Текст книги "Radiohead. Present Tense. История группы в хрониках культовых медиа"

Глава 3
Creep внезапно стала знаменитой

Джим Салливэн, Boston Globe, 8 октября 1993 года

Едва наступил полдень, но Том Йорк из Radiohead не спит уже четыре часа – совсем не похоже на рок-н-ролльщика. Это уж точно не одна из привилегий наступающей звездности. Он сидит в гостинице и таращится в телевизор, который весьма бесцеремонно знакомит его с обычаем американских телеевангелистов выпрашивать деньги. И ему очень жаль всех этих людей, которые звонят и делают пожертвования.

Но зачем вообще молодой англичанин встал с петухами в Норфолке, штат Виргиния? Йорк бормочет по телефону что-то насчет того, что его выставили из гастрольного автобуса в очень неподходящее время, но потом со смехом добавляет:

– Я на самом деле не знаю. Сейчас я не полностью контролирую свою судьбу.

Да, успех делает такое с людьми, и сейчас молодая группа в завидном положении: дебютный альбом группы, Pablo Honey, только что стал золотым – это значит, что его продали тиражом 500 000 копий. Creep, первый сингл, совершенно неожиданно стал хитом.

Хрупкий, завистливый Йорк поет: «I wish I was special/You’re so [нецензурно] special/But I’m a creep/I’m a weirdo/What the hell am I doing here? I don’t belong here». Скребущие, заикающиеся гитарные фразы Джонни Гринвуда взрываются настоящим неистовством, когда к нему присоединяются Эд О'Брайен и Йорк. Это гимн для всех, кто когда-либо чувствовал себя отверженным или брошенным. Вам больно, но вместе с этим вы почти агрессивны.

Creep сначала обосновалась на альтернативном радио, затем добралась и до поп-чартов (самое высокое место – 29), и до радиостанций «альбомного рока». В этом формате деликатные аккорды, нервные аранжировки и текст, пропитанный ненавистью к себе, очень резко контрастируют с пафосным, тестостероново-мужественным размахиванием кулаками, которым занимаются большинство групп на таких станциях.

– На самом деле, – усмехается Йорк, – на концертах мы и сами в определенной мере пафосные. Но в то же время [мы] полностью это осознаем. На самом деле мне как-то не особенно нравится быть мужчиной в девяностых. У любого мужчины, который хоть сколько-нибудь чувствительно и сознательно относится к противоположному полу, будут проблемы. Собственно, заявить о себе как о мужчине и при этом не выглядеть так, словно играешь в [хард-] рок-группе, очень трудно… Вот мы и вернулись к музыке, которую пишем, – она, конечно, не женственная, но при этом и не высокомерная до брутальности. Я постоянно стараюсь делать так: изображаю сексуального персонажа и в то же время отчаянно пытаюсь свести его на нет.

Creep – это хит, который «сам того не желал».

Бостонцы Пол К. Колдери и Шон Слейд поехали в Англию, чтобы спродюсировать Pablo Honey для Radiohead. Группа сыграла песню в студии, чтобы помочь звукоинженерам выставить уровни. Это старая песня, объясняет Йорк. Они даже записывать ее не собирались, пока Колдери и Слейд не сказали группе, что в ней что-то есть. И что запись они включили с самого начала.

– Это была просто песня, которая нормально не звучала на репетициях, – говорит Йорк. – У нас не было для нее точки фокуса. А потом мы поняли, что нам и не нужна тут точка фокуса, за исключением, может быть, гитары Джонни…

Creep схватила слушателей за глотки. Мы сделали это не намеренно.

Вдохновением, по словам Йорка, стало то, что Radiohead были неизвестной величиной на обширном поле «альтернативного» рока. Подходят ли жанру эти пятеро?

– Это была переломная точка моей сочинительской карьеры, – говорит Йорк, – я превратился из человека, который пишет песни у себя в спальне, в музыканта, за спиной которого стоят крутые ребята [из звукозаписывающих компаний] и внимательно слушают.

Иными словами, он стал потенциальной ценностью.

Поклонники Creep, безусловно, очень довольны, что это не единственная достойная песня на Pablo Honey. А поклонники Pablo Honey наверняка с удовольствием узнают, что на концертах Radiohead звучит намного лучше, чем в дни ранних записей: больше ярости, больше шума, больше гипнотического гитарного блаженства.

