороны, то встречались, и запахов было множество, и я бы сохранил в душе то чувство покоя, которое он подарил с первого взгляда, если бы не одно «но» – в городе не было людей, они будто бы исчезли.

Я вышел откуда-то с подворотни, некого внутреннего двора, и по белому каменному спуску и спокойным шагом дошел до рынка. Увиденное меня поразило до глубины души: ставни торговые и рынок сам были открыты, в шахматном порядке стояли маленькие табуретки торговцев и ремесленников, у кого-то даже заваривался кофе, но людей не было. Будто бы они в один миг исчезли, испарились.

В миг во мне ожили вся моя тяга к шалостям и неудержимое любопытство, я шел, совершенно не стесняясь и без спросу заходил к каждому ремесленнику, к каждому торговцу: в одном месте я примерил все шляпы и головные уборы (мне особенно понравилась феска и какая-та фетровая шляпка с перьями) которые я нашел на прилавке, затем тихо и аккуратно их вернул на место, в другом месте я пощупал все ковры и ткани, а у кузницы я имел дичайшую наглость немного приподнять и положить обратно кофе на угли.

Вдруг мне стало не по себе, я понял, что упускаю что-то серьезное из виду, что нахожусь в правильном месте, но не понимаю зачем, что я вижу и преступно что-то игнорирую. Я взглянул на зеркало, и обомлел, на мне была совершенно белая одежда наподобие мужского платья и маленькая кожная фляга для воды, мое сердце от удивления стало биться сильнее. Более того, на моей голове уже был головной убор, но я не смог его как-то лучше разглядеть и определить. Мигом я выскочил с рынка, обогнув всю мебель и стойки и вышел на более-менее широкую и освящаемую солнцем улицу.

И мне стало не по себе, наверное, даже холодно, я шел, и боялся оглянуться, мои ноги, мои руки и мои колени стали подкашиваться, но я не стал все равно оборачиваться. Я не слышал ничего, нет, не слышал, нет, я не боялся слышать. Честно! Я не слышал, но и не видел, я шел, ускоряя шаг, и сандалии, что были на мне, да, я стал чувствовать, что на мне сандалии, они стали чаще перестукивать каменную плитку.

Я повернулся и понял, в чем было дело. Против такой беды нет, наверное, спасения. Я повернулся, но не стал сбавлять шаг, потому что ноги меня не слушались и на глазах моих стали наворачиваться слезы. Сердце мое сжалось и во мне проснулся какой-то праведный гнев. Нет, не сейчас, не время, столько труда, столько мечтаний, неужели все?! Почему сейчас?! В такое непростое время, когда почти все получилось? Я думал, и плакал, шел и плакал, бежал из-за всех сил, не зная куда и надеялся, что это «что-то» меня услышит и прекратит. Но это «что-то» и не думало меня послушать, эта огромное черное отверстие в самом центре горизонта, даже не отверстие, а дыра не пропускавшее свет, что-то огромное и черное, оно безжалостно поглощало Город, строение за строением исчезало в её тьме. Вдруг я увидел вдалеке белую точку, немного напоминавшую мне силуэт близкий человеческому, это точка ярко горело и освящала маленький дом из песчаника и рядом прилежавшую дорогу. Силуэт этот будто бы занимался и своими привычными делами: то ли убирался, то ли перебирал мебель и совершенно игнорировал или не замечал, что целый Город поглощался тьмой. Вдруг силуэт остановился и кажется, что заметил меня и…

      Звонок.

Улица Антона Григорьевича

Поздняя осень курсиром поездок,

И пешком мои ноги как сабли.

Разрезаю прыжками воздух,

Места встреч – многоточные грабли.

По путям глаза и лица,

И в затылок выстрелы скифов.

За завтраком я оценил все преимущества и недостатки многодетной семьи. За преимуществами был существенный перевес, такие вещи как уют, любовь, детский смех, который буквально растапливал все плохое, делая любую тревогу и печаль неуместной. Я протер со своей щеки брызги манной крупы и спросоней стал накладывать в тарелку рисовую кашу и два кусочка блинчиков. Сегодня я был первый день у моей тети, и я хотел бы, что бы она продолжала думать, что вчерашнее моё обжорство связано только с длинной и утомившей меня дорогой, ей действительно лучше не знать, что все то обилие еды и вина – это мой обыденный и невинный присест. Да, из недостатков многодетной семьи был виден только один: «периодически к тебе приезжают такие олухи как я», подумал я, посмотрев на тетю, которая одной рукой застегивала одежду у Нади, а другой пыталась увязать бигуди. Ко мне подбежала моя сестра Зина:

– Жорик, а ты правда умеешь говорить по-французски?

