Текст книги "Пламя любви"

Она встала и пошла прочь из церкви, викарий двинулся за ней. Когда они вышли во двор, под яркое солнце, он повторил:

– Как я рад, что вы вернулись!

От этих слов у Моны стало теплее на душе: она чувствовала, что он говорит искренне, а значит, у нее есть в деревне по крайней мере один друг.

– Куда вы сейчас? – спросил он.

– Домой. Кстати, совсем забыла вам сказать: Майкл уехал в Бедфорд, так что в Коббл-Парке вы его не застанете.

– Тогда загляну к нему ближе к вечеру, – ответил Гантер. – И не забудьте, вы обещали прийти на нашу вечеринку.

– Не забуду. До свиданья, передайте привет вашей жене.

– Обязательно, – пообещал он.

Моне показалось, что по лицу его скользнула тень.

«Бедняга! – подумала она. – Как жестоко он расплачивается за свою чистоту и респектабельность! Жить с Мейвис Гантер – этого и врагу не пожелаешь!»

Мона повернула к Аббатству; но, хоть и шла быстрым шагом, на десять минут опоздала к обеду.

– Ничего-ничего, все равно обед у нас сегодня холодный, – отвечала на ее извинения мать. – Настоящее угощение будет вечером! С самого утра няня не покладая рук трудится на кухне. Я позвала ей в помощь Эллен – она всегда помогает нам, когда бывают гости, – но Эллен не слишком хорошо готовит, а няня в этом деле настоящая мастерица!

– Как же ты любишь принимать гостей! – ответила Мона. – Право, милая мама, я бы чувствовала себя виноватой, если бы не знала, что тебе самой это в радость!

– Это верно, – ответила миссис Вейл. – Хотелось бы мне приглашать гостей почаще! В первые годы нашего брака с твоим отцом у нас что ни день собирались веселые компании. Мы даже жаловались, что дом у нас маловат – все, кого хотим пригласить, не помещаются в гостиной! А теперь я бы обрадовалась, будь он вполовину меньше.

– Ну нет, вовсе ты бы этому не обрадовалась, – возразила Мона. – Подумай сама, как приятно собирать гостей в большой столовой, где предки улыбаются нам со стен! Кстати, кого сегодня ждем?

– Ну, во-первых, Майкла.

– Да-да, разумеется! Кстати, я его сейчас встретила. И сказала ему: ты до сих пор надеешься, что мы с ним поженимся.

– Девочка моя, надеюсь, ты шутишь? – воскликнула миссис Вейл.

– Вот еще! Так и сказала. Он, по-моему, был в шоке. Ничего подобного ему и в голову не приходило.

– Милая моя, ты иногда ведешь себя как проказливый ребенок! – посетовала мать. – Хоть раз в жизни будь разумной! Да, я хочу, чтобы Майкл тебе нравился. Ты ему уже нравишься, в этом я не сомневаюсь, но если ты будешь его отпугивать…

– Отпугивать? Майкла? – воскликнула Мона. – Что-то сегодня он совершенно меня не испугался! Право, мамочка, Майкла нет нужды защищать от меня – он способен сам о себе позаботиться. Самоуверенности в нем столько, сколько во мне никогда не бывало. Ну и хватит о нем. А кто еще придет?

– Доктор и миссис Хаулетт.

– Отлично. Самые симпатичные люди в нашей деревне!

– И генерал Физерстоун, – закончила миссис Вейл.

– О, твой кавалер! Что это, мамочка? Ты краснеешь? Помнится, ты просила меня надеть лучшее платье. А сама-то, надеюсь, тоже нарядишься как следует?

– Что за глупости! – пробормотала миссис Вейл; однако видно было, что подтрунивание дочери ей приятно.

Оно и понятно – ведь генерал Физерстоун был к ней неравнодушен с первых лет ее вдовства.

Сейчас ему было уже за семьдесят, но он сохранил мужскую красоту, статность и очаровательную старомодную галантность, словно бы источающую нежный аромат лаванды. Сколь далеко зашли их отношения, неизвестно – миссис Вейл ни с кем не делилась сердечными тайнами, – однако несомненно, что и она всегда бывала рада его видеть.

– Ну что ж, посмотрим на светскую жизнь Литтл-Коббла, – говорила себе Мона вечером, переодеваясь к ужину. – Но какова мамочка – устраивает прием на другой же день после моего возвращения!

