Текст книги "Ледобой"

– Надо плыть как можно дальше, – Безрод глухо ронял слово за словом. – И выйти к старому святилищу. Если святилище пусто, первый весть перешлет, скажем, стрелу пустит. Перебросит через стену. А там и за остальными очередь встанет.

Бояре и воеводы задумались, а князь воссиял, как начищенный шлем. Сивый усмехнулся. Сложная штука жизнь.

Решили попробовать. Первым пойдет Грач, лучший охотник. В лесу всякое дерево ему знакомо, каждую тропинку знает. Приладил справу так, чтобы не болталась и не звенела, попросил у князя и ворожцов благословения и ночью, когда взошла звезда Синий Глаз, ушел в темень. Грач по веревке ловко спустился со стены и бесшумно канул в черную воду. В лагере полуночников даже собаки не проснулись. Князь так и простоял на стене до утра, вглядываясь в даль. Как там смельчак в реке, да в студеном море? Должен выдержать. Помогут боги, Ратник приглядит. Собственными руками, еще не вошедшими в полную силу, Отвада заколол быка, вырезал сердце, и то сердце Грач съел сырым.

День ждали, другой, а на третью ночь прилетела стрела с той стороны реки, из леса. Вонзилась в столб сторожевой башни. Стрелу мигом унесли в терем. Добрался! Молодец! Отчаюга! Нет в старом святилище полуночников, кругом только дубы да сосны. Что делать мореходу в густом лесу, ведь кругом все чужое? Ясное дело, нечего. Оттниры далеко от ладей никогда не отойдут.

– Перегужа ко мне, Долгача, бояр, Стюженя, – Отвада поколебался. – И Безрода.

– Добрался! – князь показал стрелу Грача. – Пусто старое святилище от полуночника. Да и берегом оттниры нешироко встали. Далеко от ладей не пошли. Думаю, ждать нечего. Сотня воев уйдет в леса. Следующей же ночью. Готовь дружину Перегуж. А поведет… – Отвада замолчал, поиграл желваками. – Безрод!

Если бы посреди палаты грянул гром и сверкнула молния, удивления было бы меньше. Только старый ворожец не удивился, усмехнулся и мотнул головой.

– За разбойником дружинные не встанут! – рявкнул Смекал. – Не встанут! Своих не дам!

– За разбойником? – разъярился Отвада. – Так тебе княжьего слова мало, пень трухлявый? Я очернил, я и обелил! Твое дело мое слово в воздухе ловить, да в ухо класть! Это первейший-то боец – разбойник?

– Он не вой! Беспояс Безрод! И если думаешь, будто это сын – глубоко ошибаешься! Хватит уж! Заморочил тебе голову, отвел глаза, света белого не видишь! Разумом ты ослаб, князь! – орал Смекал. Остальные бояре хмуро поддакивали.

– Размягчел ты, Отвада, занемог, что ли?

– Крепость утратил!

– Не дадим воев беспоясу под начало! В том тебе наше слово!

Бояре не знали об изгнании Темного, той ночью в княжьих покоях бдели только старые дружинные, надежные как скала, на которой стоял город.

– Не дашь, значит? – Отвада медленно встал с лавки. – Не дашь?

– Не дам!

Князь без сына – одинокий волк, что слабеет год от года. Встанет ли одинокий волк против целой стаи? Князь без наследника… Смекал усмехнулся в бороду. Не вернется с того света Расшибец. Не вернется. Да и в бою всякое случается.

– Обойдемся.

Второй раз будто гром прогремел, молния сверкнула. Бояре замерли, и как один повернулись в угол, где сидел старый ворожец. И даже князь изумился не меньше остальных. Смекал нахмурился. Да никак старый мысли читает?

– Обойдемся. Неделена станет слава. Вся княжья. Обойдемся.

– Так тому и быть, – процедил сквозь зубы Отвада. – И упрашивать-уговаривать не стану. Осрамили своих воев.

Безрод ни слова не проронил. Сверкал глазами исподлобья, и думал странные вещи. Пора бы волос подкоротить. Зарос, чисто медведь.

