Текст книги "Читая «Лолиту» в Тегеране"

8

После нашей встречи Бахри, который поначалу вел себя сдержанно и не хотел высказываться в классе, начал отвечать на занятиях, причем довольно рассудительно. Говорил он медленно, будто обдумывая сказанное и одновременно выражая мысль, и делал паузы между словами и предложениями. Иногда он напоминал мне ребенка, только что научившегося ходить; он прощупывал почву и обнаруживал в себе скрытый потенциал. В то же время он начал все больше интересоваться политикой. Он стал активистом Мусульманской студенческой ассоциации – группы, которую поддерживало правительство; я все чаще встречала его в коридорах, где он с кем-то увлеченно спорил. Его жесты стали нетерпеливыми, глаза пылали целеустремленностью и решимостью.

Узнав его ближе, я заметила, что он не так высокомерен, как мне казалось. А может, я просто привыкла к этому специфическому высокомерию – надменности робкого и сдержанного от природы юноши, нашедшего для себя абсолютистское убежище – ислам. Заносчивым его делало упорство и убежденность новообращенного. Он мог вести себя очень мягко, а во время разговора никогда не смотрел собеседнику в глаза – не только потому что мусульманину нельзя смотреть женщине в глаза, но и в силу своей застенчивости. Эта смесь надменности и робости пробуждала во мне любопытство.

Беседуя, мы всегда будто оставались наедине. Мы почти никогда не соглашались друг с другом и чувствовали необходимость спорить о наших различиях и убеждать друг друга в правильности наших позиций. Когда у меня заканчивались веские аргументы, он чувствовал себя сильнее; потом медленно и незаметно мы менялись ролями. Он не был агитатором, не произносил красивые пылкие речи, но упорно, с терпением и преданностью делу шел вверх. Когда меня уволили из университета, он стал главой Мусульманской студенческой ассоциации.

Когда студенты-радикалы начали отменять занятия, он оказался в числе немногих, кто продолжал ходить на лекции, хоть и с очевидным неодобрением. На этих «отмененных» парах мы обычно обсуждали различные события, происходившие в университете, или политические события дня. Бахри осторожно пытался разъяснить мне суть политического ислама, а я возражала ему, ведь я отвергала ислам как политическую силу. Я рассказала ему о своей бабке; та была самой набожной мусульманкой из всех, кого я знала, – даже вы не настолько набожны, Бахри, сказала я, – и все равно не лезла в политику. Ей не нравилось, что чадра, являвшаяся для нее символом священных отношений с Богом, стала инструментом власти и превратила женщин, носящих ее, в политические знаки и символы. Я спросила: кому вы больше преданы, Бахри, – исламу или государству?

Бахри мне по-прежнему нравился, однако я взяла в привычку винить его во всем, что шло не так, и вешать на него ответственность. Хемингуэя он не понимал, к Фицджеральду испытывал двойственные чувства, Твена любил и считал, что и у нас должен быть похожий национальный писатель. Я любила Твена и восхищалась им, но считала, что все писатели «национальные», и вообще, нет такого понятия – национальный писатель.

9

Не помню, что я делала и где была в то воскресенье, когда услышала, что неорганизованная студенческая группировка захватила американское посольство. Странно, но единственное, что я помню о том дне – что было солнечно и тепло; смысл новостей дошел до меня лишь на следующий день, когда сын Хомейни Ахмад сказал, что его отец поддерживает студентов, и сделал дерзкое заявление. «Если они не выдадут нам преступников», – сказал он, имея в виду шаха и Бахтияра, – «мы сделаем то, что должны». Два дня спустя, 6 ноября, подал в отставку премьер-министр Базарган, и так подвергавшийся бесконечным нападкам бескомпромиссных религиозных лидеров и левых, называвших его либералом и прозападником.

Вскоре на стенах посольства появились новые лозунги: «Америка бессильна!», «Это не борьба США и Ирана – это борьба ислама и безбожия!», «Чем больше наших умрет, тем мы сильней». На тротуаре воздвигли шатер, откуда раздавались пропагандистские речи против Америки, разоблачались преступления США по всему миру и заявлялось о необходимости экспорта революции. В университете царили настроения одновременно радостные и настороженные. Некоторые из моих студентов, в том числе Бахри и Ниязи, пропали и предположительно находились на передовой нового сражения. На смену обычным урокам пришли напряженные дискуссии и взволнованные шепотки.