– Твоя мать думала об этом с того дня, как услышала, что ты возвращаешься домой, – откликнулась няня, помогавшая ей одеться. – Так что, деточка, ты уж постарайся ее не огорчать: оденься как следует и не говори ничего такого, что ее расстраивает. Главное, не вздумай себя ругать! Что за привычка! Я твоей матери частенько говорю: ваша дочь сама себе злейший враг! Родись она немой, никто бы не сказал о ней ни одного дурного слова!

– Няня, милая, поучений у тебя на языке словно изюмин в пудинге, – ответила Мона. – Теперь помоги мне застегнуть платье сзади и беги скорее к своему цыпленку, пока он не подгорел!

– Уж у меня не подгорит! – гордо ответила няня. – В чем, в чем, а в готовке я знаю толк!

Однако, застегнув Моне платье, она поспешила вниз.

«Чересчур нарядно, – думала Мона, глядя на себя в зеркало. – Куда больше подошло бы то старое, бархатное, с кружевным воротничком… Ну и ладно! Зато Майклу будет о чем подумать. Все-таки любопытно, что он на самом деле думает обо мне?»

Отражение в зеркале заверяло Мону, что она прекрасно выглядит.

Солнечно-желтое шифоновое платье бросало на ее густые волосы какой-то волшебный отблеск; яркое, смелого покроя, в то же время оно отличалось элегантностью, доступной лишь голливудским модельерам.

В уши Мона вдела изумрудные серьги, еще один резной изумруд блестел на среднем пальце левой руки.

Изумруды купил ей Лайонел в Каире. За них он заплатил сказочную цену, а когда она упрекнула его за расточительность, лишь рассмеялся и поцеловал ее ладонь.

– Я просто хотел увидеть на тебе это кольцо, – объяснил он. – Никак не могу решить, что прекраснее – твоя рука или драгоценности, которыми я стараюсь ее украсить.

Лайонел любил дарить ей подарки. В этом он был удивительно разборчив – не признавал ничего, кроме самого лучшего. И драгоценности, и одежда для его возлюбленной должны были быть эксклюзивными и высшего качества.

Траты его не волновали: он одевал и украшал Мону с увлечением коллекционера. Иногда она спрашивала себя, не превращается ли в какую-то куклу, которую Лайонел с наслаждением украшает изысканными дарами разных стран: русскими соболями, канадскими черно-бурыми лисами, китайскими нефритами и цейлонскими рубинами.

Подарки ей он выбирал по многу часов, с увлечением коллекционера, так что порой Моне казалось, что он стремится доставить радость не столько ей, сколько самому себе. Он стремился к совершенству – и все же Мона знала: совершенство он ищет лишь в том, что непосредственно с ним связано.

Рядом с ним она должна быть прелестна, должна носить изумительные наряды, потрясающие драгоценности, уникальные меха.

Но, когда его нет рядом, пусть обитает в безвкусных и потертых гостиничных номерах, пусть путешествует в одиночку, возбуждая любопытство и толки, пусть общается со сбродом, населяющим второсортные гостиницы и обедающим во второсортных ресторанах.

В высшее общество, к достойным и интересным людям в любом городе дорога ей была закрыта – из страха, что ее путь пересечется с путем Лайонела и нанесет ущерб его карьере.

Да, Лайонел требовал совершенства – но лишь там, где это касалось его самого…

«Хватит о нем думать!» – приказала она себе и улыбнулась своему отражению.

– Мона Карсдейл готова к вступлению в новую жизнь! – насмешливо проговорила она. – В дивный новый мир крестьян, коров и кабачков!

И, покинув свою маленькую спальню, легким шагом сбежала по широкой дубовой лестнице вниз.

Майкл, только что вошедший, стоял в холле, прямо под ней. Она окликнула его сверху; он поднял голову и смотрел, как она бежит к нему, золотая и сияющая, словно жаркое летнее солнце.

– Ну как? – спросила она, остановившись на нижней ступеньке. – Нравится? Или ты предпочел бы увидеть скромницу в сером?

– Ну, на это ты никогда не пойдешь! – парировал он. – Однако, прежде чем начнем ругаться, позволь повторить то, что я сегодня уже говорил: выглядишь ты намного лучше, чем раньше.

