Текст книги "Читая «Лолиту» в Тегеране"

5

В сентябре 1979 года, перед началом нового семестра я только и занималась тем, что охотилась на книги из своей программы. Однажды в книжном я листала имеющиеся издания «Великого Гэтсби» и «Прощай, оружие»; ко мне подошел хозяин. «Если вам нужны эти книги, советую купить их сейчас», – сказал он, печально качая головой. Я с сочувствием взглянула на него и самоуверенно произнесла: «Спрос на эти книги слишком велик. Едва ли они смогут что-то с этим поделать – вы так не думаете?»

Но он оказался прав. Через несколько месяцев романы Фицджеральда и Хемингуэя стало очень трудно найти. Правительство было не в силах изъять все книги из магазинов, но постепенно закрыло ряд самых крупных магазинов литературы на иностранных языках и запретило распространение зарубежных книг в Иране.

Вечером накануне первого занятия я очень нервничала, как ребенок в первый школьный день. Я с особым тщанием выбрала одежду и просмотрела свою скромную коллекцию книг. Большинство я оставила в Америке у своей золовки; там же осталось мое антикварное зеркало, отцовский подарок. Я думала, что заберу их потом, не подозревая, что вернусь в США только через одиннадцать лет; за это время золовка раздала почти все мои книги.

В тот первый день я пошла в университет, вооружившись старым томиком «Великого Гэтсби», служившим мне верой и правдой. Он уже поизносился: чем сильнее я дорожила книгой, тем более потрепанной и обветшалой та выглядела. «Приключения Гекльберри Финна» еще можно было найти в магазинах, и я в предвкушении купила новое издание. А подумав, приобрела еще и «Аду» – в программу та не входила, я взяла ее на всякий случай.

Тегеранский университет построили в 1930-е годы, в период правления Реза-шаха. В главных корпусах были очень высокие потолки, подпираемые массивными цементными колоннами. Зимой от колонн всегда немного веяло холодом, а летом – сыростью. Память придала им исполинские пропорции, хотя на самом деле они наверняка не были такими большими. Странная атмосфера у этих громадных зданий тридцатых годов: их создавали для толп, отдельный человек никогда не чувствовал себя там уютно.

По пути на кафедру английского языка я рассеянно отметила, что у основания широкой лестницы разместились несколько стендов. На длинных столах – их было больше десяти – была разложена литература различных революционных группировок. Вокруг столов кучковались студенты, разговаривали, иногда ссорились, готовые в любой момент броситься отстаивать свою территорию. Воздух пропитался ощущением угрозы, хотя никто тут не был никому врагом.

То были судьбоносные для иранской истории дни. Разыгрывалась многоуровневая битва за облик новой конституции и дух нового режима. Большинство граждан, в том числе высокопоставленные представители духовенства, выступали за светскую конституцию. Фракции светского и религиозного толка объединялись во влиятельные оппозиционные группировки, выступавшие против автократических тенденций правящей элиты. Сильнейшей оппозиционной группой была Республиканская партия мусульманского народа аятоллы Шариатмадари; она состояла из прогрессивных светских граждан, находившихся на передовой борьбы за неприкосновенность демократических прав, в том числе прав женщин и свободу прессы. В то время партия пользовалась огромной популярностью: в двенадцатую годовщину смерти героя-националиста Моссадега[30]30
  В русском еще распространено написание Моссадык; Моссадег – фонетическая транскрипция.


[Закрыть] в деревню Ахмад-Абад, где он был похоронен, съехалось около миллиона человек. Они выступали в поддержку законодательной ассамблеи. Закрытие самой популярной и прогрессивной газеты – «Аяндеган»[31]31
  «Люди будущего» (перс.).


