Текст книги "Позови меня"

Барбара Картленд
Позови меня

Глава 1

1904 год

Марина Мильтон шла по Вимпол-стрит, и ей вдруг пришло в голову, что именно здесь когда-то жили Барреты.

Она живо представила себе мрачную душную комнату, где Элизабет Баррет пролежала многие годы без всякой надежды на выздоровление.

Но нежданно в жизнь Элизабет ворвался Роберт Браунинг11
  Элизабет (1806 – 1861) и Роберт Браунинг (1812 – 1889) – супруги, английские поэты.


[Закрыть], и все изменилось…

Моя любовь – без меры, без границы. И не измерить, как к тебе стремится Душа моя.

Марина продекламировала про себя эти проникновенные строки. Интересно, а смогла бы она сама вот так полюбить человека?

«Вот если бы прямо сейчас, – подумала она, – появился вдруг мужчина, такой как Роберт Браунинг, и предложил уехать с ним в Италию? Согласилась бы я?»

Ей стало смешно. Нет, она никогда бы не отважилась повторить то, что сделала Элизабет.

Слегка взгрустнув, она сказала себе: «Робертов Браунингов на всех не хватит. А мне нужно настроиться на серьезный лад и найти работу».

Ее мать часто ворчала на нее за эти сны наяву, когда она уносилась от скучной повседневности в мир фантазий и забывала обо всем.

Работа! Работа!..

Это слово ни на минуту не выходило у нее из головы, и она прекрасно сознавала, что задача перед ней стоит не из легких.

Женщины ее социального положения обычно не работали; они жили себе в родительском доме, пока не выходили замуж, а потом вели собственное домашнее хозяйство, имея в своем распоряжении множество слуг, которые выполняли всю черную работу по дому.

Но ведь эти женщины – настоящие леди, они очень богаты! И Марину вдруг охватил страх перед будущим, перед неизвестностью.

Она знала, что на лечение матери ушли все их последние сбережения – на карту было поставлено все, лишь бы она поправилась. Но деньги не смогли спасти миссис Мильтон, и, когда та умерла, Марина почувствовала, что мир вокруг нее рушится.

В те долгие месяцы в санатории девушка даже и не задумывалась, что с ней будет, если она останется одна.

Она все время жила надеждой, что мама ее поправится, что молитвы ее будут услышаны и что все будет хорошо.

Но это был самообман, призрачная мечта, такая же, как и все ее детские фантазии, – и вот она упала с заоблачных высот на твердую землю.

Очнувшись от своих мыслей, Марина обнаружила, что давно уже пропустила дом 55, который искала, и дошла аж до номера 73.

Девушка повернула назад и почему-то снова вспомнила о Роберте Браунинге – ведь он так же, как и она теперь, шел когда-то по Вимпол-стрит к дому Барретов.

И она представила себе, как он, с выражением крайнего нетерпения на лице, спешит по улице, страстно желая вновь встретиться с Элизабет.

 
Всем сердцем я с тобой -
смеюсь ли, плачу,
А коль судьба -
То буду и за гробом
Любить тебя.
 

«Наверное, – подумала Марина, – Элизабет написала эти стихи, потому что смерть всегда витала где-то рядом с нею и никогда не покидала ее мыслей. Но почему она была так уверена, что сумеет победить смерть? И откуда знала, что, пока жива, будет думать о Роберте и любить его?»

Ответа на эти вопросы Марина не нашла, но зато нашла наконец дом номер 55 и поднялась по лестнице с железными перилами.

Она постояла, рассматривая дверь неприятного темно-зеленого цвета, тяжелый латунный молоток и широкий ящик для писем.

«Это будет, наверное, пустая трата денег, – подумала она. – Может, гинея, а может, и две… Вряд ли я могу себе это позволить».

Она стояла в нерешительности.

Может, ей лучше уйти? Ведь она чувствует себя хорошо – ясно, что она совершенно здорова, и ничего плохого с ней быть не может. Но доктор Генрих взял с нее слово, что через месяц после возвращения из санатория она обязательно явится на обследование к сэру Джону Колериджу – врачу при королевской семье.