– Дело в том, что мы уже отыграли вместе примерно 400 концертов, и ты довольно быстро понимаешь, что работает, а что – нет, – объясняет Йорк.

Stop Whispering постепенно поднимается в альтернативных чартах. Весь этот успех – Radiohead выступает хедлайнерами вместе со своими друзьями Belly – заставил музыкантов всерьез задуматься о своих отношениях с музыкальной индустрией.

– У нас у всех очень британское чувство: «Я недостоин, зачем я вообще здесь?» – говорит Йорк. – Еще мы очень нервничали, потому что не знали, как к нам отнесется пресса… А когда мы подписали контракт с лейблом, происходили какие-то очень странные политические штуки. Приходится учиться изолировать себя и не во всем рассчитывать на окружающих. Я в этом совсем новичок. И это большой стресс. Хочется вернуться домой и играть в кубики, а записью и прочим подобным пусть родители занимаются!

Глава 4
Из спальни во Вселенную

Пол Лестер, Melody Maker, 23 октября 1993 года

Мне уже доводилось слышать крики, но уж точно не такие. Это крик девушки на грани нервного срыва, одновременно радостный и страдальческий.

– Я люблю тебя, Том!

Шесть слогов, очень резкие и невероятно громкие; им каким-то образом удается перекрыть не только шум зрителей в Провиденсе, штат Род-Айленд, но и грохот, раздающийся из аппаратуры Radiohead.

– Я люблю тебя, Том!

Крик слышен снова, еще более резкий и громкий – ужасающая смесь перепуганного ребенка, подростка в экстазе и воя баньши. Конечно же, я его слышу – этот адский вопль слышат все в клубе «Люпо» (да чего уж там, все жители Провиденса), – но при этом никак не могу понять, откуда же, на хрен, он доносится.

– Я люблю тебя, Том!

Ну все. Теперь я точно найду, кому же принадлежит этот оргазмический вопль, переходящий в предсмертный хрип. Так что пока Radiohead подводят к кульминации свою последнюю песню, Pop Is Dead, я ныряю в самую гущу, в вызывающую клаустрофобию толпу милых студенток, фриков из студенческих общаг, стриженых ребят-спортсменов, потных краудсерферов и откровенных психов. И вот я наконец-то вижу ее – зажатую между всеми этими «Бивисами и Баттхедами» девчушку с невероятно громким голосом.

– Эй! Посмотри-ка! – восклицает промокшая до нитки героиня, тут же узнав меня; она уже несколько дней не отходит от дверей гостиницы, где живут Radiohead и журналисты Maker, в тщетной надежде увидеть кумиров хоть одним глазком. Девушка – ее зовут Шерон, ей двадцать один год, она приехала из Массачусетса – дрожит, но не от холода, а так, словно только что увидела не то привидение, не то Христа, не то привидение Христа.

– О Боже, – вздыхает она, – это лучший концерт из всех, что я видела. Они такие потрясающие.

Потом Шерон вдруг задирает толстовку и показывает мне живот. Он весь в синяках. Она была настолько решительна в своих попытках добраться до Тома Э. Йорка – певца, гитариста и мессию поневоле из Radiohead – что полезла в самое пекло, рискуя такими мелочами, как жизнь и здоровье.

Пожалуй, именно так обычно и поступают влюбленные.

– Он тако-о-о-ой милый, – протягивает Шерон, показывая на такие же синяки на бедрах и улыбаясь, не замечая, что на нее таращатся все вокруг, не замечая боли. Она явно вообще ничего не чувствует. И, очевидно, она готова все это повторить.

– Конечно, готова! – сияет она. – Да и вообще, мне не больно совсем.

Бретт… кто?

Я видел группы известнее. Я видел группы и лучше. Я видел U2 в Германии, New Order в Рединге, Public Enemy на «Уэмбли» и Барри Уайта в Манчестере. Так что, уж поверьте мне, я как раз из тех людей, которые «видели все». Но я еще никогда не видел, чтобы пять худющих бывших студентов из «домашних графств»[11]11
  Одиннадцать графств Великобритании, окружающих Лондон.