[Закрыть] – привело к ряду крупных демонстраций с применением насилия; демонстрантов атаковали «комитеты бдительности», выступающие при поддержке правительства. В те дни на наших улицах часто можно было увидеть головорезов на мотоциклах с черными флагами и растяжками; иногда процессию возглавлял кто-то из духовенства на бронированном «мерседес-бенце». Несмотря на эти тревожные звоночки, Коммунистическая партия Ирана – «Туде» – и марксистская Организация партизан-фидаинов – «Федаин э-Халк» – поддерживали радикальных реакционеров в борьбе с так называемыми «либералами» и продолжали давить на премьер-министра Базаргана, которого подозревали в проамериканских настроениях.

Оппозиция встретила жестокий насильственный отпор. «Мы, „носящие деревянные башмаки и тюрбаны“[32]32
  Здесь Хомейни ссылается на некое презрительное наименование иранской бедноты со стороны оппозиции, так как именно бедные в Иране носили деревянные башмаки.


[Закрыть], дали вам шанс», – предупредил Хомейни. «После каждой революции случаются публичные казни и сожжения тысяч коррумпированных элементов; на этом их история заканчивается. Им не разрешают публиковать газеты». Приводя в пример Октябрьскую революцию и напоминая, что пресса по-прежнему находится под контролем государства, он продолжал: «Мы запретим все партии, кроме одной или нескольких – тех, кто будет вести себя, как подобает… Люди ошибаются. Мы думали, что имеем дело с людьми. Теперь очевидно, что это не так. Мы имеем дело с дикими животными. Больше мы их терпеть не станем».

Пересказывая события этих лет, я поражаюсь, как сосредоточена тогда была на работе. О том, как примут меня студенты, я тревожилась не меньше, чем из-за политических волнений.

Мое первое занятие состоялось в длинной аудитории с окнами, тянущимися вдоль одной стены. Когда я вошла, там яблоку было негде упасть, но заняв свое место за столом, я перестала нервничать. Студенты вели себя необычайно тихо. В руках я держала тяжелую стопку книг и ксерокопий для занятий – эклектичную смесь революционных писателей, чьи произведения были переведены на персидский, и «элитистов» – Фицджеральда, Фолкнера, Вулф.

Занятие прошло успешно, и дальше преподавать стало легко. Наивная идеалистка, я была полна энтузиазма и влюблена в книги. Студенты проявляли любопытство ко мне и доктору К., кудрявому молодому преподавателю, которого я встретила у кабинета доктора А. Для них мы были странным новым пополнением преподавательского состава в эпоху, когда большинство студентов из кожи вон лезли, чтобы изгнать своих профессоров – все они были «антиреволюционно настроенными», а это могло означать что угодно, от сотрудничества с прежним режимом до привычки сквернословить в аудитории.

В тот первый день я спросила студентов, каким целям, по их мнению, служит художественная литература и зачем вообще нужно читать. Странный способ начать обучение, но мне удалось привлечь их внимание. Я объяснила, что в этом семестре мы будем читать и обсуждать множество разных авторов, но у всех них есть одна общая черта – они ниспровергают устои. Некоторые – Горький или Голд – делают это открыто и вслух заявляют о своих политических целях; у других – Фицджеральда и Марка Твена – противоборство хоть и не лежит на поверхности, но присутствует, пожалуй, даже в большей степени. Я сказала, что мы еще не раз будем возвращаться к этому понятию – «ниспровержение устоев» – потому что мое понимание его отличалось от общепринятого определения. Я написала на доске одну из своих любимых цитат немецкого философа Теодора Адорно: «Высшая форма морали – даже в моменты полной уверенности в своей правоте не переставать сомневаться». Я объяснила, что большинство великих произведений, созданных человеческим воображением, призваны заставить читателя чувствовать себя чужим в его собственном доме. Хорошая литература всегда заставляет нас сомневаться во всем, что мы принимаем как должное. Она ставит под сомнение традиции и ожидания, когда те становятся слишком закостенелыми. Я попросила учеников читать произведения и думать о том, что именно их задевает, вызывает легкий дискомфорт, заставляет оглядеться вокруг и взглянуть на мир другими глазами, как Алиса в Стране чудес.