– Хотя я уверен, абсолютно не имеется опасности, – сказал тогда доктор Генрих на своем ломаном английском, – что вы могли заразиться туберкулезом от вашей матушки.

– Я всегда старалась быть очень осторожной и делала все, как вы мне говорили, – заверила его Марина. – Я никогда не общалась с другими больными, ну разве только на улице, на свежем воздухе.

– Вы просто молодец, мисс Мильтон! – похвалил ее доктор Генрих. – Если можно так сказать, вы были образцовой гостьей нашего санатория. Вы нисколько не были похожи на тех родственников, которые частенько так затрудняют мою работу.

– Я всегда буду благодарна вам, доктор, за вашу доброту к маме.

– Ах, если бы она обратилась ко мне раньше… – вздохнул доктор Генрих. – Вы не представляете, мисс Мильтон, как мне тяжело терять больного. Но в случае с вашей матушкой – ее легкие были уже настолько поражены, когда она прибыла ко мне на лечение, что даже великолепный воздух Швейцарии не излечил ее.

– Мама была еще такая молодая, – сказала Марина как бы про себя. – Я думала, что это поможет ей излечиться.

– Все так бы и случилось, – ответил доктор Генрих, – если бы она приехала ко мне хотя бы на год раньше. Тогда бы у меня была надежда сохранить ей жизнь. – Он помолчал. – Я буду с вами откровенен, мисс Мильтон. Ваша матушка не очень помогала мне лечить ее, по крайней мере не так, как ей следовало бы. Если у больного есть страстное желание жить, если он упорно цепляется за жизнь, то часто это оказывается лекарством более сильным, чем те, что прописывает врач.

– Мама ужасно тосковала без папы. Они были так счастливы вместе! Однажды она сказала мне: «От меня осталась лишь половина – другую твой отец унес с собой в могилу». Ей казалось, что в жизни у нее уже ничего не осталось.

Голос ее задрожал, и доктор поспешил сменить тему:

– Сейчас необходимо подумать о вас. Что вы теперь намерены делать?

– Я вернусь в Лондон. После смерти отца мама арендовала маленький домик в Белгравии. Пока мы были здесь, его сдавали внаем, но сейчас он уже свободен.

– Рад слышать это, мисс Мильтон. Мы все очень полюбили вас, и мне не хотелось бы узнать, что вы одиноки и вам некуда деться.

– Не беспокойтесь обо мне, все будет в порядке, – ответила Марина с уверенностью, которой на самом деле не испытывала.

Но в тот момент она и не подозревала, что деньги, которые им оставил отец, подошли к концу. Этот удар ей пришлось пережить уже в Англии.

– Обещайте, что выполните одно мое пожелание, – сказал доктор Генрих.

– Пожелание?

– Через месяц после возвращения в Лондон вы должны непременно пройти обследование у моего друга сэра Джона Колериджа. Конечно, до вашего отъезда я сам возьму у вас все необходимые анализы. И все же будем откровенны – вы провели около года с людьми, страдающими почти неизлечимой болезнью.

– Когда же наконец найдут средство от туберкулеза?! – в отчаянии воскликнула Марина.

– Эксперименты ведутся постоянно. И я без ложной скромности могу сказать, что мой метод лечения на сегодняшний день – самый лучший. Правда, некоторые из моих консервативных коллег не одобряют его, но зато многие мои подопечные уехали отсюда здоровыми.

– Все говорят о вас с таким восторгом.

– Да, но у меня тоже бывают неудачи, и, к сожалению, случай с вашей матушкой – одна из них. Вот поэтому-то вы должны обещать мне, что пройдете обследование не только через месяц, но и еще через полгода. – Он заметил, с каким ужасом она смотрит на него, и добавил: – Я не хочу вас пугать. Более того, я совершенно уверен, что вероятность вашего заражения от матери или кого-то еще ничтожно мала, но скажу вам по опыту – предосторожность здесь гораздо надежнее, чем лечение.

– Да, я обещаю, – согласилась Марина.

– Сэр Джон скажет после обследования, когда вам нужно будет прийти снова, и вы должны выполнить его указания.

