Текст книги "Экспонента. Как быстрое развитие технологий меняет бизнес, политику и общество"

У меня до сих пор кружится голова от стука прессов, грохота моторов и вращения колес; моя голова болит от множества адских звуков, а глаза – от света адских огней, и я могу добавить, что мое сердце тоже болит при виде стольких людей, занятых адским трудом и выглядящих так, словно им и не суждена была лучшая участь… Шум Бирмингема не поддается описанию; молотки, кажется, никогда не утихают. Грязь ужасающая. Какими бы грязными ни были некоторые из наших старых городов, их грязь не оскорбительна, она лежит себе кучами, которые не раздражают никого, кроме тех, кто находится в пределах небольшой досягаемости выделяемой ею вони. Здесь же она активна и подвижна, это живое воплощение зла, наполняющее всю атмосферу и повсюду проникающее[130]130
  Don Manuel Alvarez Espriella (pseudonym of Robert Southey), Letters from England, Letter XXXVI, “Thursday July 7–Birmingham 1814,” p. 56.


[Закрыть].

В написанном тридцать лет спустя фундаментальном исследовании «Положение рабочего класса в Англии» Фридрих Энгельс говорит об условиях жизни в городах как о «скопище крайней нужды, которой мы должны стыдиться»[131]131
  Friedrich Engels, The Condition of the Working-Class in England (Panther, 1969). https://www.marxists.org/archive/marx/works/1845/condition-working-class/.


[Закрыть].

Один из способов осмысления социальных проблем, вызванных индустриализацией, – восприятие их как разрыва между скоростью технологических и социальных изменений и скоростью институциональной и политической адаптации. Неспособность государства регулировать рабочие процедуры и правила во времена промышленного переворота отражала предубеждения аграрной и аристократической элиты: у Великобритании была современная экономика, но явно досовременный политический порядок. Как сказал мне бывший премьер-министр Великобритании Тони Блэр: «Существовал временной разрыв между изменениями и политиками, которые должны были на них реагировать»[132]132
  Tony Blair, conversation with the author, London, 2019.


[Закрыть]. Работа на фабриках начала должным образом регулироваться только с принятием Фабричного законодательства и Акта от 1833 года[133]133
  Акт от 29 августа 1833 года распространялся на все прядильные и ткацкие фабрики и впервые установил различие между подростками и малолетними работниками. Он предписывал медицинское освидетельствование малолетних в пригодности их к фабричной работе и обязательное посещение малолетними школ. Прим. пер.


[Закрыть]; возникновение рабочего движения и системы социального обеспечения для защиты интересов городского рабочего класса заняло гораздо больше времени.

Современные институты, подобно их викторианским предшественникам, также сталкиваются с проблемой соответствия быстро меняющимся технологиям. Но теперь разрыв будет расти куда быстрее. В экспоненциальную эпоху на радикальные изменения уходят не десятилетия, а годы, а иногда и месяцы.

Именно поэтому стоит задуматься о том, что же на самом деле представляют собой эти институты. Само слово вызывает ощущение солидности: внушительное здание полиции, большая церковь, вздымающаяся вверх штаб-квартира ООН в Нью-Йорке. Однако институты – это не здания. Это нечто большее. Это системы, управляющие нашей повседневной жизнью, нашими действиями, как публичными, так и частными, а также нашими отношениями друг с другом.

Социологи называют институтами все устойчивые нормы, которые определяют то, как мы живем. Для простоты я рассматриваю институт как любое общественное соглашение между группами субъектов, которое помогает им взаимодействовать. Именно эти институты придают стабильность событиям, из которых складывается наша жизнь. По словам социолога Энтони Гидденса[134]134
  Энтони Гидденс (р. 1938) – один из самых выдающихся современных социологов, автор 34 книг, изданных на 29 языках. В 2007 году занял пятое место в рейтинге самых популярных авторов книг по гуманитарным наукам. Прим. ред.


[Закрыть], «институты по определению представляют собой наиболее устойчивые черты общественной жизни»[135]135
  Anthony Giddens, The Constitution of Society: Outline of the Theory of Structuration (Berkeley, CA: University of California Press, 1986), p. 24.


[Закрыть]. Если бы это было не так, они не были бы институтами – это были бы всплески моды, однодневки, поветрия.