– Начнем ругаться? – повторила Мона, вздернув бровь. – С чего это вдруг?

– Заметил воинственный огонек в твоих глазах – и решил сразу предупредить такое развитие событий.

– И ошибся. Няня сделала мне внушение, так что сегодня я намерена вести себя прилично. Буду сидеть с тобой рядышком, вздыхать и лепетать: «Да, Майкл!», «Совершенно верно, Майкл!», «Как ты прав, Майкл!», «Майкл, ты такой умный!» Ну, как тебе понравится такая Мона?

– Очень понравится. Только не забудь сдержать свое обещание.

– Непременно. Вот увидишь, как у меня это получится!

Вместе с Майклом она вошла в гостиную. Доктор, его жена и генерал Физерстоун уже стояли у камина, а миссис Вейл разносила бокалы с хересом.

Мона сегодня в ударе, думал Майкл, глядя, как она, впорхнув в комнату, радостно приветствует Хаулеттов, подставляет седому генералу щечку для поцелуя и интересуется, хранил ли он ей верность, пока она странствовала в чужих краях.

За ужином Мона вела беседу и развлекала гостей. Ни на секунду она не терялась, не лезла за словом в карман; о чем бы ни заходила речь, говорила живо и остроумно, улыбаясь каждому и каждого вовлекая в беседу.

Миссис Вейл на другом конце стола смотрела на дочь с такой радостью и гордостью, что Майклу даже жаль ее стало, так явно было ее беспокойство о том, чтобы вечер прошел гладко и Мона всем понравилась.

Изумительно вкусный, хоть и довольно скудный ужин был окончен, и миссис Вейл повела дам в гостиную.

– Не слишком увлекайтесь картами, – предупредила она мужчин, – а вы, Майкл, следите, чтобы генерал, увлекшись своими рассказами, не забывал пасовать.

Выйдя из столовой, Мона взяла под руку Дороти Хаулетт.

– Как поживаешь? – спросила она.

До свадьбы Моны Дороти Хаулетт была, пожалуй, единственным близким ей человеком в деревне.

В молодости жена доктора была хорошенькой, хоть и довольно заурядной внешности, но со временем сделалась совсем бесцветной. Однако лицо у нее было простое, доброе, открытое, как у ребенка, – и весь Литтл-Коббл знал, что женщины добрее и приветливее Дот Хаулетт в округе не найти. Все говорили, что у нее золотое сердце.

Доброта и безотказность Дороти вошли в поговорку – и в результате ей часто приходилось выполнять не только свои, но и чужие обязанности. Она кормила и обстирывала мужа, занятого своими больными, растила четверых детей, а с начала войны на попечении у нее оказались еще и трое эвакуированных.

Словно этого было мало, она взвалила на себя Общество помощи фронту, а кроме того, вызвалась руководить размещением эвакуированных в Литтл-Коббле и соседней деревушке – задача, требующая недюжинных дипломатических способностей и такта в сочетании со стальной волей.

Но Дороти Хаулетт не жаловалась. Работала она без выходных и праздников, ни минуты не оставляла на себя – и однако всегда выглядела счастливой, а мужа своего, судя по всему, обожала.

«Так вот что такое счастливый брак?» – спрашивала себя Мона.

Она смотрела на вечернее платье Дороти – пятилетней давности и уже расползающееся по швам, на седину в ее каштановых волосах, явно нуждающихся в стрижке и укладке.

После ужина и стакана портвейна (она пыталась отказаться, но уступила настояниям миссис Вейл) Дороти слегка раскраснелась. Говорила она много, с лихорадочной быстротой, стараясь не отставать от Моны.

– Как же я рада, что ты вернулась! – воскликнула она.

– Все здесь так добры ко мне, – ответила Мона. – Удивительно, сколько людей говорят, что рады моему возвращению! Я как-то не ожидала такого.

– Почему же? – спросила Дороти. – Все мы скучали по тебе – я-то уж точно!

– А почему? – с любопытством спросила Мона.

Дороти взглянула на нее с удивлением.

– Неужели не понимаешь? – ответила она. – Все мы хотим проснуться. Хотим услышать, что за пределами Литтл-Коббла есть другой, большой мир. Ты словно отблеск какой-то иной жизни, даже, может быть, другой цивилизации, ты как… как бы это сказать? Вот: ты как героиня голливудского фильма!