Марина кивнула, подумав, что было бы очень невежливо с ее стороны возражать доктору Генриху после всего, что он для них сделал.

Поскольку отец Марины был врачом, доктор Генрих принял ее с матерью на очень выгодных для них условиях, и это, возможно, даже вызывало зависть среди других пациентов его дорогого санатория. При всех скидках содержание в нем все равно было им не по карману, но для миссис Мильтон это был единственный шанс остаться в живых.

Марина с трудом заставила себя поднять руку к колокольчику, висевшему по правую сторону от двери. И тут заметила прикрепленную сверху записку:

«Звонок не работает – пожалуйста, стучите».

Она подняла тяжелый латунный молоток и два раза стукнула в дверь.

Сначала все было тихо. Затем она услышала звук шагов – как ей показалось, по мрамору, – и дверь открылась.

Она ожидала увидеть прислугу, но перед ней стоял мужчина, одетый в традиционный черный сюртук. Высокий жесткий воротник и безупречно завязанный черный галстук с жемчужной булавкой стягивали шею.

– Я на прием… к сэру Джону Колериджу, – волнуясь, сказала Марина.

– Вы мисс Мильтон? Я жду вас. Входите.

– А вы сэр Джон?

– Да.

Марина вошла и закрыла за собой дверь.

– Мой секретарь ушел завтракать, – объяснил он, видимо, догадываясь, что она удивлена тому, что сам доктор вышел открывать ей дверь, – а слуги заболели гриппом – модная болезнь в это время года!

– Да-да, конечно, – понимающе кивнула Марина. Сэр Джон повел ее через холл в комнату, выходящую окнами на задний двор.

Это был типичный кабинет врача, из тех, которые были так знакомы Марине: массивный, крытый кожей письменный стол, а перед ним – жесткий стул с прямой спинкой; возле стены – кушетка, наполовину загороженная ширмой; шкаф битком набит толстыми книгами по медицине. Еще там был стол с многочисленными инструментами неизвестного ей назначения, разложенными на белой салфетке.

– Располагайтесь, мисс Мильтон, – любезно предложил сэр Джон, усаживаясь за стол, и открыл папку, в которой Марина увидела письмо от доктора Генриха.

Сэр Джон надел очки, взял письмо и внимательно его прочитал.

– Доктор Генрих пишет мне, что ваша мать умерла от туберкулеза. Он просит меня обследовать вас, чтобы убедиться, что вы не заразились этой болезнью.

– Доктор Генрих обследовал меня перед моим отъездом из санатория, – сказала Марина, – и ничего у меня не нашел.

– Именно так он и говорит в письме. – Сэр Джон сказал это подтверждающим тоном, словно она предвосхитила то, о чем он сам хотел сообщить ей. – Мне очень жаль, что доктор Генрих не смог спасти вашу матушку, – добавил он после некоторого молчания.

– Он сделал все, что было в человеческих силах, – сказала в ответ Марина.

– Вряд ли можно требовать больше даже от врача! – с сожалением заметил сэр Джон. – Ну хорошо, мисс, раздевайтесь за ширмой. Там есть халат – можете его надеть. А потом ложитесь на кушетку и скажите мне, когда будете готовы.

Марина сделала все, как он сказал.

Она сняла простенькое дешевое платье, купленное ею перед отъездом в Швейцарию, и повесила его на стул возле кушетки. Туда же последовали нижние юбки и белье.

Потом она торопливо просунула руки в бесформенный больничный халат из белого полотна, который нашла в ногах кушетки.

– Я готова! – сказала она, ложась головой на маленькую твердую подушечку.

Сэр Джон прошел тяжелыми шагами по комнате и отодвинул ширму, чтобы на кушетку падал свет из большого окна.

– Вам девятнадцать, мисс Мильтон?

– Почти двадцать.

Но сэр Джон уже вставил в уши концы стетоскопа, так что едва ли слышал ее ответ.

«Почти двадцать! – повторила про себя Марина, – А я еще так мало успела сделать в жизни и почти ничего не умею…»

Единственной заслугой она считала свое пристрастие к чтению. Отец поощрял ее интерес к книгам, которые любил сам, – в основном о древних цивилизациях, но, как часто говорила ее мать, от них не было никакой практической пользы для повседневной жизни.