Под раскидистым зонтиком этого понятия приютились институты самых разных видов. Некоторые из них по своей природе более институциональны: бизнес как соглашение между работниками, руководством и владельцами; государство как соглашение между гражданами и государственным аппаратом. Ветви власти – это формальные институты. Таковы же религиозные объединения: церкви, мечети, храмы или синагоги. Таковы же межнациональные организации: Европейский союз, Всемирный банк, Всемирная организация здравоохранения или Международное энергетическое агентство (ответственное за те самые неудачные прогнозы относительно солнечной энергии). Многие такие институты имеют «зримое воплощение»: мы можем представить себе людей, которые их составляют, и здания, в которых они расположены.

Другие институты, такие как понятие верховенства права, суть международных соглашений и внутренних законодательств или право интеллектуальной собственности, не являются группами людей, но тем не менее институциональны. Некоторые из них могут больше походить на набор формальных правил, чем на организацию. Законы и правовые системы, в которых они существуют, часто прописаны – это один из основных институтов, управляющих нашей жизнью.

Тем не менее не все институты формальны. Существуют привычки и правила, которые определяют наше поведение. Такие неписаные нормы могут иметь столь же высокий, а возможно, и более высокий уровень соблюдения, чем письменно закрепленные. Так, в Великобритании принято «моргать» фарами в знак благодарности водителю, уступившему дорогу, хотя официальными правилами дорожного движения это не регламентируется. Экономист Ричард Нельсон[136]136
  Ричард Нельсон (р. 1930) – американский экономист, профессор, один из создателей отдельного направления в экономическом анализе – эволюционной экономики. Прим. ред.


[Закрыть] приводит такой пример: у пекарей существует общепринятая практика приготовления пирога, хотя детали могут различаться[137]137
  Richard R. Nelson, Technology, Institutions, and Economic Growth (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2005), p. 153.


[Закрыть]. Такие нормы – тоже один из видов институтов. Они обеспечивают стабильность, определяющую наше коллективное поведение.

У всех этих институтов есть нечто общее. Они не приспособлены для развития в экспоненциальном темпе или к быстрым изменениям в обществе. В самых крайних случаях они вообще не адаптируются к переменам.

Возьмем один из самых институциональных институтов в истории – католическую церковь. Церкви почти две тысячи лет, это одна из самых давних организаций. В 1633 году она вступила в спор с астрономом Галилео Галилеем и его выводами о строении нашей Солнечной системы. Астроном был приговорен к пожизненному домашнему аресту. В 1979 году, через 346 лет после вынесения приговора и через 22 года после выхода на орбиту первого спутника, папа Иоанн Павел II приказал папской комиссии пересмотреть приговор Галилею[138]138
  Reuters, “Galileo ‘Heresies’ Still Under Study, Pope Says,” New York Times, May 10, 1983. https://www.nytimes.com/1983/05/10/world/galileo-heresies-still-under-study-pope-says.html.


[Закрыть]. Тринадцать лет спустя комиссия и папа отменили выводы инквизиции XVII века, осудившей «крамольные» идеи Галилея[139]139
  “Vatican Admits Galileo Was Right,” New Scientist, November 7, 1992. https://www.newscientist.com/article/mg13618460-600-vatican-admits-galileo-was-right/.


[Закрыть].

Это, конечно, крайнее проявление. Но даже если институтов, адаптирующихся так же медленно, как католическая церковь, и немного, остальные все равно не отличаются особой скоростью. Это еще одна сторона трудности прогнозирования экспоненциальных изменений: даже когда прогнозы верны, наши институциональные реакции все равно остаются вялыми. Возьмем компанию Kodak. В 1975 году инженер компании Стив Сассон создал устройство размером с тостер, которое могло сохранять изображения в электронном виде. За 23 секунды изображение переносилось на кассету, после чего его можно было просмотреть на экране телевизора. В то время это казалось чем-то невероятным: персональные компьютеры еще не существовали как категория, да и видеомагнитофоны были в американских домах редкостью. Через несколько лет Сассон получил патент США № 4131919A на цифровой фотоаппарат[140]140
  Gareth A. Lloyd and Steven J. Sasson, “Electronic Still Camera,” US Patent No. 4131919A, 1977. https://patents.google.com/patent/US4131919/en.