Религиозные и левые организации, особенно «Муджахидин» и марксистская «Федаин», поддерживали захват заложников. Помню разгоряченный спор, когда один из моих студентов – другие высмеивали его как либерала – повторял: какой смысл брать их в заложники? Разве мы их уже не выгнали? Другой студент нелогично рассудил в ответ: нет, еще не выгнали; американское влияние повсюду. Мы не освободимся от них, пока не закроют «Голос Америки».

К тому времени никто уже не называл американское посольство американским посольством – оно стало «логовом шпионажа». Когда таксисты спрашивали, куда ехать, мы отвечали: в логово шпионажа, пожалуйста[34]34
  До сих пор на месте бывшего американского посольства находится Музей американского шпионажа.


[Закрыть]. Людей из провинций и деревень привозили целыми автобусами; часто они даже не знали, где находится Америка, иногда считали, что их в Америку и везут. Им давали деньги и еду, чтобы они сидели перед логовом шпионажа, веселились и устраивали пикники с семьями, а время от времени вставали, изображая демонстрацию, выкрикивали «Смерть Америке» и сжигали американский флаг.

Вот трое мужчин сидят полукругом и оживленно переговариваются; чуть поодаль сидят две женщины в черных чадрах, рядом возятся трое-четверо маленьких детей. Женщины делают бутерброды и относят их мужчинам. Что это – фестиваль? Пикник? Исламский «Вудсток»? Подойдите к этой компании чуть ближе и услышите их разговоры. Судя по говору, они из провинции Исфахан. Один, мол, слышал, что американцы тысячами обращаются в мусульманство, а Джимми Картер напуган до смерти. Правильно, пусть боится, отвечает второй и откусывает бутерброд. Слышал, американские полицейские конфискуют портреты имама Хомейни. Правда соседствует с диким вымыслом; ходят слухи, что прежние западные союзники дурно обращаются с шахом и грядет исламская революция в Америке. Сдаст ли Америка шаха?

Чуть в стороне высказывания резче и короче. «Но это не демократический централизм… религиозная тирания… давние союзники…» Чаще других звучит слово «либералы». Четверо-пятеро студентов с книгами и брошюрами под мышками глубоко ушли в обсуждение. Узнаю одного из своих учеников с крайне левыми взглядами; тот замечает меня, улыбается, подходит. Здравствуйте, профессор, говорит он; вижу, вы к нам присоединились. К кому это «к нам», спрашиваю я? К массам, к народу, на полном серьезе отвечает он. Но это же не вы организовали эту демонстрацию, пытаюсь возразить я. Нет, вы ошибаетесь, отвечает он. Мы должны находиться здесь каждый день, чтобы огонь не погасал, чтобы либералы не заключили сделку.

Нас прерывает голос в динамиках. «Нам не нужен ни Восток, ни Запад; нам нужна Исламская Республика!» «Америка бессильна!» «Мы будем бороться, погибнем, но не уступим!»

Во мне все всегда противилось этой атмосфере праздника, дерзкому ликованию, охватившему толпы у посольства. Всего через две улицы отсюда реальность была совсем другой. Порой мне казалось, что правительство живет в своей собственной отдельной вселенной: устраивает грандиозное цирковое представление, масштабный спектакль, в том время как люди вокруг продолжают жить обычной жизнью.

Факт в том, что Америку, хорошо знакомую мне страну, где я прожила много лет, внезапно превратили в Страну, Которой Не Может Быть. Америка моего прошлого уже меркла, заменяясь громкими новыми определениями. Именно тогда Иран захватила легенда об Америке; даже те, кто желал ей смерти, были ею одержимы. Америка разом стала и логовом Сатаны, и потерянным раем. Именно тогда в иранцах разбудили тайный интерес к Америке, который со временем превратил захватчиков в заложники.