«Вместо того чтобы изучать книжки о древних греках и римлянах, – думала теперь Марина, лежа на кушетке, – лучше бы я научилась стенографировать и печатать на машинке».

Большие и шумные пишущие машинки, которые она видела в конторах – а одна даже стояла в кабинете отца у его секретаря, казались ей чем-то таинственным и непостижимым.

Но как же глупо было с ее стороны не воспользоваться такой возможностью и даже не попытаться понять, как они работают.

Ей было семнадцать, когда умер отец, и к ней еще приходили учителя на дом.

– Я, конечно же, не собираюсь постоянно держать в доме гувернантку, – решительно говорил отец. – Но мне не нравится, когда девушки ходят в школу и набираются там разных ненужных мыслей. Место женщины – дома.

«Это было бы прекрасно, – подумала Марина, – да только чтобы быть дома, нужно иметь дом».

– Повернитесь, я хочу послушать вашу спину, – услышала она голос сэра Джона.

Она повернулась, как он ей велел, и опять почувствовала, как стетоскоп прикасается к коже.

«Интересно, во что мне это обойдется? – размышляла Марина. – Пустая трата времени и денег!»

– Можете одеваться, мисс Мильтон. Поставив ширму на место, сэр Джон вернулся к столу. Марина встала с кушетки и принялась одеваться. Она носила легкий корсет. Ей не нужно было стягивать шнуровкой талию, которая и так была меньше стандартных восемнадцати дюймов. Но Марина прекрасно понимала, что с точки зрения моды ее фигура слишком тонка.

– Тебе нужно побольше есть, моя дорогая, – сказала ей как-то мать в Швейцарии. – Ты действительно считаешь, что такие долгие прогулки полезны тебе?

– Я не могу сидеть на месте, мама. И потом – я люблю ходить пешком. Горы, лес – все это так красиво, и я мечтаю, что когда-нибудь мы с тобою вместе сможем пройти по этим тропинкам и таинственным зарослям. Мне так и кажется, что там скрываются злые ведьмы и добрые волшебники, и я сразу вспоминаю сказки, которые мне читали в детстве.

– Как же ты любила их слушать! – с улыбкой сказала миссис Мильтон.

– Я помню, как ты читала мне сказку о драконе, который жил в дремучем сосновом лесу, – вспомнила Марина, – и я до сих пор верю, что он есть на самом деле.

Мать рассмеялась.

– Твоя стихия – море, – сказала она. – Поэтому я и назвала тебя Марина.

– Морская девушка! – воскликнула Марина. – Может быть, я и вправду в родстве с морем… не знаю. Мы никогда не были у моря так долго, чтобы я могла это почувствовать. Здесь же мне кажется, что моя стихия – горы!

– Пока они тебе не наскучат, моя дорогая, – отозвалась миссис Мильтон.

– Мне никогда не скучно, – ответила Марина, и это была правда.

Она надела шляпу, приколола ее двумя длинными шпильками к волосам и, отодвинув ширму, подошла к столу, за которым сидел сэр Джон.

Он что-то писал на большом листе бумаги, Марина успела разобрать только свое имя наверху.

– Я должен вам кое-что сказать, – начал он, – и, боюсь, вас это очень огорчит.

– Огорчит?

Она почувствовала, что сердце ее перестало биться и каждый нерв в теле напрягся.

– Нет, вы не заразились болезнью, от которой умерла ваша мать, – сказал он, – но жить вам осталось всего три недели…

Марина возвращалась в маленький домик на Итон-Террас. Она никак не могла поверить, что наяву слышала то, что сказал ей сэр Джон. Ее мозг отказывался воспринимать эти слова. Не может быть! Такого просто не может быть!

Сидя в омнибусе, Марина поймала себя на том, что машинально изучает лица пассажиров. Что бы они сказали, если бы она поведала им свою ужасную тайну?

Когда сэр Джон произнес эти страшные слова, она словно онемела и уставилась на него немигающим взором.