[Закрыть]. Опираясь на закон Мура, он просчитал, что, для того чтобы цифровые камеры начали конкурировать с пленочными, потребуется от 15 до 20 лет. Его оценка оказалась верной. Но компания Kodak, даже имея преимущество в два десятилетия, не ухватилась за эту возможность. В то время она продавала 90 % фотопленки в США и 85 % фотоаппаратов – у нее не было необходимости полностью менять свою бизнес-стратегию. «Когда вы описываете перспективы развития бизнеса через 18–20 лет руководителям, которые к тому моменту явно уже уйдут на покой, эти перспективы мало кому интересны», – вспоминал Сассон[141]141
  James Estrin, “Kodak’s First Digital Moment,” Lens [blog], New York Times, August 12, 2015. https://lens.blogs.nytimes.com/2015/08/12/kodaks-first-digital-moment/.


[Закрыть].

Kodak действительно разработала ряд цифровых камер – фактически компания была одной из первых на рынке. Она даже признала силу интернета, купив в 2001 году, за девять лет до основания Instagram[142]142
  Здесь и далее: название социальной сети, принадлежащей Meta Platforms Inc., признанной экстремистской организацией на территории РФ.


[Закрыть], сайт по обмену фотографиями Ofoto. Но институциональный опыт – устоявшееся в компании мнение о том, в чем заключался ее бизнес, – не позволил Ofoto достичь популярности Instagram, ставшего самым успешным фотопроектом в мире. Руководители Kodak рассматривали Ofoto как возможность продавать больше физических фотографий (их старый бизнес), а не как шанс объединить людей с помощью фотографий, создавая тем самым их совместный опыт (то, что мог предложить интернет). На самом деле решение ограничить Ofoto, связав сайт с традиционным бизнесом Kodak по производству пленок и печати фотографий, было таким же ошибочным, как и решение, принятое компанией двумя десятилетиями ранее в отношении цифровой камеры. Рынок пленочных фотоаппаратов достиг пика в конце 1990-х: мир двигался вперед, подгоняемый технологиями, Kodak же оставалась на месте – институциональная память была слишком сильна. В конце концов компания пошла ко дну и в 2012 году прекратила свою деятельность. В процессе банкротства Kodak продала Ofoto[143]143
  Scott D. Anthony, “Kodak’s Downfall Wasn’t About Technology,” Harvard Business Review, July 15, 2016. https://hbr.org/2016/07/kodaks-downfall-wasnt-about-technology.


[Закрыть].

От такой медлительности не застрахованы и более технологически мыслящие организации. Microsoft – одна из самых выдающихся и динамичных компаний в истории, но и она не ухватила темп перемен. В середине 1990-х годов Microsoft поздно обратила внимание на интернет как технологический фактор подрыва. Только 26 мая 1995 года Билл Гейтс, на тот момент глава компании, написал знаменитый ныне меморандум, в котором утверждал: «Интернет – это приливная волна. Он меняет правила. Это и невероятная возможность, и вызов»[144]144
  Wire Staff, “May 26, 1995: Gates, Microsoft Jump on ‘Internet Tidal Wave’,” Wired, May 2, 2010. https://www.wired.com/2010/05/0526bill-gates-internet-memo/.


[Закрыть].

К сожалению, было уже слишком поздно. Пару десятилетий Microsoft будет оставаться мелким игроком в интернет-сфере, по крайней мере по сравнению с доминирующим положением компании в области программного обеспечения. Microsoft уступил другим компаниям ключевые направления интернет-бизнеса, такие как электронная коммерция, интернет-поиск и обмен сообщениями. Когда в 2007 году появился iPhone, корпорация снова оплошала. Стив Балмер, CEO Microsoft, раскритиковал новый гаджет Apple, заявив: «У него нет шансов завоевать значительную долю рынка»[145]145
  Joel Hruska, “Ballmer: iPhone Has ‘No Chance’ of Gaining Significant Market Share,” Ars Technica, April 30, 2007. https://arstechnica.com/information-technology/2007/04/ballmer-says-iphone-has-no-chance-to-gain-significant-market-share/.


[Закрыть]. Конечно, iPhone стал доминирующим мобильным устройством в Соединенных Штатах, а амбиции Microsoft в этой области были разбиты в пух и прах. Компания запустила свое первое программное обеспечение Windows для мобильных телефонов в 2000 году только для того, чтобы законсервировать этот проект пятнадцать лет спустя, когда рынок был полностью поделен между iOS от Apple и Android от Google.