Мона рассмеялась:

– Спасибо, милая Дот! Никогда еще не слышала таких похвал в свой адрес. Если бы только они соответствовали истине! Но, увы, я вернулась усталой и разочарованной, чтобы сложить здесь свои бренные кости.

В голосе ее прозвучало какое-то сильное чувство; но, прежде чем Дороти успела задать вопрос или хотя бы задуматься об этом, к ним присоединилась миссис Вейл.

– Ну, что скажете о моей дочери? – гордо поинтересовалась она. – Похорошела, как вам кажется?

– Мама напрашивается на комплимент – причем себе, а не мне, – объявила Мона. – Бедная мамочка до сих пор считает, что ее гадкий утенок превратился в лебедя!

– Никогда ты не была гадким утенком! – возразила миссис Вейл. – Хоть ты и моя дочь, но скажу как на духу: никогда я не видела более очаровательного ребенка!

– Мамочка, милая! – воскликнула Мона. – Неужели ты не знаешь, что для любой матери ее ребенок – самый красивый на всем белом свете? В Сан-Франциско я разговаривала с негритянками – они показывали мне своих малышей, приглашали ими полюбоваться и, уверяю тебя, свято верили, что розовенькие голубоглазые ангелочки ни в какое сравнение не идут с их шоколадными негритятами!

– Что верно, то верно, – согласилась миссис Вейл. – Я всегда говорила: ничто не дает женщине такой радости, такой гордости, как дети. Вы согласны, Дороти?

– Конечно, – ответила Дороти Хаулетт.

– И ты, милая, однажды это поймешь, – задумчиво заключила миссис Вейл.

В этот миг дверь отворилась, и вошли мужчины. Мона вскочила на ноги.

– Вы как раз вовремя! – воскликнула она. – Спасите меня! Мало того что с самого моего приезда мамочка ищет мне мужа – теперь она требует, чтобы я родила ребенка! Только никак не могу понять, что же я должна сделать сначала, а что потом.

– Милая, как ты все переворачиваешь с ног на голову! – упрекнула ее мать. – Совсем не это я говорила. Не слушайте ее, генерал, она у меня иногда такая неугомонная!

– И прехорошенькая! – заметил генерал. – Не знаю, что за эликсир красоты вы открыли в Америке, но, если привозить его сюда в бутылках и продавать местным дамам, мы определенно сделаем на этом состояние!

– Отличная мысль! – рассмеялась Мона. – Вы станете председателем компании, я – управляющей…

– А я что буду делать? – поинтересовался Майкл.

Мона смерила его дерзким взглядом.

– Станешь спонсором, конечно, – ответила она. – На что ты еще годишься?

И по гневному блеску в глазах Майкла с удовольствием отметила, что стрела ее попала в цель.

Ей нравилось его дразнить, а деньги, как она знала, были для него больной темой. Майкл терпеть не мог разговоров о своем богатстве; ему неприятно было думать, что окружающие, особенно друзья, быть может, тянутся к нему только из-за его щедрости.

Тем временем миссис Вейл раздвинула столик для бриджа.

– Дети, хватит болтать ерунду! – приказала она. – Мы, старички, собираемся сыграть партию в бридж. Мона, нечего вам с Майклом тут пререкаться и отвлекать нас от игры. Почему бы вам не сходить в Длинную галерею и не пожарить себе каштанов? Диксон принес сегодня целую корзину.

– Отличная мысль, мамочка, – смиренно ответила Мона.

Однако, выйдя из комнаты вместе с Майклом, она расхохоталась.

– Мамочка просто прелесть, правда? – спросила она. – Ты когда-нибудь еще слышал настолько прозрачный намек? По-моему, именно это называется «пусть молодые люди получше узнают друг друга». Что ж, Майкл, следующий ход за тобой.

– И что, по-твоему, я должен делать? – мрачно поинтересовался он.

– Я тебе все объясню, – ответила Мона.

Они вышли в Длинную галерею: здесь уже ярко горел огонь и стояла приготовленная корзина каштанов.

– Жду инструкций.

– Ты садись в кресло, – приказала Мона, – а я грациозно опущусь на ковер у твоих ног. Для создания легкой непринужденной атмосферы. Дальше я буду жарить каштаны, а ты задавай мне разные вопросы. Например: «Что ты думаешь о жизни?» И таким путем рано или поздно дойдем до секса.