[Закрыть] вызывали такой безрассудный энтузиазм, такую преданность, такую любовь. Я еще никогда не видел фанатского письма для «инди»-группы, которое прислали из камеры смертников.

Я еще никогда не видел, чтобы группа, которую журналисты-халтурщики на родине окрестили «уродливыми лузерами», заставляла такие толпы соблазнительных подростков (обоего пола) на другом берегу Атлантического океана трепетать до дрожи.

И я никогда не видел, чтобы группа деревенских ребят заставляла какого-то несчастного, сидящего в инвалидном кресле в заднем ряду концертного зала, улыбаться так широко, что он чуть не плакал.

А вот в Америке с Radiohead я увидел все это. И даже больше.

Да, с этими Radiohead. С Radiohead, которых мы все тщательно игнорировали, когда они назывались On A Friday. С Radiohead, которых мы вроде как начали замечать, когда их монументальный гимн страданиям, Creep, вышел в сентябре на Parlophone. С Radiohead, которым мы с огромной неохотой дали место в прессе, когда их следующие бруски едкого пластика, Anyone Can Play Guitar и Pop Is Dead, попали в чарты (соответственно 32-е и 42-е места), а дебютный альбом Pablo Honey добрался даже до топ-30. С теми самыми Radiohead, которых мы отпихнули в сторону, наперебой стремясь возвести в ранг святых Suede, и которых теперь приходится оценивать заново после переиздания Creep (седьмое место и огромная шумиха) и впечатляющего успеха группы в Штатах – альбом уже разошелся тиражом более чем в полмиллиона копий, а это значит, что к концу года он, скорее всего, преодолеет даже очень крутую отметку в миллион.

Да, именно. Те самые Radiohead.

Неловко? Nous?[12]12
  Нам? (фр.)


[Закрыть]

Нет. Только не нам. Никогда. Мы не знаем стыда, а гордости у нас еще меньше. Кроме того, теперь мы понимаем, что Radiohead стоят каждой раболепной секунды бесстыдной volte-face[13]13
  Здесь: резкой перемены мнения (фр.).


[Закрыть], на которую приходится идти, чтобы получить аудиенцию с ними. Том Э. Йорк, который, похоже, выбрал образ «мести и вины» раннего Элвиса Костелло и усилил его в несколько раз, определенно стал занимательной фигурой в центре британской поп-музыки. Если чувствительность, раздражительность, подозрительность, ярость и тревогу в стихах Йорка принимать за чистую монету, то у него явно есть больная мозоль размером с небольшую банановую республику. А если неистовые риффы и захватывающе академичная работа музыкантов могут служить какой-то меркой (позже я назову Radiohead «музыкой для бывших фанатов рока», с согласия самой группы), то Джонни Гринвуд (ведущая гитара), Эд О'Брайен (ритм-гитара), Колин Гринвуд (бас) и Фил Селуэй (ударные) должны быть шумными и дерзкими, оправдывающимися и агрессивными, вроде молодых Джо Страммера и Пола Уэллера.

А вот и нет! Radiohead обескураживающе очаровательны, с ними можно поговорить на любую тему, от представительной демократии до магглтонианского[14]14
  Магглтонианство – малоизвестное течение британского протестантизма.


[Закрыть] аскетизма; они замечательно эрудированы и образованны. Их английское произношение характерно скорее для аристократов, чем для рокеров. А в свободное время любой из них, как мне кажется, мог бы написать колонку с авторитетным политическим мнением для The Guardian. Наблюдая за тем, как Том после концерта в Провиденсе идет к гастрольному автобусу и какая-то фанатка (Шерон!) дрожит крупной дрожью и даже не может проронить ни слова, а братьев Гринвудов окружают охотники за автографами, я не могу не задуматься о том, что группа выше всех этих странных (банальных?) поп-ритуалов. А еще я задаю себе вопрос: кто же эти бледные молодые люди, чьи песни и звуки, глаза и кожа так возбуждают тысячи поклонников музыки в тысячах миль от дома.