В то время главным отличием студентов друг от друга были их политические взгляды. То же касалось преподавателей. Постепенно я выучила их имена и научилась распознавать, кто с кем, кто против кого, кто принадлежит к какой группе. Сейчас их лица всплывают передо мной из бездны, и мне становится почти страшно; они как призраки мертвых, вернувшиеся к жизни, чтобы завершить незаконченную миссию.

Вот в среднем ряду сидит Бахри, теребит карандаш, опускает голову и что-то пишет. Записывает ли он за мной или только притворяется? Иногда он поднимает голову и смотрит на меня, словно пытаясь расшифровать головоломку; потом снова наклоняет голову и продолжает писать.

Во втором ряду у окна сидит юноша, чье лицо я хорошо помню. Он сложил руки на груди и слушает с непокорным видом, внемлет каждому слову, но не потому, что хочет или должен научиться, а потому что по своим причинам решил не пропускать ни слова из моих лекций. Я буду звать его Ниязи.

Студенты с самыми радикальными взглядами сидят в задних рядах; на их губах сардонические ухмылки. Одно лицо я помню особенно хорошо: лицо Махтаб. Она сидит неуклюже и зажато, смотрит прямо перед собой на доску, явно смущаясь тех, кто сидит справа и слева. Кожа у нее темная, а лицо простоватое; она не вполне еще избавилась от детского жирка, в глазах печаль и безнадежность. Позже я узнала, что она родом из Абадана, городка нефтяников на юге Ирана.

И, конечно, нельзя не вспомнить Заррин и ее подругу Виду. Они привлекли мое внимание в самый первый день, потому что разительно отличались от остальных; казалось, им совсем не место в этой аудитории или в этом университете, раз на то пошло. Они не попадали ни в одну категорию – в то время наши студенты четко на них делились. Левых можно было узнать по усам, прикрывающим верхнюю губу; это отличало их от мусульман, выбривавших между усами и верхней губой четкую линию. Некоторые мусульмане также отращивали бороды или хотя бы щетину. Студентки левого толка носили одежду цвета хаки или бутылочно-зеленого – просторные свободные блузы поверх широких штанов; мусульманские девушки ходили в платках или чадрах. Между этими двумя недвижимыми реками находились аполитичные студенты; их всех автоматически заносили в монархисты. Но даже истинные монархисты не выделялись так, как Заррин и Вида.

У Заррин была светлая тонкая кожа, глаза цвета жидкого меда и светло-каштановые волосы, которые она убирала за уши. Они с Видой сидели в первом ряду справа, у самой двери. Обе всегда улыбались. Было что-то неприличное в том, с каким идиллическим и безмятежным видом они там сидели. Даже я, отрекшаяся от всех своих революционных чаяний, поражалась их спокойствию.

Вида выглядела серьезнее и больше напоминала типичную студентку, сосредоточенную на учебе; с Заррин всегда существовала опасность, что она утратит контроль и отклонится от намеченного курса. В отличие от многих других, они не принимались агрессивно отстаивать свою аполитичность и, казалось, не испытывали необходимости оправдываться. В те времена студенты отменяли занятия при любой возможности. Почти каждый день у них были дебаты, мероприятия, и посреди всей этой бурной деятельности Заррин и Вида не пропускали ни одной лекции – причем явно потому что не хотели пропускать, не из-за чувства долга. Они всегда выглядели свежо, опрятно и безукоризненно.

Помню, однажды мои студенты из крайне левой группировки отменили занятия в знак протеста против недавнего убийства трех революционеров. Я спускалась по лестнице, а они меня нагнали. На предыдущей лекции я заметила, что, возможно, некоторые книги из заданных по программе будет трудно найти. Студенты рассказали, что в Тегеране есть книжный магазин, где остался самый большой запас английских книг и в том числе несколько экземпляров «Великого Гэтсби» и «Герцога»[33]33
  Один из самых известных романов Сола Беллоу (1964).