Балмер объясняет свою ошибку тем, что он применил свое глубокое понимание предыдущей парадигмы – индустрии PC – к новой отрасли смартфонов. В некотором смысле он попал в экспоненциальный разрыв. Он ушел со своего поста в 2014 году, после того как стало ясно, что Microsoft неверно оценила перспективы iPhone от Apple[146]146
  Chris Smith, “Steve Ballmer Finally Explains Why He Thought the iPhone Would Be a Flop,” BGR, November 4, 2016. https://bgr.com/2016/11/04/ballmer-iphone-quote-explained/.


[Закрыть]. (В третий раз они уже не промахнулись. Сатья Наделла, сменивший Балмера на посту CEO, успешно развернул стратегию, чтобы воспользоваться еще одним технологическим сдвигом 2010-х – ростом облачных вычислений для бизнеса – и помочь Microsoft вернуть позицию одной из самых дорогих и инновационных компаний в мире.)

Конечно, не только компании сталкиваются с неудачами, вызванными неспособностью приспосабливаться к быстрым изменениям. Наши правовые и политические институты тоже могут оказаться несостоятельными. Социолог Уильям Огборн[147]147
  Уильям Огборн (1886–1959) – американский профессор, доктор социологии. Один из создателей социологии науки и социологии техники, исследовал последствия научно-технического прогресса для общества. Прим. ред.


[Закрыть] в 1922 году описывал «культурное отставание», возникшее после появления новых технологий, таких как промышленное оборудование и автомобиль. Его концепция культуры была похожа на мое описание институтов – это обширная категория, которая охватывает широкий спектр привычек и норм. В одном из своих исследований он изучал темпы роста несчастных случаев на производстве и сравнивал их с темпами, с которыми различные американские штаты разрабатывали законы о компенсации и ответственности. Первый из этих законов был принят в 1910 году, но еще двенадцать лет на национальном уровне он не применялся. Огборн считал, что уже за сорок лет до принятия первого закона об ответственности работодателя несчастные случаи на производстве были заметной проблемой: «Вряд ли в 1870 году было слишком рано разрабатывать законы о компенсации рабочим. Если бы они действовали в Соединенных Штатах с 1870 года, очень многие несчастные случаи были бы предотвращены и оказались бы гораздо меньшим бременем для работника»[148]148
  W. F. Ogburn, Social Change with Respect to Culture and Original Nature (New York: B. W. Huebsch, 1923), pp. 200–236.


[Закрыть].

Рост новых технологий бросил вызов давним культурным традициям нашей повседневной жизни. Уместно ли пользоваться смартфоном во время семейного ужина? Подростки, возможно, считают, что да, но их родители могут с ними не согласиться. Смартфон – преобразующая культурная сила. Это не просто атрибут подросткового возраста – он устанавливает совершенно новый набор моделей поведения и ценностей, к которым многие группы адаптируются с трудом. То же касается видеоигр. Игры, особенно онлайн-игры, становятся все более важным элементом дружбы и социализации среди мальчиков-подростков[149]149
  Amanda Lenhart, “Chapter 3: Video Games Are Key Elements in Friendships for Many Boys,” in Teens, Technology & Friendships (Pew Research Center: Internet & Technology, August 6, 2015). https://www.pewresearch.org/internet/2015/08/06/chapter-3-video-games-are-key-elements-in-friendships-for-many-boys/.


[Закрыть]. Но наши культурные нормы с трудом поспевают за этими новыми тенденциями. Через полтора десятилетия после появления смартфона и через два с половиной десятилетия после первой приставки PlayStation четких правил все еще не существует.

Почему институты – будь то расплывчатые социальные нормы или ведущие компании – так медленно меняются? Многие исследования на эту тему указывают на «зависимость от первоначально избранного пути» – идею о том, что практика и обычаи определяются ранней стадией любого процесса[150]150
  Douglass C. North, Institutions, Institutional Change and Economic Performance (Cambridge University Press, 1990). https://doi.org/10.1017/CBO9780511808678.


[Закрыть]. Социологи отмечают, что начало пути, по которому далее движется институт, имеет долгосрочные последствия: мы становимся «обреченными» на определенный курс действий. Давайте вернемся к проблеме смартфонов за ужином. Норма совместных семейных ужинов в Америке сложилась в XVIII веке в богатых семьях, у которых были средства, чтобы выделить для этого отдельное помещение – со столом в центре[151]151
  “‘No Place for Discontent’: A History of the Family Dinner in America,” NPR, February 16, 2016. https://www.npr.org/sections/thesalt/2016/02/16/459693979/no-place-for-discontent-a-history-of-the-family-dinner-in-america.