– Мне очень жаль, что я должен сообщить вам это, – сказал сэр Джон, – но я совершенно уверен в том, что прав. У вас очень редкая болезнь сердца, но именно эту болезнь я изучаю вот уже много лет. – Он откашлялся и продолжал: – Как правило, если врач подозревает это заболевание, он направляет больного ко мне для окончательного диагноза, так что я не думаю, что ошибся.

– Мне будет… больно? – с трудом выдохнула Марина.

– Обычно никакой боли не бывает, – успокоил ее сэр Джон. – Я не буду утомлять вас медицинскими терминами, скажу только, что в какой-то момент сердце ваше просто остановится. Это может случиться с вами во сне, на прогулке, на танцах или когда вы просто будете сидеть.

– И это неизлечимо? – В голосе Марины сквозил ужас.

– Медицина в данный момент не знает никакого средства. Могу вам сказать совершенно точно, что это произойдет внезапно и что со дня установления диагноза до конца обычно проходит ровно двадцать один день.

– Двадцать один день… – слабым эхом повторила Марина.

Она шла через Слоун-сквер к Итон-Террас и слушала, как ее каблуки выстукивают на панели это роковое число. Двадцать один! Двадцать один! Двадцать один!

«Так, значит, – сказала она себе, – я умру пятнадцатого апреля.

А ведь она так любит это время года! Бледно-желтые нарциссы уже отойдут, сады будут в полном цвету, и каштаны вот-вот распустят свои свечки, а люди будут радоваться солнышку, по которому они так соскучились зимой…

Шестнадцатого апреля ее уже не будет, и она не сможет радоваться вместе с ними весне и солнцу!

Марина вынула ключ из сумочки и открыла дверь дома номер 68 на Итон-Террас.

Войдя в узкую прихожую, из которой была видна маленькая столовая и за ней крошечный кабинет, она отчетливо почувствовала тишину и пустоту этого осиротевшего дома.

Ах, если бы сейчас в гостиной сидела мама! Она бы кинулась к ней и со слезами рассказала обо всем, что случилось!

И мама протянула бы к ней руки и обняла ее крепко-крепко!

Но дом пуст, и никто ей не поможет. Снимая шляпу, Марина стала медленно подниматься наверх.

Каким-то уголком сознания она отметила, что ковер на лестнице совсем вытерт: должно быть, здесь побывало много народу, пока они были в Швейцарии. Но какое это теперь имеет значение?..

Через двадцать один день ее уже не будет в этом доме, и некому будет замечать, что ковер изношенный, занавески в гостиной выгорели, а на спинке кровати в ее комнате не хватает латунного набалдашника.

Двадцать один день!..

Она поднялась еще на один лестничный пролет и побрела в спальню.

В доме было всего две спальни, если не считать темной душной комнатки в цокольном этаже, предназначавшейся для прислуги, которую они не могли себе позволить.

Мать занимала переднюю комнату на втором этаже, а Марина – маленькую узкую комнатку позади нее.

Она вошла в свою комнату и огляделась. Здесь хранились все ее вещи и все те маленькие сокровища, которые она берегла с самого детства.

Здесь был ее любимый плюшевый мишка, которого она много-много лет брала с собой в постель, кукла с закрывающимися глазами, а в книжном шкафу, рядом со взрослыми книгами, стояли ее самые первые книжки.

«Не очень-то много для целой жизни», – с грустью подумала Марина.

И снова ужас обреченности захлестнул ее. Она подошла к окну и стала смотреть на серые крыши и задние дворы соседних домов.

«Что же мне делать? Что я могу сделать?..» – стучало у нее в голове.

И тут она вспомнила про Элвина – эта мысль была как спасательный круг, брошенный утопающему.

Удивительно, почему она не вспомнила о нем в тот момент, когда сэр Джон вынес ей свой приговор? Видно, она совершенно оцепенела от ужаса и не могла думать ни о чем, кроме того, что ей осталось жить двадцать один день.

Да, Элвин понял бы, что она сейчас чувствует, и удивительным образом сумел бы представить все совсем в другом свете.

Они начали говорить о смерти с самой первой их встречи.