[Закрыть].

«Гэтсби» они уже прочитали. А другие книги Фицджеральда – похожи ли они на этот роман? Продолжая обсуждать Фицджеральда, мы спустились по широкой лестнице и прошли мимо столиков, где продавали политические брошюры. У стены, увешанной газетами, собралась довольно большая толпа. Мы вышли на горячий асфальт и сели на скамейку у ручья, бегущего по территории университета; мы болтали, как дети, угощающие друг друга ворованной вишней. Я чувствовала себя очень юной, мы разговаривали и смеялись. Потом разошлись каждый своей дорогой. Это был единственный случай нашего близкого общения.

6

«Судить преступников нельзя. Суд над преступником – нарушение прав человека. Права человека требуют, чтобы преступников убивали сразу же, как только выяснится, что они преступники», – заявил аятолла Хомейни в ответ на протесты международных организаций по защите прав человека, осудивших последовавшую за революцией волну казней. «Они критикуют нас за то, что мы казним животных». Радостное чувство ликования и свободы, последовавшее за свержением шаха, вскоре уступило дурным предчувствиям и страхам; режим продолжал казнить и убивать «антиреволюционеров»; установилась новая система правопорядка из «комитетов бдительности» – самопальных группировок воинственно настроенных граждан, терроризирующих улицы.

Имя: Омид Гариб

Пол: мужской

Дата ареста: 9 июня 1980

Место ареста: Тегеран

Место заключения: тюрьма Каср, Тегеран

Обвинения: прозападные взгляды, прозападное воспитание; слишком долго учился в Европе; курит сигареты «Винстон»; демонстрирует крайне левые взгляды.

Приговор: три года тюремного заключения; смертная казнь.

Информация о суде: суд проходил за закрытыми дверьми. Арестован после перехвата властями письма, отправленного другу во Францию. В 1980 году приговорен к трем годам тюремного заключения. 2 февраля 1982 года, в период отбывания Гарибом тюремного срока, родители узнали, что его казнили. Обстоятельства казни остаются невыясненными.

Дополнительная информация:

Дата казни: 31 января 1982

Место казни: Тегеран

Источник: бюллетень «Амнести интернэшнл» от июля 1982, том XII, номер 7.

В те дни все мы были прохожими на людных улицах метрополиса, шагали, зарывшись лицами в воротники, занятые своими личными проблемами. Я ощущала определенную дистанцию между собой и студентами. Когда в Штатах мы кричали «смерть тому-то и тому-то», это пожелание смерти казалось символическим, абстрактным, будто бы невозможность претворения в жизнь этих лозунгов побуждала нас еще сильнее на них настаивать. Но в Тегеране 1979-го эти лозунги осуществлялись со зловещей точностью. Я чувствовала себя беспомощной: мечты и лозунги оживали, и спасения от них не было.

К середине октября, почти через три недели после начала занятий, я начала привыкать к нерегулярному ритму своих университетских будней. Редко выдавался день, когда наш рутинный распорядок не прерывался чьей-нибудь смертью или заказным убийством. Митинги и демонстрации устраивались в университете постоянно по разным причинам; почти каждую неделю студенты бойкотировали или отменяли занятия под малейшим предлогом. Я знала лишь один способ сохранить гармонию и ритм в своей жизни – читать книги и планировать уроки по сбившейся программе; впрочем, несмотря на беспорядки, мои занятия проходили относительно регулярно, и большинство студентов на них присутствовали.

В один теплый октябрьский день я пыталась протиснуться сквозь толпу, образовавшуюся у входа в наш корпус. Толпу собрала вокруг себя известная профессорша левых взглядов с кафедры истории. Повинуясь импульсу, я остановилась ее послушать. Не помню всего, о чем она говорила, но некоторые ее слова отложились на задворках ума и до сих пор надежно там хранятся. Она говорила, что ради независимости готова носить чадру. Она наденет чадру в знак противостояния американским империалистам; так она им покажет… Покажет что?