«Он крутой, но в чем его проблема?» – спросил Стив Мэк из That Petrol Emotion, впервые увидев Тома Э. Йорка на концерте Radiohead в прошлом году. Грубоватый любитель котиков в чем-то прав. Йорк такой же джентльмен, как и все остальные музыканты группы, но при этом гораздо более склонен к приступам плохого настроения. И не забудьте, что загадочному певцу принадлежит немало песен, в которых он выражает ненависть к себе: «I’m better off dead» (Prove Yourself); «I failed in life»[15]15
  «Я провалился в жизни».


[Закрыть] (Stupid Car); «What do you care when all the other men are far, far better?»[16]16
  «Какая тебе разница, если остальные мужчины намного, намного лучше?»


[Закрыть] (Thinking About You); «All my friends said bye-bye»[17]17
  «Все друзья со мной распрощались».


[Закрыть] (Faithless The Wonder Boy) и, конечно, «I wish I was special» (Creep).

В гостиничном баре в Провиденсе, памятуя о его внезапных припадках раздражительности и даже мрачных периодах нигилистического отчаяния, я осторожно подхожу к Тому и повторяю вопрос Стива Мэка: в чем же его проблема? Сидя в углу с бутылкой Beck’s в руках, он отвечает:

– Когда я пишу, я становлюсь сразу множеством разных людей.

Я слышал, что у вас уже три года стабильные, счастливые семейные отношения. Почему вы все равно звучите в песнях таким измученным и раненым, яростным и задолбанным?

– Такие чувства бывают в любых отношениях, – объясняет он, глядя на меня из-под своей кобейновской светлой челки и, судя по всему, даже не подозревая, что Шерон (снова!) шпионит за ним из-за ближайшего столика, как в «Роковом влечении».

– Настоящий ли я? – переспрашивает он. – Хороший вопрос. Я искренне отношусь к тому, что делаю.

А как насчет строчки из Faithless «I can’t put the needle in»[18]18
  «Не могу воткнуть иглу».


[Закрыть] – у вас хоть раз было желание, когда становилось совсем плохо, попробовать тяжелые наркотики? Или же это просто заигрывание с образом героина?

– Я не настолько претенциозен, чтобы играть в Курта Кобейна. – Он даже вздрагивает. – Это фраза скорее о желании отомстить людям, сделать какую-нибудь гадость.

Сегодня вы представили Yes I Am (песня вышла на обратной стороне сингла Creep) словами «Посвящается всем людям, которые срали на нас». Почему вы так сказали?

– Это просто… Песня о том ощущении, которое появляется, когда ты долго был никому не нужным аутсайдером, а потом вдруг все начинают с тобой разговаривать очень вежливо. А ты такой: «Да идите вы в жопу», – рычит он, на мгновение демонстрируя себя настоящего.

Вот еще немного из того, что удалось узнать в такие мгновения. Том родился в Шотландии двадцать пять лет назад (сегодня, в день барной исповеди, у него день рождения, и Эд и Колин подарили ему книгу ведущего интеллектуала-диссидента Ноама Хомского), а в Оксфорд переехал в семь лет. Детство у него было нормальное, но школу он ненавидел. («Это было настоящее чистилище, – вспоминает он. – В этой школе всячески поддерживали все худшие аспекты британского среднего класса: снобизм, нетолерантность и глупость, характерную для правых партий».)

После мучительного неудачного романа («Смотрели фильм «Кто боится Вирджинии Вулф»? Вот примерно так все было года полтора, мы постоянно ссорились при всех») Том поступил в Эксетерский университет, где изучал английский язык и изящные искусства, побрился налысо, начал работать диджеем и обнаружил опасную привязанность к выпивке («Я однажды чуть не умер от отравления алкоголем, – он даже вздрагивает от воспоминаний. – Ненадолго сорвался с катушек»).

Том не говорит, было ли ему когда-либо так плохо, чтобы задуматься о самоубийстве («Может быть, покончил бы с собой, может быть, и нет», – смеется он). Но соглашается с моей теорией, что Creep – это точная противоположность I Wanna Be Adored группы Stone Roses. Первая песня написана с позиций жалости к себе, вторая – с высокомерных, но обе они основаны на эгоцентричности, граничащей с нарциссизмом.

Creep скорее можно назвать I Wanna Be Abhorred («Хочу, чтобы меня презирали»), правильно?