Новоявленного воеводу старик нашел на заднем дворе. Где же еще ему быть? Стюжень присел рядом, набросил Безроду на плечи принесенную верховку.

– Люди знают? Сказал?

Сивый покачал головой. Не знают. Пусть спят.

– Все понять пытаешься? Да не получается?

– Не получается.

– А ты, сердешный, князя обычной меркой не меряй. В душу не заглядывай – замутит, в думы не ныряй – утонешь. Княжье сердце – к богам дорога, десница князя – шуйца Ратника, слыхал про такое? – И совсем тихо добавил. – Смирился Отвада с потерей, но второй раз видеть родное лицо посеченным не желает.

– Когда на плес ходил, так вроде ничего было. Руби, секи, не жаль. – Сивый глядел на звездное небо, свободное от серых зимних облаков, и ухмылялся.

Старик промолчал. Все Безрод понимает, да только полыхает в груди злая память, и поздняя осень ее не студит, и кусачий снег не леденит.

– Воев сам подбери. Злым глазом не косись, хорошее помни.

Безрод усмехнулся. Верховный втолковывает, ровно дитяте, да уж пусть. Тоже не сразу посох взял. Сначала за меч держался. Знает, что говорит.

– От своего деда слыхал. Говорил старый, будто летает счастье по небу, точно птица. У кого низко, словно ласточка, у кого высоко, ровно сокол, а иным доля сама дорожку переходит в людском обличье. Ходят вокруг тебя люди, и вроде люди как люди, а только кто-то из них твоя доля счастливая. Пропадать станешь – руку подаст, биться станешь – одним человеком дело поправишь. Только найди. В глаза гляди.

Ну, в глаза, так в глаза. Сивый смотрел туда, где восходит солнце. Может и впрямь счастливая доля по двору ходит, от ран морщится? Может и впрямь чей-то щит прикроет от шальной стрелы, а всего один боец решит исход войны? И догонит он свое счастье молочное, уплывшее на Дубининой ладье. Чье обличье примет доля?

– И сдается мне, что найдешь ты свою удачу. Столько прошел, столько вынес, для пустяка ли боги хранят?

Видение вспомнилось. После битвы с оттнирами на заставе, когда вся дружина полегла, Безрод и увидел тот памятный вещий сон. Лежал тогда в ладейке и качался на волнах, роняя кровь в соленую воду. То ли укачало, то ли усталость одолела – навалилась, будто снежный ком, погребла, сморила. А в забытьи привиделся тот воитель. Бородища во всю грудь, простая рубаха на ветру полощется, глаза светлые, лучистые, глядят прямо, да так, что стужа пробирает. Присел рядом на скамью, взялся за весла, улыбнулся, а лодка вперед так и полетела:

– Куда бежишь, бестолочь? Для чего? Все выжить пытаешься, а для чего тебе жить? Может быть, не доделал чего? Или не долюбил кого? Ты кругом оглянись! То не море-окиян вокруг без дна и берегов – то жизнь твоя. Куда глаз ни кинь, всюду пусто и пристать некуда. И всякая сторона с другою одинакова, иди куда хочешь! Сгинешь в бескрайних просторах и будто в воду канешь. Даже следа не останется на морской глади. Всю жизнь землю топтал, а под ноги и не глядел, самого главного не увидел! Земля ведь кровью напоена, плотью напитана, потому и родит. И хоть высуши, хоть пожги, превозможет, а родит. А ты? Всех порубишь, всех превозможешь, самого на костер положат, но добрым словом никто не вспомнит и после тебя ничего не останется. Так и проходишь свой век в темноте да тумане. Знаю, знаю, что жизнь не в радость, а смерть не в тягость. Непросто тебе, не горит в душе огонь, холодно там и неуютно. Все знаю. Знаю, что помереть не боишься, и даже мне твой конец неведом… но оглянись кругом. Солнце встало, облака бегут по небу, море волнуется, ветер дышит. Жизнь идет вперед и никого не ждет… ждет… ждет…