Это был день, когда миссис Мильтон почувствовала себя очень плохо, и Марина по выражению лица доктора Генриха поняла, что он обеспокоен.

– Сейчас вы ничем не сможете мне помочь, – сказал он Марине. – Идите в сад и посидите там. Я вас позову, если она захочет вас видеть.

Марина знала, что ее позовут не тогда, когда она будет нужна матери, а когда доктор Генрих решит, что она умирает.

Она повернулась и вышла в сад, ничего не видя перед собой. В первый раз она не замечала великолепия цветов и красоты снежных вершин, которые всегда приводили ее в восторг, заставляли сердце учащенно биться.

Она отошла довольно далеко от зданий санатория – здесь, среди огромных сосен, стояли скамейки для больных, которые не могли совершать дальние прогулки.

Было очень тихо. Слышались лишь шум водопада да жужжание пчел – они кружили над кустарниками, растущими в расщелинах скал.

И тут, уверенная в том, что ее никто не видит, она закрыла лицо руками и разрыдалась.

Наверное, она долго так проплакала, прежде чем услышала рядом какое-то движение и мягкий мужской голос:

– Вы плачете по вашей матушке?

Марина обернулась – слезы еще текли по ее щекам.

Рядом с нею сидел молодой человек – она узнала Элвина Фаррена, американца, с которым ей не приходилось раньше разговаривать – он жил в отдельной хижине в парке санатория и никогда не обедал в столовой.

– Мама не умерла, – быстро сказала Марина, отвечая на невысказанный вопрос, – но я знаю – доктор Генрих думает, что она умирает. – Девушка достала из-за пояса платок и вытерла слезы. Ей стало стыдно, что она позволила себе так расслабиться.

– Вы не должны терять надежды, – сказал Элвин Фаррен.

Марина ответила не сразу:

– Я боюсь смерти, и мне кажется, ее все боятся.

– Может быть, смерти других людей, но только не своей.

Марина посмотрела на него и поняла, что этот человек очень болен. Он был невероятно худ, так что кожа казалась почти прозрачной, а предательски яркие пятна на скулах были красноречивее всяких слов.

– А вы не боитесь?! – удивленно воскликнула она. Он улыбнулся в ответ, и лицо его преобразилось.

– Нет.

– Но почему?

Он перевел взгляд на горы, где островки снега, сохранившегося после зимы, ослепительно сияли в солнечных лучах. После затянувшегося молчания он сказал:

– Вы хотите услышать искренний ответ или стандартный?

– Конечно, мне нужен искренний ответ. Я, например, боюсь смерти, потому что это – пустота. – И добавила, имея в виду себя: – Не только для того, кто умирает, но и для тех, кто остается.

– Для тех, кто умирает, – сказал Элвин Фаррен, – это захватывающее путешествие, освобождение духа и ожидание чего-то неизведанного! – Он взглянул на нее, чтобы удостовериться, что она слушает, и продолжал: – Вы никогда не думали, что наше тело – это страшная обуза? Если бы оно нас не сковывало, не привязывало к земле, мы бы могли свободно летать! В любые уголки земли, на луну и даже в четвертое измерение.

– Мне кажется… я понимаю, о чем вы… говорите, – нерешительно произнесла Марина, широко раскрыв сияющие серые глаза.

Никто и никогда не вел с ней подобных разговоров.

– Что же касается нашего одиночества на земле, – продолжал Элвин, – то оно вообще невозможно. И знаете почему?

– Почему?

– Потому что вы – часть одной большой жизни. Посмотрите на эти цветы. – Он указал на голубые цветочки горечавки, растущей перед ними на камнях. – Ведь они живые. Такие же живые, как и мы с вами. Они не только живут, но и чувствуют так же, как мы.

– Откуда вы это знаете?

– У меня есть друг, который много лет изучал, как реагируют растения на окружающий мир. Так вот, он считает – и я, между прочим, тоже, – что растения могут чувствовать, потому что, как и мы, обладают… космической силой, которую мы называем жизнью.

– Объясните… объясните мне это! – умоляюще сказала Марина.