С этими словами Мона действительно опустилась на ковер. В своей пышной юбке она была похожа на озеро золотистого света.

Но Майкл молчал. Подождав немного, Мона бросила на него взгляд из-под ресниц.

– Не хочешь ли начать? – поинтересовалась она.

– Начинай лучше ты, – ответил Майкл. – Говорят, исповедь облегчает душу.

– Исповедь?! – воскликнула Мона. – Если я и решу кому-то исповедаться, то уж точно не тебе, Майкл Меррил! Уж слишком ты несгибаем и непримирим, совершенно не способен понять и простить чужую слабость. Сам-то ты со слабостью незнаком – всегда идешь напролом прямо к цели!

– Это не значит, что я не смогу тебя понять. Попробуй.

– Исповедаться тебе? Да никогда в жизни! Нет, я не стану просить у тебя поддержки – однажды я уже узнала, каково терпеть твое неодобрение!

– Я ведь сказал: мне очень жаль, и я прошу у тебя прощения.

– Что толку в этих словах? Важны дела. Если бы ты был тогда добр со мной, как я того хотела, если бы поддержал и защитил меня, как старший брат, быть может, все сложилось бы иначе…

– Что «все»? – резко спросил Майкл.

– Да не все ли равно? – нетерпеливо ответила Мона. – Нет, наверное, все это было неизбежно – и твое осуждение тоже. – Она отвернулась к огню. – Каштан готов. Хочешь?

– Нет, спасибо, я не голоден.

– Обиделся? – поддразнила его Мона. – Бедненький Майкл! Что, так хотел услышать историю моей жизни? Не переживай, когда-нибудь я напишу воспоминания. Ты их прочтешь и на полях каждой страницы оставишь свои язвительные комментарии.

– Думаешь, это на меня похоже?

– Право, не знаю. Я пришла к выводу, что очень плохо понимаю людей. Все, с кем мне приходилось сталкиваться, делают то, чего от них никак не ожидаешь. Быть может, я, как и ты, плохой судья людских характеров.

– А кто говорит, что я плохой судья?

– Я говорю. Точнее, во мне говорит досада. Мне всегда, еще девочкой, хотелось, чтобы ты мной восхищался, считал меня очаровательной, умной, самой-самой лучшей. А ты смотрел на меня с таким презрением – типа «да это всего лишь девчонка»!

– Тебя послушать, так я просто негодяй какой-то.

– Меня послушать, – парировала Мона, – так ты всем хорош, вот только любишь нос задирать!

– Откуда ты знаешь? Тебя ведь долго не было. Что, если я изменился?

– Может быть… – задумчиво откликнулась она. – Об этом я не думала. А ты изменился, Майкл? И в чем же? Влюбляешься без памяти и заводишь бурные романы?

– Может быть.

– Как интересно! И никто мне не рассказал! А с кем?

– Мне казалось, ты не любишь исповедей.

– Touché![7] 7
  Здесь: твоя взяла (фр.).


[Закрыть] – признала Мона. – Однако, кажется, ты пытаешься соблазнить меня сделкой: мои признания в обмен на твои. Но откуда мне знать, стоят ли того твои признания?.. Хм… мысль, конечно, соблазнительная. В тебе есть какая-то обаятельная загадочность, Майкл. Темноволосый незнакомец, суровый и молчаливый, этакий английский Гэри Купер. Знаешь что – а ведь, пожалуй, ты темная лошадка, Майкл Меррил. Как я раньше этого не замечала?

– Теперь заметила – и что же будешь делать дальше? – поинтересовался Майкл.

– Даже и придумать не могу, – насмешливо протянула Мона. – Но как интересно: по соседству со мной живет молчаливый, загадочный и, скажем без утайки, привлекательный мужчина, о котором я на самом деле ровно ничего не знаю. Может быть, попробовать с ним пофлиртовать?

– Твоя мать будет в восторге.

Мона расхохоталась.

– Майкл, ты действительно изменился! С тобой стало весело. Ладно, пойдем-ка вниз и посмотрим, что делают остальные. Должно быть, они сыграют только один роббер: генерал никогда не задерживается допоздна.

С этими словами она поднялась на ноги и начала поправлять платье. Майкл тоже встал, не сводя с нее глаз.