Тот вещий сон перевернул все вверх дном, перетряхнул, будто суму со скарбом. Как если бы шел по жизни с закрытыми глазами, а потом открыл в одночасье. Никогда не смотрел внутрь себя. А чего туда смотреть? Страшно там. Пусто. Холодно. Мрачно. А если поглядеть на себя со стороны, что увидишь? Бредет по земле неприкаянный человек, лицом страшен, к жизни равнодушен, к смерти беспечен, лишний раз не улыбнется, словом добрым не согреет. Берет жизни, сколько дается, а за лишний день и руки не протянет. Куда идет – сам не знает. Девки стороной обходят, боятся. Страшен больно. Глазом холоден. Одна вот сходила замуж, да недалеко ушла. Сгинула вскорости. Отца-матери не знал, всю дружину потерял, теперь выходит, дважды сирота. Пусто в душе и холодно, самому неуютно.

Сивый прошел в амбар и повалился на ложе как был, не раздеваясь. И уснул без задних ног, ровно отмахал бегом от зари до зари.

Утром полуночник пошел на приступ. Сивый со всеми стоял на стене, двоих скинул, одному дал влезть, дождался замаха и мгновением позже ударил сам. Косым ударом распорол оттнира сплеча. Попробовался на быстроту. Тяжеловато еще. Тянут раны. Бок заныл, спина заплакала, грудь заголосила, не так остро, как раньше – тупо. Терпимо. Приглядывался к воям, косил глазом туда-сюда. Отбились. Потеряли троих.

И в амбаре к парням приглядывался. На того поглядел, к тому приценился. После полудня нашел Отваду на стене.

– Долг за тобой, князь. – Безрод уставился прямо в глаза, не мигая.

– Долг? Отдал вроде.

– Мое золото.

Князь помолчал, грозно шевеля усами-бородой.

– Сколько было в кошеле?

– На полную справу.

– А те говорили на четырех коней!

– От кого про коней слыхал, с теми и толкуй. Мне мое отдай.

– А на что тебе деньги?

– То моя печаль.

– Справу я дам.

– Сам куплю. Сроду у чужих не одалживался.

Отваде будто оглоблей под дых заехало. Глаза выкатил, грудь расперло, будто вдохнул и задержал дыхание, едва сердце не остановилось. Потом выдохнул, взгляд потух. Безрод чужой. Нужно привыкнуть к тому, что лицо родное, да речи чужие. Едкие, колючие, каждая бьет прямо в сердце, ровно кол осиновый нечисти загоняет. Кивнул, подозвал кого-то из бояр, и тот мигом достал из поясной сумки нужное золото. Сивый, не прощаясь, повернулся и ушел.

В оружейном конце у лучного мастера купил тугой лучище. Долго выбирал. На вес пробовал, к руке прикладывал, вымерял, даже слушал, как звенит. Жаль, не осталось времени под себя заказать. К луку прикупил три вязанки всяких стрел. А когда уходил, взгляд упал на полушубок мастера. Стрельник сильно удивился. Только-только справил, еще ни разу не надел. Почесал в затылке, да и продал вместе со стрелами, если просит. У кузнеца Сивый купил отличный нож, у веревочника – пятьдесят локтей веревки. В усмарском конце купил несколько бычьих шкур, сшитых в мешок, вываренных в жире и выдержанных в воске. Такие воды не боятся, ни пресной, ни морской. У знахаря купил сушеных жил и костяных игл раны сшивать.

Заполдень принес все в амбар, а дружинные стоят молчаливы и насуплены, ровно ждут, не дождутся. Им собираться – раз чихнуть, на всем готовом сидят.

– Говорят, что воев за стену ты поведешь? – выступил вперед Прям.

– Да.

Смотрят вызывающе, но удивление мало-помалу сходит на «нет». Высшей почести и славы достоин боец, сразивший цвет полуночного войска. Встанет ли еще Брюнсдюр-ангенн? Кто не признает очевидного – просто упрямец. Нет ничего зазорного встать под начало такого умельца. Безрод молча оглядел каждого.

– В воеводы не лез. И за собой никого силком не потяну, – мрачно буркнул Безрод.

Молчали. Сивый внимательно оглядел каждого.

– Ты? – повернулся к Моряю.

Моряй силен и крепок, а с мечом – ровно братья родные, на двоих одна душа. Молодец сдержанно кивнул, отошел.