10

В моем ежедневнике за 1980 год есть короткая заметка: «„Гэтсби“ от Джеффа». Джефф был американским репортером из Нью-Йорка; с ним мы несколько месяцев гуляли по улицам Тегерана. Тогда я не понимала, почему впала в такую зависимость от этих прогулок. Некоторые в период стресса успокаиваются алкоголем; я успокаивалась Джеффом. У меня возникла отчаянная необходимость описать то, свидетелем чего я стала, человеку из другого мира – мира, который я оставила позади, как мне тогда казалось, навеки. Я стала писать письма друзьям из Америки, подробно, в мельчайших деталях описывая жизнь в Иране, но большинство этих писем так никогда и не отправила.

Джефф явно страдал от одиночества и, несмотря на его любовь к своей работе – граничащую с одержимостью – и высокое признание его журналистского труда, ему нужно было говорить с кем-то на родном языке и делиться воспоминаниями. К своему удивлению, я поняла, что у меня такая же проблема. Я недавно вернулась домой, где наконец могла пользоваться родным языком, но мне очень хотелось поговорить с кем-нибудь по-английски; причем желательно, чтобы этот человек говорил с нью-йоркским акцентом, был умен, любил «Великого Гэтсби» и мороженое «Хааген-Дас» и бывал в Нижнем Ист-Сайде, том самом, о котором писал Майк Голд.

Мне стали сниться кошмары; иногда я просыпалась и кричала, главным образом потому, что мне казалось, будто я больше никогда не смогу покинуть Иран. Этот страх не был необоснованным: я уже пыталась улететь два раза, но меня задержали в аэропорту и один раз даже отвели в штаб-квартиру Революционного трибунала. В итоге я уехала из Ирана лишь через одиннадцать лет: даже будучи уверенной, что мне разрешат, я не могла заставить себя пойти в паспортный стол и оформить загранпаспорт. Я ощущала себя бессильной, парализованной.

11

«Искусство перестало быть снобистским и малодушным. Теперь оно становится инструкцией по использованию трактора для простого крестьянина, словами солдатских песен, рисунком на ткани платья работницы фабрики и сценарием бурлеска для заводского театра. Искусство теперь решает сотни практических задач. Оно стало полезным, как хлеб».

Эта довольно длинная цитата взята из очерка Майка Голда «Навстречу пролетарскому искусству», написанного в 1929 году и опубликованного в радикальном журнале «Новые массы». В свое время очерк привлек немало внимания и привел к рождению нового термина в американской литературе: пролетарский писатель. Сам факт, что очерк оказался таким значимым и именитые авторы приняли его всерьез, свидетельствовал о том, что времена менялись. «Великий Гэтсби» был опубликован в 1925 году; «Ночь нежна» – в 1934. В промежутке между выходом этих двух великих романов в США и Европе случилось множество событий, в силу которых влияние Голда временно возросло, а Фицджеральда – ослабло до такой степени, что тот стал почти несущественной фигурой на общественной и литературной арене. То были времена Великой депрессии, растущей фашистской угрозы и усиливающегося влияния советского марксизма.

Прежде чем перейти к изучению «Великого Гэтсби», мы в классе обсудили рассказы Максима Горького и Майка Голда. Горький в то время был очень популярен – многие его рассказы и роман «Мать» вышли в переводе на персидский, их активно читали революционеры, молодые и старые. «Великий Гэтсби» на фоне Горького казался каким-то баловством, странным выбором для университета, где почти все студенты горели революционным пылом. Однако теперь, с высоты лет, я понимаю, что поступила правильно, включив эту книгу в программу. Лишь позже я осознала, что ценности, лежащие в основе этого произведения, являются прямой противоположностью революционным ценностям. И, как ни парадоксально, с прошествием времени восторжествовали именно ценности из «Гэтсби», но тогда мы еще не понимали, как далеко зашли в предательстве своей мечты.