Я поспешно поднялась по лестнице в комнату для совещаний кафедры английского, где у меня была назначена встреча со студентом – с Бахри. Отношения у нас были сугубо официальные; я так привыкла называть его по фамилии и думать о нем как о Бахри, что даже забыла его имя. Как бы то ни было, сейчас это неважно. А важно, наверное, – потому что иносказательно это характеризовало его лучше – что у него было светлая кожа и темные волосы; казалось, что он упрямо молчит, даже когда разговаривал, и с губ его не сходила кривая усмешка. Эта усмешка окрашивала все его слова и создавала впечатление, будто то, о чем он умалчивает, все, что нагло скрывает от своих слушателей, решив не сообщать им об этом, ставит его в положение превосходства.

Бахри написал одну из лучших студенческих работ по «Гекльберри Финну», которую мне когда-либо доводилось читать, и с того самого дня и до конца моей работы в Тегеранском университете он словно всегда находился рядом или на шаг позади во время всех наших ожесточенных дискуссий. Он в буквальном смысле стал моей тенью, и я постоянно ощущала на себе груз его насмешливого молчания.

Он пришел сообщить, что ему нравились мои занятия и «они» одобряли мои методы преподавания. Правда, я задала слишком много читать по программе, и поначалу из-за этого студенты думали бойкотировать мои лекции, но потом проголосовали против бойкота. Бахри пришел попросить меня – а, возможно, и проинструктировать – включать в программу больше революционного материала, изучать больше произведений революционных авторов. Последовала оживленная дискуссия о значении слов литература, радикальный, буржуазный и революционный; помню, спорили мы крайне эмоционально и горячо, хоть и далеко не продвинулись в простом вопросе определений. На протяжении всего этого довольно бурного обсуждения мы стояли в торце длинного стола, по обе стороны которого тянулись ряды пустых стульев.

В конце нашего разговора я вошла в такой раж, что протянула ему руку в знак расположения и дружбы. Но он молча и демонстративно спрятал обе руки за спину, отрицая, казалось, саму возможность рукопожатия. Меня это поразило; я не привыкла к новым революционным порядкам и не поняла этот жест. Позже я рассказала о случившемся коллеге, и тот с насмешливой улыбкой напомнил, что ни один мусульманин никогда не будет и не должен прикасаться к намахрамам – женщинам, которые не приходятся ему женой, сестрой или матерью. «Вы правда этого не знали?» – спросил он, изумленно повернувшись ко мне.

Мой опыт жизни в Иране, особенно опыт преподавания, очень хорошо характеризуется ощущением этого несостоявшегося рукопожатия, той первой попытки сблизиться и нашим наивным и эмоциональным разговором. Я до сих пор вижу перед собой кривую усмешку Бахри, ясную, но непроницаемую, а комната, стены, стулья и длинный переговорный стол в этих воспоминаниях покрылись многими слоями того, что в художественной литературе обычно называется пылью.

7

Первые несколько недель занятий перемежались многочисленными собраниями. Собрания кафедры, собрания преподавательского состава, встречи со студентами; собрания в поддержку женщин, рабочих, активистов из курдского и туркменского движения меньшинств. В те дни я подружилась и нашла союзников в лице завкафедрой, моей прекрасной коллеги радикалки Фариде и других преподавателей с факультета психологии, немецкого языка и лингвистики. Мы ходили в наш любимый ресторан рядом с университетом, обедали, делились последними новостями, рассказывали анекдоты. Наша беспечность уже тогда казалась неуместной, но мы продолжали надеяться.