– Ты? – Безрод кивнул Пряму.

Прям очень быстр, может, потому и не ранен до сих пор. Да и нрав его под стать имени. Не кривит и не юлит, черное называет черным, белое – белым. Прям кивнул и отошел к ложу собираться.

– Ты? – Сивый поглядел на Щелка.

Щелк обоерук. В одной руке меч, в другой секира, секира свистит, меч поет. В бою страшен. Щелк постоял-постоял, подошел ближе, пристально посмотрел в глаза Безроду, холодно ухмыльнулся и кивнул. Нравился Щелку этот невзрачный, седой вой. Нос бит-перебит, глаза холодны, то ли серые, то ли синие, губы поджаты. И весь ровно стальной сизью отливает.

– Ты? – спросил Рядяшу.

– Обижаешь! – Здоровяк словно того и ждал. Выступил вперед, молодецки расправил необъятную грудь, и смешливо добавил. – Да за тебя, отец родной, хоть в огонь, хоть в воду!

Дружинные грянули сердечным смехом.

– В воду, только в воду, – криво улыбнулся Безрод.

Усыновлять начать что ли? Сначала Люндаллен, потом Гремляш. Теперь вот косая сажень в плечах в сыновья набивается. Кстати, как там Гремляш? Видел несколько дней назад. Был ранен, однако жив. Справиться бы надо.

– Ты? – повернулся к Любу.

Этому сшибка – мать родная. Назвать бы не Люб, а Лют, но до этого еще дойдет, если голову не сложит. Юркий, верткий, чисто живчик под пальцем. А с виду – дурак дураком. Хорошо, что только с виду. С таким играть сядешь – без штанов уйдешь.

– Да я уже собрался, – потянулся, будто спросонок, зевнул, прищурился. Глядит одним глазом хитро-хитро. Ранен в шею, но легко. Рук хватит перечесть не раненых. – Спать лягу. Разбудите.

– Вы?

Трое братьев Неслухов, огромные, словно из камня тесаные, переглянулись и кивнули. Этих только пусти в драку! Пока враг не поляжет, либо самих не порубят, Неслухи будут мечами крушить. Про них говорили, будто заливает им кровью глаза во время битвы, и если кончатся все враги, как бы сослепу за своих не принялись. А так и не скажешь. Увальни увальнями.

– Ты?

Млеч Багрец молчал. Отказаться – как бы трусом не сочли, но и ходить под началом человека, который попробовал твоего сапога, не с руки. Стоял Багрец и губу жевал. Наконец, поднял глаза и коротко мотнул головой. Нет!

– Ты под моим сапогом был, безродина, – скривился Багрец. – А я под твой не пойду.

Сивый молча кивнул.

– Ты?..

– Ты?..

– Ты?..

Коряга, не дожидаясь очереди, вышел на середину и громыхнул:

– Я пойду!

Безрод оглянулся. Помрачнел и коротко мотнул головой. Нет!

– Почему?

Сивый подошел близко-близко, как тогда на поляне, когда млеч едва не убил, и молча поглядел в синие глаза, темные от непроходящей злобы. И, усмехнувшись, еще раз мотнул головой. Нет!

Млечу не дали вспыхнуть. Сразу несколько человек оттащили Корягу в угол. И не успел Безрод отвернуться от млечского конца амбара, как из угла донесся хриплый голос:

– Не срами, воевода, млечскую сторону! Меня возьми. Сапогов я тебе не дарил, стар уже сапогами разбрасываться. Об одном прошу – не срами нашу сторону!

Вперед вышел сухой, неприметный боец, невзрачный, ровно мышь. Тоже сив, лицо словно топором рублено, одни углы. Безрод пригляделся. Зверь, что на рожон не лезет – опаснее всего.

– Злы млечи – да! Так ведь и подрубили нас под корень! Жен-детей не стризновали, там, на пепелище оставили. Душа кровавыми слезами плачет, от скорби вредоумие подступает. И помереть бы, да смерть не берет, ровно издевается. Меня возьми, вой.