[Закрыть]. Со временем культурное значение столовой развивалось, что привело к установлению определенного времени приема пищи и моральному осуждению семей, которые не садились за стол вместе. Между этими обычаями XVIII века и сегодняшней популярной родительской мудростью о важности семейных ужинов лежит прямой путь – и с самого начала этот культурный путь был задан.

У этого явления имеются обширные последствия для всех видов институтов – от бизнеса до правительства и социальных норм. Даже когда мы пытаемся изменить институт, корнями он все равно – прямо или косвенно – остается в прошлом.

Ведущий теоретик институциональных изменений Кэтлин Телен выделила ряд основных способов, с помощью которых институты адаптируются на практике. К ним относятся наслоение (когда новые нормы накладываются на старые), дрейф (когда институт сохраняет свою политику, несмотря на меняющийся контекст) и преобразование (когда институт берет старый способ ведения дел и перемещает его в другой контекст). Но все они намекают на то, что институты зацикливаются на устаревших способах решения новых проблем[152]152
  Kathleen Thelen, How Institutions Evolve: The Political Economy of Skills in Germany, Britain, the United States, and Japan (Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2004). https://doi.org/10.1017/CBO9780511790997.


[Закрыть].

Хороший пример наслоения – Национальная служба здравоохранения Великобритании (НСЗ), которая до 2020 года для обмена сообщениями все еще использовала пейджеры. НСЗ начала пользоваться ими в 1980-х годах, еще до эпохи дешевых мобильных телефонов. Чем больше их использовали, тем глубже они внедрялись в системы НСЗ. И чем глубже они внедрялись, тем больше практик и норм строилось на их основе – даже задолго до того времени, когда появились более совершенные средства. Новые институты, построенные на основе ранее существовавших. Наслоение в действии. Что касается институционального дрейфа, то я столкнулся с ним, когда помогал британской вещательной компании BBC запустить в конце 1990-х годов несколько ее первых сайтов. Телевизионные руководители, получившие задание, взяли свои наработки с телевидения – шоу имели даты выхода в эфир и циклы выпуска сериальных эпизодов (например, раз в неделю) – и перенесли их в мир публикаций в реальном времени в интернете. Это было нелепое сочетание, и оно не соответствовало ожиданиям пользователей интернета.

Конечно, у институциональной медлительности имеются исключения. Иногда институты могут поддаваться очень быстрым изменениям. Этому способствуют войны и революции. Когда в июле 1944 года на Бреттон-Вудской конференции было предложено создать Международный валютный фонд, на реализацию этого предложения ушло менее года. Шок от Второй мировой войны и необходимость найти прочную основу для международного сотрудничества послужили толчком для создания многих институтов, таких как Организация Объединенных Наций и Генеральное соглашение по тарифам и торговле.

Это, говоря языком институциональной теории, моменты «прерывистого равновесия»[153]153
  «Прерывистое равновесие» – эволюционная концепция, в основе которой лежит постулат о чередовании этапов бурного развития с этапами полного консерватизма, без плавного перехода между этапами. Прим. ред.


[Закрыть]. Но это пояснение лишь подчеркивает масштаб катастрофы, необходимой, чтобы заставить институты меняться быстро. При отсутствии же страшных бедствий они, как правило, развиваются скорее по образу и подобию католической церкви – в противовес быстрому созданию ООН.

* * *

Соедините эти две силы (сложность прогнозирования в экспоненциальную эпоху и медлительность институциональных изменений) – и вы получите все составляющие экспоненциального разрыва. В то время как технологии развиваются, наш бизнес, правительство и социальные нормы остаются почти неизменными. Наше общество не может идти в ногу со временем.

В начале XXI века этот экспоненциальный разрыв был относительно незначительным. Крах Kodak или неспособность Microsoft оценить потенциал раннего интернета были не из тех проблем, что угрожают обществу. В первые годы своего развития компьютерные технологии были изолированной, нишевой индустрией. В те ранние времена, если компания не могла адаптироваться к новой тенденции, последствия были довольно мягкими. Фирмы могли разориться, оставив клиентов с неработающими продуктами, а бывших сотрудников – с приятными (или не очень) воспоминаниями. Но это был не конец света.