Мы начали читать «Гэтсби» в ноябре, но закончили его изучение лишь в январе, так как нам постоянно приходилось прерываться. Я рисковала, включая в программу эту книгу в такое время, когда некоторые книги запрещали как «вредоносные для морали». Большинство революционных группировок соглашались с правительством по вопросу индивидуальных свобод, презрительно называя их «буржуазными» и «упадническими». Благодаря этой поддержке новой правящей элите было намного легче принимать самые реакционные законы; дошло до того, что они запретили ряд жестов и проявлений эмоций, в том числе любви. Еще до принятия новой конституции и избрания парламента новый режим аннулировал закон о минимальном возрасте для вступления в брак. Запретили балет и танцы; балеринам предложили стать актрисами или певицами. Впрочем, потом женщинам запретили и петь, потому что женский голос, как и волосы, приравнивался к сексуальной провокации и потому его надлежало прятать.

Однако, я выбрала «Гэтсби» не из-за политического климата того времени, а потому что это действительно великий роман. Меня пригласили вести курс литературы двадцатого века, а у «Великого Гэтсби» были все причины быть включенным в этот курс. Кроме того, этот роман дал бы моим студентам возможность одним глазком заглянуть в другой мир, который теперь от нас ускользал, утопая в громогласном порицании. Смогут ли мои студенты посочувствовать роковой влюбленности Гэтсби в прекрасную и неверную Дейзи Фэй так же, как ему сочувствовал Ник? Я читала и перечитывала «Гэтсби» с ненасытным любопытством. Не могла дождаться, когда смогу обсудить эту книгу с группой, но меня сдерживало странное ощущение: мне не хотелось делиться ей ни с кем.

«Гэтсби» вызвал у моих учеников легкое недоумение. История идеалиста, горячо влюбленного в красивую богатую девушку, которая его предала, не могла удовлетворить тех, чьи жертвы определялись словами «массы», «революция» и «ислам». Страсть и предательство были для них эмоциями политическими, а любовь означала нечто совсем иное, чем душевные терзания Джея Гэтсби и миссис Том Бьюкенен. Супружеская измена в Тегеране считалась одним из множества преступлений, и кара за нее была соответствующая – публичное избиение камнями.

Я объяснила, что «Великий Гэтсби» считается классикой американского романа, во многих смыслах его образцом. Другими претендентами на звание образцового американского романа были «Приключения Гекльберри Финна», «Моби Дик», «Алая буква». Некоторые считали, что тема романа – американская мечта – позволяет отнести его к классике. У нас в «старых» странах было прошлое – мы были одержимы прошлым. Что до американцев, у них была мечта; они ностальгировали по светлому будущему.

Я сказала, что этот роман хоть и посвящен Гэтсби и американской мечте, автор стремился, чтобы он прозвучал общечеловечески, вне времени и места. Я зачитала студентам любимый отрывок Фицджеральда из предисловия к повести Джозефа Конрада «Негр с „Нарцисса“». Конрад писал, что художник «взывает к нашей способности радоваться и удивляться, к ощущению, что окружающий мир является для нас непознанной загадкой; к нашему милосердию, к красоте и боли… к подспудному, но несокрушимому убеждению в единстве, связывающем одиночество бесчисленных сердец; к единству чаяний, радости, печали, стремлений, иллюзий, надежд и страхов, которое привязывает друг к другу людей и все человечество: мертвых к живым, а живых к еще не рожденным».

Я пыталась объяснить им, что Майк Голд и Фрэнсис Скотт Фицджеральд писали об одном: о мечтах, а если конкретнее – об американской мечте. Мечты Голда реализовались только сейчас в нашей далекой стране, которая теперь носила новое непривычное название – Исламская Республика Иран. «Старые идеалы должны умереть», – писал Голд. «Бросим все, что мы есть, в котел Революции. Из смерти нашей восстанет слава». Фразы вроде этой сейчас встречались сплошь и рядом на страницах иранских газет. Правда, Голд жаждал марксистской революции, а наша была исламской, но их многое объединяло – обе были идеологическими и тоталитарными. И как выяснилось, превратив ислам в инструмент подавления, Исламская Революция причинила исламу больше ущерба, чем удалось бы любому ее врагу.