Сивый кивнул. Спорить не стал, но остался при своем. Ни одного из восьмерых битейщиков с собой не отобрал. Свое горе не должно множить чужого. Проще простого обозлиться на белый свет и косить всех одной косой, будто заливной лужок.

– Ты?..

– Ты?..

– Ты?..

Отобранные времени терять не стали, разбрелись по амбару собираться. Дел невпроворот, нужно справу подготовить, отоспаться, набраться сил. Вряд ли все уйдут за одну ночь. Придется уходить в несколько приемов. Дело трудное, да и вождь непрост! Только посмотри в глаза – аж мороз пробирает, холоден и спокоен.

Безрод перебрал в амбаре всех. На досадливые взгляды внимания не обращал, на мрачные оскорбления и ухом не вел, только раз фыркнул и ощерился. Должно получиться, больно задумка красива. Тычок, поди, от запаха боли совсем сдал. И Босоног должен увидеть спокойную жизнь, чтобы отец и мать вволю надышались запахом счастья. И Стюженю спокойное житье станет вовсе не лишним, и Перегужу, и Долгачу…

Сивый торопился. Воям не только собраться, еще и выспаться нужно. За амбаром последовали овин и дружинная изба. А когда уходил из дружинной избы, где вовсю шли приготовления к вылазке, будто в спину толкнуло что-то. Сивый замер на пороге, оглянулся и взглядом уперся в чьи-то глаза, сверкавшие в полутемном углу ровно светочи.

– И ты. – Безрод, почему-то уверенный, что все делает правильно, показал пальцем в темноту.

Некто вышел на свет и широко улыбнулся. Гремляш. Сивый до сих пор чувствовал зуд меж лопаток, будто на самом деле огрели по спине ладонью. Совсем парень выздоровел. Могуч, силен, девки, наверное, покоя не знают. А зачем им покой, когда такие молодцы по земле ходят?

– Уж не чаял. Думал, мимо пройдешь. – Голосище-то о-го-го! Густ, будто мед.

– И прошел бы. Чего на глаза не явился?

– Хочу последним стать. Последний удачу приносит.

Удачу? Что там про счастливую долю Стюжень говорил? Безрод усмехнулся, поглядим.

– Хотел – станешь. Последним со стены уйдешь. Для злосчастья дверь за собой закроешь.

Парни собирались до вечерней зари. В амбаре, в овине и дружинной избе стоял глухой, ровный гул. Мечи, секиры, луки, топоры, ножи, стрелы, тетивы, копейные наконечники прятали в один мешок из вощеной шкуры, полушубки, шапки, рубахи, сапоги – в другой. Безрод придумал хитрую штуку. Оружие крепко стягивали веревкой, чтобы не гремело, потом кузнечным поддувалом наполняли мешок воздухом, туго затягивали под горлышко и тут же обмазывали смолой со всех сторон. Получался воздушный пузырь. Плыть поможет. В смоле также пачкали штаны и рубахи, не должно быть в воде белых пятен. Вои боярских дружин, раненые и те, кто оставался, с тоской поглядывали на отчаянную дружину. Впрочем, на стене тоже кому-то стоять нужно.

– Ты про Тычка помни, если что, – наставлял Стюженя Безрод. Старик усмехался. Пусть поучит, пусть. Не зазорно седому сивого слушать.

– К Отваде зайди. Простись.

Безрод криво ухмыльнулся.

– Сын исчез, не простясь, и я так уйду.

Расшибец ушел тогда один и нарвался на засаду. Многих порубил, но и самому досталось. Пока брел к своим, думал к спасению идет, оказалось, ковылял умирать на руках у отца.

Старик и слова не сказал, но Безрод ухмыльнулся, вздохнул и направился в терем. Стюжень тепло поглядел вслед, и Сивый почувствовал, будто легкий ветерок идти помогает, в спину толкает. На пороге княжьей палаты молча встал и уставился куда-то в угол. Старшины городских концов, решив общие дела, стали расходиться. Минуя порог, поклонились Безроду, приняли ответный поклон. Остались только дружинные, да князь. Отвада какое-то время смотрел на Безрода, потом буркнул:

– Все в одной рубахе шастаешь. Стужу в грудь поймаешь.

– Стужа мне сестрица, не кусает – лишь ласкает.