– Да, определенно. – Том вновь быстро соглашается, но подробнее объяснять не хочет. – Она о… [пауза] о симпатии… [еще более долгая пауза] Это все очень сложно. Если, э-э-э… Да, наверное. М-м-м… [очень долгая пауза] Как только я скажу это, все жутко разозлятся. Думаю, дело в том, что… [пауза, длящаяся несколько столетий] какая-то часть меня всегда ищет человека, который повернется ко мне, купит мне выпить, обнимет и скажет: «Все в порядке», – наконец говорит он, нарушая гнетущую тишину. – Потому что я могу очень легко сорваться. Я могу несколько дней ни с кем не говорить.

Меня самого поражает, что я все еще занимаюсь этим. Я хочу быть один, но еще я хочу, чтобы люди меня замечали – и все это одновременно. Я не могу с этим ничего сделать.

Есть книга, называется «Голодная дорога», там за героем постоянно следуют какие-то силы и тянут его за собой – вот так я себя и чувствую.

Том продолжает раскрывать душу и опровергать теорию «коммерческий успех + признание публики = эмоциональная стабильность».

– Звучит как-то по-дурацки. Если бы я был художником, то сказал бы что-нибудь типа: «Ух ты, это здорово!» Но это поп-музыка, а в поп-музыке такие вещи не говорят.

Говорят, – если вы Radiohead. Говорят, – если вы Том Э. Йорк. Говорят, – если вы один из денди Гринвудов.

Джонни двадцать один год, Колину двадцать пять. Их отец умер, когда они были маленькими, и матери пришлось одной воспитывать двух непослушных сыновей.

– Она думала, что Джонни пытаются похитить силы зла, – признался Колин на следующий день после концерта на Род-Айленде, куря одну за другой сигареты Camel в гастрольном автобусе, припаркованном возле «Авалона», концертного зала в Бостоне. – Немного отошла она только после того, как увидела нас на Top of the Pops. Хотя она все равно считает, что все, кто выступают в этой программе, сумасшедшие наркоманы. На самом деле она счастлива только тогда, когда беспокоится. Это очень по-«радиохэдовски». Мы все беспокойные ребята. Даже когда беспокоиться на самом деле не о чем.

Джонни бросил Оксфордский политехнический институт после первого же семестра, чтобы сосредоточиться на музыке. Он главный музыкальный гений Radiohead; если Том – Бретт Андерсон, то его можно назвать Бернардом Батлером. Уже в школе он был настоящим вундеркиндом, играл на альте в оркестре Университета Темз Вэлли, а потом, как только собралась группа, стал тусоваться с Колином и компанией. Вскоре все пятеро музыкантов поселились в одном доме в Оксфорде, как The Monkees.

– Нет-нет, как The Banana Splits! – поправляет Джонни, выходя со мной на палящую жару бабьего лета на тротуар возле «Авалона».

– Кто из нас был «отцовской фигурой»? Никаких патриархов! Мы все были матерями.

Я спрашиваю Джонни, считает ли он, что Radiohead добились в Штатах успеха намного быстрее Suede, потому что последние любят дразнить аудиторию, а американцы с недоверием относятся к любой двусмысленности.

– Мы более мужественные? О-о-о, нет. – Он корчит гримасу, мое предположение ему явно не понравилось. Позже Джонни признаётся, что испытал немалое отвращение, получив в подарок серьгу из соска от совершенно голой фанатки, которая заявилась к дверям его номера несколько дней назад, а под конец нашего разговора просит не называть пола своего партнера на родине. Сейчас же Джонни смотрит на солнце и говорит мне:

– У нас есть фанаты обоего пола. Групи? Ужасное слово. Настолько из семидесятых. Нет, нам ничего такого не предлагают. Мы не Manic Street Preachers.

Мы группа без тестостерона. Мы собрались не для того, чтобы демонстрировать наше либидо широкой публике.

Колин, получивший диплом филолога в Кембриджском университете, провел молодость на кухне на вечеринках с Томом, предпочитая носить черные «чулки на тело» и яркие лиловые и зеленые рубашки и в целом бороться с гегемонией готов. Еще одно любимое времяпрепровождение Колина – выводить из себя ребят в школе (все музыканты Radiohead ходили в одну школу, хотя, за исключением Колина и Тома, учились в разных классах), обнимаясь с друзьями-парнями. А потом он поступил в университет и окончательно пошел вразнос.