Не ищите основную тему романа, предостерегла я студентов; не думайте, что та существует отдельно от сюжета. Идея или несколько идей, скрытые за сюжетом, должны сами проявиться во время чтения; они не «прикрепляются» к роману сбоку. Давайте выберем эпизод и проиллюстрируем эту мысль. Откройте страницу сто двадцать пять. Гэтсби впервые приходит в дом к Дейзи и Тому Бьюкененам. Бахри, не могли бы вы прочесть первые строки, начиная с «кто хочет…»?

– Кто хочет поехать в город? – настойчиво спросила Дейзи. Взгляд Гэтсби обратился на нее. – Ах, – воскликнула она, – вы так роскошно выглядите.

Их взгляды встретились, и они долго смотрели друг на друга, словно кроме них вокруг никого не было. Потом она с трудом отвела взгляд и посмотрела на стол.

– Вы всегда так роскошно выглядите, – повторила она.

Она призналась ему в любви, и Том Бьюкенен это понял. Он был ошеломлен. Слегка раскрыв рот, он взглянул на Гэтсби, а потом снова посмотрел на Дейзи, словно только что узнал в ней давнюю знакомую.

С одной стороны, Дейзи просто говорит Гэтсби, что тот роскошно выглядит; Фицджеральд сообщает нам, что она все еще любит его, но не хочет говорить это прямо. Он хочет, чтобы мы почувствовали, что находимся там, вместе с ними в этой комнате. Давайте посмотрим, что он сделал, чтобы придать этому эпизоду текстуру реального опыта. Сначала он создает напряжение между Гэтсби и Дейзи, затем вносит в него дополнительное усложнение – Том внезапно осознает природу их отношений. Этот момент – повисшее в воздухе осознание – действует на читателя гораздо сильнее, чем если бы Ник просто сообщил, что Дейзи пыталась признаться Гэтсби в любви.

– Верно, – замечает Фарзан, – потому что любит он деньги, а не Дейзи. Она всего лишь символ.

Нет, она Дейзи, и он любит ее. Деньги тоже присутствуют в этой картине, но деньги – не все; они даже не имеют значения. Фицджеральд ничего не говорит нам напрямую: он вводит нас в комнату, воссоздает запахи и звуки того жаркого летнего дня много десятилетий назад, и мы, читатели, вместе с Томом перестаем дышать, осознав, что только что случилось между Гэтсби и Дейзи.

– Но что за толк от любви в мире, в котором мы живем? – раздался голос с задней парты.

– А какой мир, по-вашему, подходит для любви? – спросила я.

Вверх взметнулась рука Ниязи.

– Сейчас не время для любви, – ответил он. – Сейчас мы преданы высшей и более священной любви.

Заррин обернулась и сардонически произнесла:

– А зачем еще сражаться в революции?

Ниязи густо покраснел, опустил голову и, немного выждав, взял ручку и принялся что-то лихорадочно записывать.

Только сейчас, описывая случившееся, я понимаю, как странно все это выглядело: я стою в классе и рассказываю об американской мечте, в то время как снаружи под окном из динамиков льются песни с припевом «Марг бар Амрика!» – «Смерть Америке!»

Роман – не аллегория, сказала я в самом конце пары. Это опыт чувственного восприятия иного мира. Если вы не сможете войти в этот мир, если не перестанете дышать вместе с героями и не ощутите причастность к их судьбе, вы не испытаете эмпатию, а эмпатия – главное в романе. Так и надо его читать: вдыхая происходящее. Поэтому – начинайте дышать. Хочу, чтобы вы запомнили. Это все; урок окончен.

12

В течение того года, примерно между осенью 1979-го и летом 1980-го случилось много событий, изменивших ход революции и наших жизней. Мы разыгрывали и проигрывали битвы. Одной из самых значимых для нас стала битва за женские права: с самого начала правительство объявило женщинам войну, и тогда-то и начались важнейшие для нас сражения.

Однажды – кажется, это было в начале ноября – после того, как в аудиторию зашел последний опоздавший, я объяснила студентам, что они много раз отменяли занятия по личным причинам и я принципиально этого не одобряю, но сегодня вынуждена пойти наперекор своим принципам и сама отменить урок. Я объявила, что иду на акцию протеста и буду выступать против попыток правительства навязать женщинам чадру и ограничить нас в правах. Я пропустила крупные демонстрации, осуждающие правительственную политику против женщин, и решила больше этого не делать.