На этих обедах мы часто шутили над одним нашим коллегой; иногда и он сам включался в эти шутки. Он переживал, что потеряет работу: студенты-мусульмане пригрозили выгнать его за привычку сквернословить на лекциях. Правда в том, что этот человек очень любил жаловаться на жизнь. Он недавно развелся с женой, и теперь ему приходилось содержать ее, свой дом и бассейн. Об этом бассейне он нам все уши прожужжал. Он почему-то сравнивал себя с Гэтсби, причем весьма не к месту, и называл себя «маленьким великим Гэтсби». Как по мне так единственным сходством между этими двумя был бассейн. Все великие произведения художественной литературы он воспринимал через свое тщеславие. Потом я узнала, что его так и не уволили; в Тегеранском университете он пережил нас всех, развив со временем нетерпимость к способным студентам. Я узнала об этом годами позже, когда двое таких студентов – Нима и Манна – поплатились за несогласие с его взглядами. Насколько мне известно, он преподает до сих пор и год за годом проходит со студентами одну и ту же программу. Ничего не изменилось, за исключением того, что он женился снова и его новая жена гораздо моложе бывшей.

Помимо обедов мы ходили в Тегеранский киноклуб, который тогда еще не закрыли, и смотрели фильмы Мела Брукса и Антониони. Мы посещали выставки и верили, что сторонники Хомейни не добьются успеха, что война еще не окончена. Доктор А. повел нас на выставку архивных фотографий с протестов и демонстраций периода шахского правления. Он шел впереди, показывал различные фото с первого года протестов и говорил: «Сколько мулл вы видите в рядах демонстрантов? Сколько этих с…ных детей были тогда на улицах и выкрикивали лозунги в поддержку Исламской Республики?» Тем временем революционеры захватывали землю и заказывали убийства, порой привлекая для этого подрывников-камикадзе – совершенно новая методика. Секуляристов и либералов постепенно вытесняли, а риторика аятоллы Хомейни, нацеленная против «Великого Сатаны» и его внутренних агентов, с каждым днем обретала все большую популярность.

Поразительно, что человек ко всему привыкает. Казалось, я перестала замечать свойство повседневности лихорадочно и неожиданно меняться, как и отсутствие всякой стабильности. Спустя некоторое время даже революция стала рутиной: насилие, казни, публичные признания в преступлениях, которые обвиняемые не совершали, судьи, спокойно рассуждавшие о том, стоит ли ампутировать вору руку или ноги или казнить политзаключенных, потому что в данный момент камеры переполнены. Однажды я сидела и смотрела телевизор, завороженная диалогом между матерью и сыном. Сын принадлежал к одной из марксистских организаций. Мать говорила ему, что он заслуживает смерти, так как предал революцию и свою веру; он с ней соглашался. Они сидели на пустой сцене, где стояли только два стула; сидели напротив друг друга и разговаривали спокойно, словно обсуждая приготовления к скорой свадьбе сына. Но на самом деле они спокойно соглашались, что его преступления были чудовищными, а потому готовность принять смерть была единственным способом их искупить и спасти честь семьи.

По утрам, зажав под мышкой «Приключения Гекльберри Финна», я шла по широким зеленым улицам, ведущим к университету. С приближением к кампусу на стенах появлялись лозунги и агрессивность их требований нарастала. Никто никогда не высказывался против убийств; требовали как раз обратного – больше крови. Я, как и другие, занималась своими делами. Лишь по вечерам мое растущее отчаяние, мои кошмары свободно изливались на страницы дневника.

Просматривая его сейчас – я писала в блокноте с черной пластиковой обложкой чернилами разных цветов – я вижу разочарование, которое никогда не пробивалось на поверхность моей жизни. В этом дневнике я фиксировала смерти, о которых мы редко говорили, хотя они занимали все эфирное время на телевидении и все полосы газет.