– Спасибо за интересную беседу, майор Меррил! – игриво бросила Мона.

А в следующий миг ахнула: Майкл шагнул к ней и сжал ее в объятиях.

– Майкл!.. – воскликнула она, но слова застыли у нее на устах, когда он накрыл ее губы своими.

Майкл целовал ее страстно, почти жестоко, прижимая к себе так, что она едва дышала. А через несколько мгновений так же резко отпустил.

Она стояла пораженная тем, что он сделал, прижав одну руку к груди, а другую к щеке.

– Майкл! – снова вскричала она.

– Разве не на это ты напрашивалась? – спросил он голосом жестким и непримиримым, как пощечина. – Кажется, ты хотела пофлиртовать со мной!

Мгновение она смотрела на него словно на сумасшедшего, а затем и щеки ее, и шея, и грудь в вырезе платья залились краской.

Судорожно вздохнув, она развернулась и почти бегом бросилась прочь из галереи.

Глава седьмая

В холл они вышли, не говоря ни слова. Мона шла впереди, гордо подняв голову; щеки ее пылали. Дойдя до подножия дубовой лестницы, она вдруг услышала, как во входную дверь постучали.

«Няня, должно быть, уже легла», – подумала она и, подойдя к двери, отодвинула тяжелый засов.

На пороге стоял молодой человек в форме ВВС.

– Доктор Хаулетт здесь? – спросил он.

– Да, – ответила Мона. – Вы хотите с ним поговорить?

– Он мне срочно нужен! – ответил незнакомец. – Мой сын ранен!

– Сейчас позову доктора, – ответила Мона. – Заходите.

– Вы, кажется, командир нашей летной эскадрильи? – услышала она голос Майкла у себя за спиной.

Через несколько секунд в холл выбежал доктор Хаулетт.

– Что случилось, Арчер? – спросил он. – Кто-то из ваших ребятишек заболел?

– Джерри порезался, – отвечал молодой летчик. – Он проснулся и попросил молока. Жена дала ему молока в стакане. Отвернулась всего на секунду, но он как-то умудрился разбить стакан и сильно порезался осколками. Нам не удается остановить кровь.

– Иду немедленно, – ответил доктор. – Слава богу, мой саквояж со мной в машине! В такое время, как сейчас, я никуда без него не выхожу.

И начал надевать пальто.

Повинуясь какому-то порыву, Мона открыла дверцу гардероба и достала оттуда старое твидовое пальто – одно из тех, что хранила там мать.

– Я с вами, – коротко сказала она в ответ на вопросительный взгляд доктора.

– Объясните Дороти, что случилось, хорошо? – попросил доктор Майкла.

Тот кивнул.

– Все объясню, а потом догоню вас, – ответил он. – Кто знает, быть может, и я вам пригожусь.

До сторожки они добежали за несколько минут.

«Должно быть, это муж той «писательницы», о которой говорила няня, – думала Мона на ходу. – Для командира эскадрильи он еще очень молод, а для отца нескольких детей тем более!»

Интересно, думала она, как все это семейство умещается в сторожке?

С детских своих лет, когда в сторожке еще жили садовник с женой, она запомнила темную тесную гостиную, загроможденную ветхой старинной мебелью, вечно с плотными шторами на окнах. В такой мрачной комнате, по ее мнению, должны были обитать ведьмы или гоблины.

Они поднялись на крыльцо. Не тратя времени на церемонии, доктор Хаулетт первым вошел в дом. Мона вбежала за ним.

Комната оказалась гораздо больше, чем ей помнилось. Сразу бросились в глаза стены, оклеенные нежно-золотистыми обоями, солнечно-оранжевые занавески, скромная, но аккуратная дубовая мебель.

Но в следующий миг все ее внимание обратилось на молодую женщину, сидящую у огня с плачущим ребенком на руках.

Женщина была прехорошенькой – личико сердечком, темные волосы с модной стрижкой «паж», миндалевидные глаза. Но сейчас лицо ее было искажено страхом.

Ребенок, на вид лет трех, вопил во весь голос. Кровь была повсюду: у него на ногах, на платье матери, на полу…

– Я пыталась наложить ему жгут, – срывающимся от волнения голосом сообщила миссис Арчер.