Она была зачарована словами незнакомца и смотрела прямо в его глаза, интуитивно чувствуя, что должна сейчас быть к нему как можно ближе.

– Буддисты никогда не рвут цветов, – начал Элвин. – Они верят, что, прикасаясь к цветку и передавая ему таким образом свою любовь, они приобщаются к его жизни, а он становится частью их самих. – Улыбнувшись, он продолжал: – У меня на родине индейцы, если им нужно пополнить свою энергию, отправляются в лес – вот такой же, как этот. Вытянув вперед руки, они прижимаются спиной к сосне и таким образом заряжаются от нее энергией.

– Это понятно, – сказала Марина, – и я уверена, что так оно и есть. Когда я гуляю одна в лесу, мне тоже кажется, что деревья живые – чувствуется, как в них что-то бьется, и от этого воздух вокруг будто дрожит.

– Ну так как же вы можете быть одинокой, если все кругом наполнено жизнью?

Все его речи были так понятны там, когда они сидели в соснах и смотрели на цветы! Но сейчас, в этой тесной маленькой спальне на Итон-Террас, Марина почувствовала, что ей просто необходима помощь. Ах, если бы она могла сейчас поговорить с Элвином так же, как они часто потом разговаривали после их первой встречи!

Здоровье миссис Мильтон немного улучшилось, и доктор Генрих сказал, что она сейчас в безопасности. Марина тут же пошла к Элвину – ей просто не терпелось поделиться с кем-нибудь своей радостью – и нашла его на веранде хижины. Он пригласил ее посидеть вместе с ним, и она изумилась, какой прекрасный вид открывается с его веранды вниз на долину и далекие горы на горизонте.

Сначала девушка боялась быть ему в тягость, но вскоре поняла, что он радуется ее приходу, и, когда не была занята со своей матерью, приходила к нему на веранду, и они вели долгие беседы, вдыхая живительный горный воздух.

Почти всегда их разговор касался мистических явлений – Элвин считал, что они существуют в других измерениях, и поэтому люди их не понимают и боятся.

– Наш мир – материальный, – говорил Элвин. – И он лишь бледное отражение другого мира – нематериального, который гораздо более развит и умственно, и духовно.

– Но предположим, что есть кто-то вроде меня, которому не хватает ума понять тот, другой мир. Что ему делать? – спросила Марина.

– Тогда тебе придется оставаться в материальном мире и продолжать учиться и развивать свой ум, пока ты не сможешь достичь этого.

Он так много хотел сказать ей, что Марина стала считать часы до каждой их следующей встречи.

Иногда он был настолько слаб, что не мог дойти даже до веранды, и тогда она терпеливо ждала, когда ему станет лучше и они снова смогут встретиться.

Она знала, что жить ему осталось недолго.

– Я почти с нетерпением жду своей смерти, – сказал он однажды. – Мне так много нужно узнать и понять.

Марина протестующе замахала руками.

– Не говори так! – умоляюще сказала она.

– Почему? – удивился он.

– Потому что, если ты уйдешь, уже некому будет объяснять мне все эти вещи, и, когда придет время умирать, мне будет так страшно… очень страшно!

– Но ведь я говорил тебе – нет никаких причин для страха.

– Ты не боишься, потому что уверен в себе и совершенно точно знаешь, что ты найдешь там… после смерти, – ответила Марина. – А я ни в чем не уверена и только… хочу верить, да и то пока ты со мной, если же тебя не будет, я тут же потеряю даже эту слабую веру.

Он улыбнулся ей как ребенку:

– Когда тебе придет время умирать – а оно еще долго, очень долго не наступит, – позови меня, и я приду к тебе.

Марина широко открыла глаза.

– Ты имеешь в виду… – начала она.

– Да, где бы я ни был, что бы ни делал – позови меня, и я услышу тебя. – Он взял ее руки в свои. – Давай заключим с тобой договор. Когда я буду умирать, я позову тебя, а потом, когда умирать будешь ты, – ты позовешь меня.

– Но ведь совсем не обязательно, что я переживу тебя, – ответила Марина. – Я могу свалиться со скалы или попасть в железнодорожную катастрофу.