Сознательно я этого не замечала, но моя жизнь раскололась надвое. На людях я вовлеклась в борьбу за то, что казалось мне защитой моей личности. Эта борьба очень отличалась от моей политической деятельности в студенческие годы – тогда я действовала от лица непонятных мне абстрактных «угнетенных масс». Теперь это стало личным. В то же время внутри меня разворачивался более приватный бунт, проявляясь определенным образом – например, в запойном чтении или одержимом, как у Мозеса Герцога[35]35
  Главный герой романа Сола Беллоу «Герцог» писал письма всем на свете, знакомым и незнакомым людям, живым и мертвым, президентам и философам; среди его адресатов были президент Эйзенхауэр, Ницше, Спиноза, президент Панамы, Бог, а также он сам.


[Закрыть], написании писем друзьям в Штаты, которые я никогда не отправляла.

С самого начала революции женщинам многократно пытались навязать хиджаб, но ничего не выходило; попытки провалились из-за непрерывного агрессивного сопротивления, организованного главным образом иранскими женщинами. Хиджаб для режима обрел во многих отношениях символический смысл. Введение обязательного ношения хиджаба означало бы полную победу исламского аспекта революции, которая в те первые годы еще не укрепилась окончательно. Указ Реза-шаха об отмене ношения хиджаба в 1936-м стал противоречивым символом модернизации, веским свидетельством ослабления власти духовенства. Сейчас правящему духовенству было важно вновь заявить о своем могуществе. Теперь, с высоты опыта, я могу это объяснить; тогда это было совсем не очевидно.

Услышав мое заявление, Бахри напрягся всем телом. Заррин как обычно улыбалась, а Вида что-то заговорщически шептала ей на ухо. Я не стала обращать внимания на их реакции: я очень злилась, и эта злость была мне в новинку.

Когда все разошлись, Бахри задержался и некоторое время стоял рядом с окружившей меня группой студентов, но не приближался. Я сложила книги и конспекты в сумку – все, кроме своего экземпляра «Гэтсби», который рассеянно держала в руке.

Мне не хотелось вступать в дебаты с Махтаб и ее товарищами, чья марксистская организация негласно встала на сторону правительства и осуждала протестующих, считая, что те отклонились от курса, вносят разлад и, по сути, служат империалистам. Почему-то вышло так, что сейчас я спорила не с Бахри, а с ними, хотя они вроде были более прогрессивными. По их словам, я разменивалась по пустякам; сперва нужно расправиться с империалистами и их лакеями, а сосредотачиваться на женских правах сейчас – не что иное как индивидуализм, буржуазность, подыгрывание врагу. Но каких империалистов и их лакеев они имели в виду? Не тех ли, кого ежевечерне показывали по телевизору; не этих ли людей с разбитыми лицами в синяках, что признавались в своих преступлениях? Или проституток, которых недавно забили камнями до смерти; или бывшую директрису моей школы по фамилии Парса, которую, как проституток, обвинили в «мирском разврате», «сексуальных преступлениях» и «нарушениях приличий и морали» лишь за то, что она служила образованию? За какие такие мнимые преступления ее посадили в мешок и забили камнями или застрелили? Об этих ли лакеях вы говорите; не для того ли, чтобы стереть этих людей с лица Земли, мы должны подчиниться и не протестовать? Я знакома с вашей аргументацией, сказала я; ведь недавно я сама проповедовала те же идеалы.

Споря со своими крайне левыми студентами, я испытала странное чувство, что говорю с более юной версией себя, и меня испугал блеск в глазах этого знакомого и незнакомого существа. Мои студенты вели себя более уважительно и менее агрессивно, чем я, когда отстаивала свою позицию, – они как-никак говорили с профессором, с преподавательницей, которой даже сочувствовали, с человеком, который плыл с ними в одной лодке и которого еще можно было спасти.

Когда я пишу о них сейчас, а опыт пережитого смахивает с событий прозрачную пелену, лицо Махтаб медленно тает, и на его месте проступает лицо другой девушки, такой же молодой, – девушки из Нормана, штат Оклахома.