– Вы все сделали правильно, – ободрил ее доктор. – Не беспокойтесь, через несколько минут мы все исправим.

На левой руке мальчугана зияла огромная уродливая рана, казалось перерезавшая ручку почти пополам.

– Горячей воды, – коротко приказал доктор, – и тазик, если есть.

Летчик беспомощно застыл, в ужасе глядя на окровавленного сына. Мона и Майкл поспешили в тесную кухоньку.

Майкл нашел большую миску, а Мона включила электрический чайник. Вернувшись в гостиную с горячей водой, она услышала слабый голос миссис Арчер:

– Простите, но я… я, кажется, сейчас упаду в обморок!

Мона сама толком не поняла, как ребенок оказался у нее на руках. Дальше – тошнотворно-сладкий запах хлороформа… и вот маленькая, теплая и неожиданно твердая детская головка расслабленно прильнула к ее груди.

Врач начал зашивать рану. Мать ребенка, пепельно-бледная, лежала в кресле, а муж суетился вокруг нее со стаканом бренди.

– Мона, поверните его немного, – попросил доктор Хаулетт. – Так, хорошо. Теперь держите крепче. Отлично.

Он уже заканчивал операцию.

На крохотную ручку, изуродованную раной, Мона смотреть не могла; поэтому не отрывала глаз от кудрявой белокурой головки, от нежного детского личика, такого бледного на фоне ее блистательного наряда.

Лишь один раз она подняла глаза – и встретилась с пристальным взглядом Майкла. Мона поспешно отвела взгляд, с некоторым усилием напомнив себе, что на Майкла она сердита.

Здесь, рядом с ребенком, уютно устроившимся у нее на руках, ее обида почему-то казалась совсем неважной.

«Я ведь люблю детей, – подумалось ей вдруг. – Когда-то мечтала, что у нас с Лайонелом ребятишек будет полный дом. Интересно, какие бы у меня получились дети? Должно быть, хорошенькие – и страшные шалуны, и непоседы!»

На миг она позволила себе помечтать о том, что держит на руках собственного ребенка… но от этих грез оторвал ее голос доктора Хаулетта:

– Отлично, Мона, большое вам спасибо. Теперь отнесите его в колыбель.

– Это наверху? – спросила она у летчика.

– Я вам покажу, – ответил он. – Нет-нет, Линн, сиди, – обратился он к жене, – тебе не стоит вставать.

Следом за молодым отцом Мона поднялась по узкой скрипучей лестнице. Он открыл дверь в спальню. Здесь было темно и слышалось ровное сонное дыхание.

Летчик зажег свет; Мона увидела две детские кроватки и колыбель, стоящие в ряд. Она осторожно положила малыша в пустую колыбельку и накрыла одеялом.

– Слава богу, остальные так и не проснулись, – полушепотом проговорил летчик.

Мона взглянула на другие кровати. На одной спала девочка лет пяти, на другой мальчик, должно быть, годом постарше. Они крепко спали, и лица их, полные мира и покоя, напоминали ангелов.

В спальню поднялся доктор.

– Теперь с ним все будет хорошо, – сказал он. – Еще некоторое время он поспит. Я оставлю вашей жене снотворное; когда он проснется, пусть даст ему, чтобы заснул снова. Думаю, всем вам нужно хорошенько отдохнуть.

– Да уж, перепугались мы не на шутку! – с улыбкой облегчения ответил летчик. – Доктор, как насчет стаканчика виски?

– Именно это лекарство я и собирался вам прописать, – ответил доктор Хаулетт. – И с удовольствием к вам присоединюсь.

Все они снова спустились вниз. Миссис Арчер уже встала и теперь сидела на ковре перед камином.

– Мне ужасно стыдно за свое малодушие, – проговорила она. – Доктор Хаулетт, простите ли вы меня?

– Не за что извиняться, дорогая моя, – ответил он. – Вы очень хорошо держались. По крайней мере, нас дождались.

Взглянув на Мону, миссис Арчер воскликнула:

– Боже мой! Ваше платье – какой ужас! Извините нас!

Взглянув на себя, Мона обнаружила на тонком шифоне длинный потек крови.

– Ничего страшного, – ответила она. – Вряд ли в Литтл-Коббле мне представится случай снова его надеть.

– И все же мне ужасно жаль! – настаивала миссис Арчер. – Билл, что же нам делать?