– И если это случится, – печально сказал он, – позови меня, и я приду.

– Ты обещаешь?

– Да, обещаю! – ответил он. – Но и ты должна прийти ко мне. – Он на мгновение сжал ее пальцы. – Не знаю больше никого, с кем бы я хотел быть вместе, когда моя душа унесется на крыльях.

Он произнес эти слова как-то по-особому, и Марина поняла, что это был не только комплимент, но и объяснение в любви.

Она была совсем неопытна в том, что касалось отношений с мужчинами – за всю свою жизнь она была знакома лишь с несколькими из них, – но ей хватало женского чутья, чтобы заметить, как вспыхивает при ее появлении его тонкое лицо и как красноречив его взгляд.

Если бы не изнурительная болезнь, вызывающая у него мучительные приступы кашля и удушья, он был бы очень красив.

Но болезнь буквально съедала его, и Марина знала, что надежды на выздоровление нет, хотя ему было всего двадцать пять лет.

Лежа ночью без сна, Марина размышляла, что они наверняка полюбили бы друг друга, если бы встретились до его болезни.

Она любила его и сейчас, но только как брата.

Ей нравилось быть рядом с ним, разговаривать, но из-за его страданий она не могла представить себе, что это тот, которому она готова отдать свое сердце.

Но когда однажды Элвин сказал ей, что возвращается в Америку, она почувствовала, как велика будет ее утрата.

– Но почему? Почему? – огорчилась она.

– Я хочу повидать маму, – ответил он. – Она болеет, а я у нее самый младший и, наверное, нужен ей сейчас больше, чем мои братья.

– А сколько у тебя братьев?

– Трое. Они очень умные, но все заняты своей карьерой, своими семьями. У нас есть еще замужняя сестра. А меня мама все еще считает ребенком, и поэтому я должен быть рядом с ней.

– А тебе не вредно путешествовать?

– Разве это сейчас так важно? – ответил Элвин, улыбаясь одной из своих загадочных улыбок.

– Для меня важно! – воскликнула Марина. – Элвин, ведь мне будет так тебя не хватать! Ужасно, если я останусь здесь без тебя! – Помолчав, она добавила: – Пока ты не появился, я еще могла выдерживать здешнюю жизнь, хотя иногда оставалась единственным здоровым человеком во всем санатории. Но теперь, когда мы так много пробыли вместе, я просто не представляю, чем смогу заполнить дни без наших с тобой встреч и разговоров.

– Но я ведь уже говорил тебе, что мы никогда не бываем одни, – ответил Элвин. – И когда ты сидишь в парке или на скамейке в соснах, где мы с тобой впервые встретились, представь себе, что я рядом, потому что я и в самом деле всегда рядом. Я буду думать о тебе, и все, чем я смогу помочь и поддержать тебя, о чем бы ты ни попросила, дойдет до тебя из Америки или из любой другой части этого или иного света, где бы я в тот момент ни находился.

– Ты и в самом деле думаешь, что с помощью мыслей можешь общаться с людьми?

– Я совершенно в этом уверен. Мысль – это самый мощный инструмент общения. Мысль движется быстрее, чем что-либо изобретенное человеком, и она может дать нам все, что мы пожелаем, если мы очень сильно этого захотим.

– Я буду думать о тебе, – пообещала Марина.

– Ты только верь, что я рядом с тобой, – повторил он, – и я буду!

Но когда он действительно уехал и его домик, в котором они так часто бывали вместе, опустел, сделать это было не так-то просто.

Марина послушно думала о нем, сидя в парке или на той скамейке в соснах, к которой она приходила иногда по два раза в день.

А через две недели, когда ее матери стало совсем плохо и стало ясно, что конец близок, Марина уже не могла думать ни о чем другом. Ее отчаяние, слезы, которые она проливала каждую ночь, долгое и одинокое путешествие домой, пустой дом, куда ей пришлось возвратиться, – все это сделало просто невозможным мысленное общение с Элвином, на которое она раньше возлагала такие надежды.

Но письма от него были ей просто необходимы, и она нетерпеливо ждала почты и бывала разочарована, если от него долго ничего не было.