Однажды вечером дома я пошла на кухню за стаканом воды и увидела на телеэкране лицо бывшего главы кошмарного Министерства национальной безопасности и информации – лицо избитое, все в синяках. Этот генерал прославился своей жестокостью. Он был одним из группы чиновников, подставившей моего отца и посадившей его в тюрьму. Должно быть, по телевизору транслировали кадры его признания – министра давно не было в живых, его убили несколько месяцев назад. До сих пор помню, как часто мать проклинала этого генерала и его союзников-заговорщиков, когда отец сидел в тюрьме. И вот он сидел передо мной на телеэкране, в гражданском, и умолял своих судей о прощении, однако глубина их суровой безжалостности была ему неведома. В лице его не осталось ничего человеческого. Его словно вынудили отречься от своего прежнего «я», и в процессе он отрекся и от своего места в человеческом сообществе. Я отчего-то ощутила с ним связь, словно его полный отказ от достоинства унижал также и меня. Сколько раз я мечтала отомстить этому человеку? Неужели так и сбываются мечты?

После череды казней правительственные ежедневные газеты напечатали его фотографии и фото нескольких других чиновников. Их также опубликовали на страницах дешевой бульварной газетенки из желтоватой бумаги, которую продавали уличные торговцы вместе с другими брошюрками, рассказывающими о секретах здоровья и красоты. Я купила один из этих ядовитых листков – хотела запомнить все. Лица этих людей, несмотря на ужас, пережитый в последние минуты, в смерти были вынуждены стать спокойно-безразличными. Но сколько же беспомощности и отчаяния вызывали в нас, выживших, эти страшно спокойные лица.

В последующие месяцы и годы мы с Биджаном иногда вздрагивали от шока, случайно увидев по американскому телевидению показательные суды над нашими бывшими товарищами. Те охотно отрекались от прошлых действий, старых друзей, от своего старого «я» и признавались, что на самом деле являются врагами ислама. Мы смотрели на это молча. Биджан был спокойнее меня и редко проявлял какие-либо эмоции. Он сидел на диване, не сводя глаз с экрана; ни один его мускул не шевелился, а я постоянно ерзала, то вставала принести стакан воды, то пересаживалась. Я чувствовала, что мне нужно за что-то держаться, и крепче впивалась в подлокотники кресла. Поворачиваясь и глядя на Биджана, я видела на его лице безмятежность, и порой во мне поднимался вихрь негодования. Как он может быть таким сдержанным? Однажды я поднялась и села на пол у дивана. Кажется, никогда еще я не чувствовала себя настолько одинокой. Через несколько минут он положил мне руку на плечо.

Я обернулась и спросила: Биджан, мог ли ты предположить, что это с нами произойдет? Нет, ответил он, но я должен был догадаться, что все так и будет. После того, как все мы приложили руку к созданию этого хаоса, у Исламской Республики еще был шанс не случиться. И в каком-то смысле он был прав. Между отъездом шаха 16 января 1979 года и возвращением Хомейни в Иран 1 февраля было очень маленькое окошко, когда премьер-министром стал лидер националистов доктор Шапур Бахтияр. Из всех оппозиционных лидеров того времени Бахтияр был, пожалуй, самым демократически настроенным и дальновидным; но те не встали на его сторону, а выступили против него и объединились с Хомейни. Бахтияр первым делом распустил тайную полицию Ирана и выпустил политзаключенных. Отвергнув Бахтияра и заменив правление династии Пехлеви гораздо более реакционным и деспотическим режимом, иранский народ и интеллектуальные элиты, мягко говоря, серьезно ошиблись в суждениях. Помню, в то время Биджан один поддерживал Бахтияра, а другие, включая меня саму, лишь требовали разрушения всего прежнего, не слишком задумываясь о последствиях.

Однажды, открыв утреннюю газету, я увидела фотографии Али, Фарамарза и других друзей из студенческого движения. Я сразу поняла, что их казнили. Снимки были не посмертные, как у тех генералов. Это были старые фотографии на паспорт и студенческий билет. На этих предательски невинных снимках мои друзья улыбались, застенчиво позируя перед камерой. Я вырвала страницы и несколько месяцев прятала их в шкафу; набивала ими обувь, но доставала почти каждый день, чтобы снова взглянуть на эти лица, которые в последний раз видела в другой стране, теперь являвшейся мне только во снах.