Билл Арчер был смущен и расстроен не меньше жены.

– Право, не знаю, – ответил он. – Разве что начнем платить миссис Вейл двойную цену за жилье?

– Ах да, конечно, вы же дочь миссис Вейл! – воскликнула миссис Арчер. – Я сразу и не поняла. Мы слышали, что вы возвращаетесь домой. На самом деле все здесь только об этом и говорят.

– Приятно слышать, – ответила Мона.

– Я тоже так вас ждала! – продолжала миссис Арчер. – И вот, пожалуйста, с первого же знакомства мы с Джерри все испортили!

– Джерри ничего не способен испортить, – с улыбкой ответила Мона. – Никогда не видела такого очаровательного мальчугана – даже когда кричит во весь голос, в нем чувствуется какое-то особое обаяние. Если он вам надоест, дайте мне знать – я его усыновлю.

– Боюсь, на это вам надеяться не стоит, – с улыбкой ответила миссис Арчер. – Мы с Биллом его обожаем, хотя порой, признаюсь, мне приходит на ум, что детей у нас многовато. Особенно когда я пытаюсь писать.

– Неужели вы здесь пишете? – удивилась Мона. – Но как? В такой тесноте, и дети, наверное, шумят?

– Да, мне приходится нелегко, – призналась миссис Арчер. – Если на улице хорошая погода, то просто выставляю всех в сад и прошу погулять подольше.

– На самом деле вы затронули больную тему, – вставил Билл. – Линн пишет новую книгу, и работа у нее не ладится. Если к ней не придет вдохновение, мы не сможем больше платить за жилье и переселимся в сад навсегда.

– Непременно попробую вас вдохновить, – шутливо предложила Мона. – Только не сегодня: вы, должно быть, не можете дождаться, когда же мы уйдем. Зайду завтра и познакомлюсь по всем правилам.

Она поднялась и протянула руку. Доктор Хаулетт взглянул на часы.

– Пожалуй, посижу еще четверть часика. Если Дороти уже наскучила вашей матери, скажите ей, пусть идет к машине и подождет меня.

– Что вы такое говорите, как Дороти может наскучить! – возразила Мона. – И потом, время еще совсем раннее.

– Если она готова идти, – предложил Майкл, – я довезу ее сюда на машине. А если нет, подождем вас.

– Хорошо, – согласился доктор Хаулетт.

Мона и Майкл попрощались с Арчерами и вышли. Мона села рядом с Майклом; он завел автомобиль и медленно покатил к дому. Некоторое время оба молчали; Майкл заговорил первым.

– Я хотел бы принести извинения, – начал он.

Ей показалось, что в голосе его прячется усмешка.

– За что? – поинтересовалась она.

Вдруг ее охватила страшная усталость – и печаль.

Зрелище семейной жизни Арчеров, мирной и уютной, с тремя детьми в тесной спаленке, вызвало в ней новую скорбь – скорбь о собственных утраченных надеждах, о мечтах, которым не суждено было сбыться.

– За то, что вышел из себя, – объяснил Майкл.

С некоторым усилием Мона вспомнила, о чем они только что говорили.

– Любопытный у тебя способ выходить из себя, – заметила она.

– Мне нет оправданий – разве только то, что это ты меня довела. Я считал, что еще много лет назад научился оставаться глухим к твоим колкостям, но, как видно, ошибся. И все же я не имел права делать то, что сделал, хоть ты это и заслужила, – прибавил он с усмешкой.

Мона неожиданно рассмеялась.

– Ты меня поражаешь! – призналась она. – Я совершенно сбита с толку. Все, что я о тебе думала, оказалось ошибкой. Конечно, я на тебя сержусь… гм… ну, по крайней мере, мне надо бы на тебя сердиться, – и в то же время ты прав: я это заслужила.

– Почему бы нам с тобой просто не стать друзьями? – спросил Майкл.

– Я бы с удовольствием, – ответила Мона. – На самом деле я очень этого хочу. Но знаешь, Майкл, во мне словно какой-то бесенок сидит. Не знаю, как объяснить… я так несчастна, я в отчаянии – и тут появляешься ты, такой спокойный, сильный, невозмутимый… Я восхищаюсь твоей силой и спокойствием – и страшно завидую. Потому и пытаюсь вывести тебя из равновесия.