– Да, солнце, умею, – ответил я.

– Жорик, а ты меня научишь?!

– Да, а когда?

– Сегодня вечером!

– Сначала мы высадимся в Нормандии и защитим идеалы республики от этих оккупантов, и только после, может быть, если мы выживем – он начнет тебя учить французскому. – сказал дядя Роберт и очень выразительно подмигнул. Да, он прав, я ведь почти забыл о его просьбе.

Я забыл о его просьбе установить какую-нибудь стрелялку, но сделал вид что помнил о своём обещании, кивнув и улыбнувшись ему в ответ. Мне нравились манеры Роберта, он был потрясным и я даже хотел походить на него. Когда он разговаривал у меня скалдывалась ощущение, что буквально каждая его фраза идеально соответствовала моменту, он как пианист, нет, как Дилан Вуд, он подсознательно чувствовал каждый момент и был всегда тактичен. Мне этого не хватало в общении со своими друзьями, я не всегда умел говорить что-то так, чтобы это было и смешно и в тему. Какое-то время назад меня буквально преследовали неудачи: они начались еще в школе, когда я никак не мог рассмешить своих одноклассниц, хоть и вся школа считала их скучными мымрами, я все равно не переставал стараться. Спустя какое-то время я узнал, что шутки – это один из способов доминирования. Доминирования. Забавно, не правда ли?

После завтрака все разошлись по своим делам, оставив меня одного в пустой квартире. Я вновь ощущал себя наблюдателем, с упоением и теплотой озираясь вокруг, исследуя и вбивая в свою память каждый уголок тетиной квартиры. Живя в трафаретном мире и с подсказанной «волей», я никогда точно не знал, как выглядит «счастье», окружающий мир не давал мне переродиться чтобы его осознать, буквально держа меня за руку он уводил меня в пустые и псевдофилософские изыскания подальше от истинных «номинных» значений – одевая каждый наряд, каждую философскую концепцию часть моего тело оставалось «непокрытой» и я раз за разом попадал в одни и те же дебри. Эта квартира может и не подарила мне новых смыслов, но она вытащила меня из смыслов прежних, ложных моей душе, она вытащила меня из магазинной Москвы с её «зонами комфорта», «отдыха», «депрессией», «полуфабрикатами», «третьим кольцом», «реформами» и «выборами». Я сидел на стуле и ковырял левой рукой в кармане куртки, для того чтобы закурить мои любимые «Sauvage», и черт подери не находил зажигалки. Мне не хотелось выходить только из-за этого пустяка, и я решил внушить себе что уже курю, однако, моё тело, привыкнув к моим помешательствам и вздору, проигнорировало меня, и я как идиот стал невольно пережевывать губами фильтр. За окном шёл дождь со снегом.

Я надел свой любимый дядин свитер и черные брюки, и опрыскав себя любым одеколоном от Бандераса «El diablo» улыбнулся красавцу в зеркале и вышел на улицу. В лифте я встретил какую-то видимо соседку и прикинулся ее соседом, мне понравилось верить будто бы я здесь и живу, я беседовал и сочинял какие-то глупости, что мол квартиру здесь год назад приобрел и долго не хотел переезжать, но тут умерла моя собака Кристи и я наконец-то решился. Соседка доверчиво слушала, а я мысленно удивлялся почему с 11 этажа лифт так долго едет.

Попрощавшись с соседкой и пожелав её доброго дня, я пошел к автобусной остановке. По пути я заулыбался, потому что вдруг подумал – а что если соседка была глуха? А что если она в этом доме и вовсе не живет? А что если она вообще и области или с другого города?

На Индустриальном проспекте я потерялся, Красногвардейский район совершенно не похож на моё родное Марьино и даже на Автозаводскую. Люди в Питере ходят медленно, будто бы примеривают каждый шаг, мне это нравится, потому что с детства меня все считали тормозом. Доехав на автобус до станции, я сел в метро и доехал до Спасской. Нет, меня там никто не ждал, я доехал до туда потому что это единственная станция города где пересекаются целые три ветки. Мне стало вдруг интересно, а как выглядит этот ленинградский час пик? Питер оказался полным антагонистом Москвы, начиная от людей и заканчивая вывесками, это если бы в одном месте считалось вычурным носить фиолетовые пиджаки, а нормальным – серые, в другом ругали бы за синие и хвалили бы за черные.