Однако, после того как мы вступили в экспоненциальную эпоху, разрыв стал более существенной проблемой. В начале 2020-х годов экспоненциальные технологии приобрели системное значение. Любая услуга, к которой мы обращаемся, будь то в самой богатой или самой бедной стране, скорее всего, будет оказываться через смартфон. Каждое взаимодействие с компанией или государством осуществляется (или вскоре будет осуществляться) с помощью программного обеспечения, работающего на основе алгоритма машинного обучения. Услуги образования и здравоохранения все чаще обеспечиваются технологиями с использованием искусственного интеллекта. Промышленные товары, будь то бытовая техника или дома, вскоре будут производиться с помощью 3D-принтеров. Экспоненциальные технологии становятся инструментом, посредством которого мы взаимодействуем друг с другом, государством и экономикой.

Для людей и компаний, которые понимают этот сдвиг, экспоненциальный разрыв создает огромные возможности. Те, кто используют силу экспоненциальности, добьются гораздо больших успехов, чем те, кто этого не сделают. Речь идет не только о личном обогащении. Общественные правила и нормы формируются технологиями времени, и те, кто разрабатывают важнейшие из них, получают шанс определить, как мы все будем жить. Таких людей меньшинство. Мы являемся свидетелями возникновения двухуровневого общества – тех, кто использовал возможности новых технологий, и тех, кто этого не сделал.

Что же следует делать? Если вернуться к нашему графику экспоненциального разрыва (см. рис. 5), станет ясно, что существуют два потенциальных способа остановить отставание социальных институтов.

С одной стороны, мы можем сократить разрыв, замедлив рост верхней линии. Но это нелегко. Более того, ускорение уже заложено в структуру экономики. Как мы видели в главе 2, процесс совершенствования и ускорения технологий нельзя контролировать сверху. Он возникает из потребностей отдельных компаний и удовлетворяется коалицией игроков в масштабах всей экономики. Вирусолог выигрывает от более быстрого геномного анализа, поэтому ищет более совершенную электрохимию, более скоростные процессоры и более доступные хранилища для геномных данных. Домовладельцу нужны более эффективные солнечные батареи, фермеру – улучшенные методы удобрения. Экспоненциальная эпоха – почти неизбежное следствие человеческих амбиций.

Даже если бы мы могли замедлить темпы экспоненциальных изменений, вряд ли это было бы желательно. Многие из наиболее актуальных проблем нашего времени могут быть решены только с помощью экспоненциальных технологий. Например, для решения проблемы изменения климата нужны более, а не менее совершенные технологии. Чтобы обезуглеродить экономику, потребуется быстро перейти на возобновляемые источники энергии, разработать альтернативы животным белкам для питания и создать намного больше строительных материалов с нулевым углеродным следом. Более того, обеспечение качественным здравоохранением, образованием, санитарией и энергоснабжением миллиардов беднейших жителей планеты – еще одна проблема, которую могут решить технологические инновации. Дорогостоящий (и ресурсоемкий) способ, которым развитые страны достигали результатов в прошлом, не подходит для бедных стран в период экологического кризиса.

Именно поэтому торможение развития технологий трудно оправдать. Более предпочтительный вариант – лучше подготовиться к периоду ускоренного развития технологий. Мы можем сократить разрыв, если заставим нижнюю линию подниматься быстрее. Это означает, что социальные институты – правительства, компании и культурные нормы – должны адаптироваться к темпам развития. Мы можем попытаться помочь институтам лучше подготовиться к быстрым изменениям, чтобы они не ломались на ухабах на пути экспоненциальных технологий. Мы даже можем разработать новые способы организации общества, которые обеспечат равномерное распределение выгод от экспоненциальных технологий.

Такие меры позволят использовать силу экспоненциальности, а также придающие ей форму правила и нормы для нужд общества. Именно за это я буду выступать на следующих страницах.

Это насущная необходимость. В экспоненциальную эпоху институты, сегодня управляющие экономикой, перестанут соответствовать своему назначению. В следующих пяти главах мы поговорим об экспоненциальном разрыве в самых разных сферах – от бизнеса, рабочих мест, торговли и геополитики до отношений между гражданами и рынком. В каждой из них новые технологии вступают в конфликт с существующими ожиданиями, правилами и системами. И в каждой из них потребуется радикальное переосмысление, чтобы предотвратить разрушение ткани нашего общества экспоненциальным разрывом.