Такие разные они, Расшибец и Безрод. Сын был могуч и весел, этот сух, будто вяленый лещ, и угрюм. А лицо одно. Таким стал бы Расшибец лет через десять. Больно смотреть, а хочется.

– Ты зла не держи, парень. – Отвада закусил ус, покосился на мрачного Безрода. Даже искрой тепла не вспыхнули темно-серые глаза. – И на рожон не лезь. Один вот слазил. Хватит!

Сивый кивнул. Повернулся уйти. Слегка дрогнувший голос князя догнал в спину.

– Вернись.

Безрод недоуменно остановился, оглянулся, с вопросом в глазах подошел. Отвада лишь прошептал:

– Дай хоть обнять тебя, дурень.

И сгреб в могучие объятия. Да уж, как сыну быть слабаком при таком-то родителе? Едва в кашу не смял, и недавняя рана не помеха. Сивый стоял не шевелясь. Даже рук не поднять. Отвада спеленал медвежьим хватом, и Безрод отчего-то расхотел вырываться. Просто стоял, как столб и глядел на стену поверх княжьего плеча.

– Ну, иди. – Князь оторвался, и только слепой не увидел бы, каких трудов ему это стоило. Стюжень давеча говорил, будто нельзя мерить князей и воевод обычной меркой. Дескать, в них бродит закваска богов, поэтому дух тверд, словно меч. Но в жизни все бывает. Случается даже о свой меч раниться.

Темнело. Безрод заглянул в амбар. Парни, отобранные в поход, последнее доделывали. Молча оглядел и вышел. То же в дружинной избе. То же в овине. Раны в лесу долечат, хватит сидеть в тесном городе, на волю пора. Неслухи стягивали веревками оружие, да пережали малость. Порвались веревки. Со смехом кто-то бросил им замену. Моряй перепроверялся, все ли на месте. Щелк закончил полностью. Люб не соврал, управился раньше всех. Осталось мешки надуть и запечатать. Тот невзрачный млеч, который сам напросился в поход, делал все удивительно споро, и складывал, и вязал. Правду люди говорят, мала птица перепелка, но диво как вкусна. Без суеты собирается, любо-дорого смотреть. Лишнего движения не делает. Где нужен один узел, один и кладет, а где два – там и два.

– Осталось наипаче трудное, – вздохнул Стюжень. – Как бы в море не померзли. Ведь не лето на дворе.

– Есть придумка?

– Есть. – Ворожец усмехнулся. – Чудодейственное снадобье. Завороженное! Как знали. Все лето на солнце стояло, тепло вбирало. Теперь отдавать время. В нем сила солнца и, ясное дело, ворожба. Годны еще старики на что-то?

– Поглядим, – усмехнулся Безрод.

Небо чистое. Как взойдет звезда Синий Глаз, значит, наступило самое темное время ночи, темнее не будет. Едва выкатится на небо Девичья Звезда, стража поднимет Безрода первым, а к Синему Глазу уже должны уйти. Сивый вышел из амбара, чтобы не греметь справой, на пепелище своей темницы расчистил место от золы и, воткнув светец в расщеп обгорелых бревен, стал собираться. Аккуратно связал меч, секиру и лук. Хорош лук! Норовист, плечист, круторог! Тетивы, уложенные в навощенный свиной желудок, привязал к черену меча. Вязанку стрел крепко приторочил к ножнам. Копейный наконечник притянул к луку. В один сапог сунул шапку, в другой – рукавицы. Полушубок расстелил, рукава раскинул, в рукава сунул сапоги, в середину бросил новые штаны и рубаху. Завернул подол и скатал. Положил все в мешки. Кольчуги и шлемы не возьмут, слишком тяжелы. Придется на месте добывать. Нож не стал прятать. На руку приладит, на правое плечо, чтобы достать было легко. Теперь прямая дорога в кузню, надуть мешки да просмолить. Потом спать. Сивый поднялся, подхватил справу и ушел в кузнечный конец.

Когда вернулся в амбар, замер на пороге. Тихо. Спят уже. Безрод постоял немного и, стараясь не скрипеть тесаным полом, пошел к себе.