– Мы все выполнили нашу «норму» по алкоголю и наркотикам в колледже, – признается самый откровенный музыкант Radiohead, щурясь от солнечного света, пробивающегося через окно гастрольного автобуса; десятки новых американских фанатов группы толпятся поодаль, ожидая, когда их кумир-басист выйдет на улицу. – Нет, ничего экстремального не было, – добавляет он тоном оксфордского дона со склонностями к эпикурейству. – Ничего сильнее спидов или травки. Героин? Нет! Сейчас у людей на такое слишком мало времени и денег.

Помню, в колледже, – продолжает он, яростно, шумно дыша, – на углу была аптека местной клиники, где выдавали метадон. Когда я ходил мимо, там обычно стояла целая очередь торчков. А потом я заходил за угол, а они там кололись, выглядело все жутко…

Колин уже сообщил мне, что ремарка, прославившая Бретта Андерсона – «Я бисексуал, у которого пока еще не было гомосексуального опыта», – на самом деле украдена из Generation X, знаменитого руководства для халявщиков.

– А вы что скажете о своих ранних гей-контактах, Колин?

– Ну, да. Ну, да. Да! – смеется он и слегка краснеет, но потом откровенничает: – Да, у меня была пара интрижек с парнями в колледже. Но моя девушка об этом знает, так что все нормально. Ей не нравится, когда я слишком много тусуюсь с ее друзьями-геями в Лондоне – вдруг они меня соблазнят! Хотите – покажу вам ее фотографию. Она настоящая байкерша. Даже рок-н-ролльнее меня. Взяла в наш отпуск три мотоцикла. Я был единственным парнем в Греции, который сидел на заднем сиденье, вцепившись в женщину! – смеется он, вскакивает и вытаскивает из рюкзака фотографию Мадлен, своей безумной подруги.

Эд – единственный музыкант Radiohead, у которого нет «второй половинки». В этом есть свои преимущества. Во-первых, у него больше денег, чем у всех остальных. (Тоскующий по дому и возлюбленной Колин потратил фунтов 600 на ежевечерние звонки Мадлен. Барабанщик Фил не уточнял, в какую именно сумму ему обходятся ночные звонки подруге Кейт, но сказал, что стоило бы купить акции British Telecom.) Во-вторых, он может спокойно флиртовать с девушками на гастролях. Например, с Таней Доннелли из Belly, которая – слушайте внимательно, любители True Story, – только что разорвала помолвку со своим парнем, американским рокером. Прямо сейчас Таня, подружка Radiohead, спрыгнула по ступенькам похожего больше на космический корабль гастрольного автобуса Belly и прервала мой разговор с Эдом в теньке возле «Авалона».

– Простите! – кричит Таня, обращаясь, наверное, ко мне, а потом одним прыжком добирается до Эда и целует его в щеку; на лице ее появляется легендарная улыбка «накрашенной акулы». – Я-то думала, вы какой-то ботаник из колледжа, который интервью берет.

(Служебная записка лейблу 4AD: больше Belly у нас на обложках не появится.)

Родители Эда разошлись, когда ему было десять лет, хотя пять лет назад он переехал обратно к отцу в Оксфорд – сейчас ему двадцать шесть лет, но его отец, поклонник Happy Mondays, классный мужик. Пережив типичный подростковый возраст («Я думал, что девчонки меня ненавидят. До семнадцати лет вообще не мог с ними разговаривать»), Эд поступил в Манчестерский университет, а потом, «в подражание Джеку Керуаку», объехал на автобусах «Грейхаунд» всю Америку, изгоняя из себя склонность к вакханалиям.

– Кто-то недавно устроил в нашу честь вечеринку, и никто из нас не пошел, – смеется миловидный, голубоглазый, почти двухметровый гитарист. – Алкоголь сейчас скорее вызывает у меня депрессию. Раньше я сильно пил, и мне это нравилось. Но потом все это вдруг стало действовать разрушающе. Мне нравится курить травку, но на этом, пожалуй, все. Крэк и кокаин? Нам предлагали. Я, конечно, заинтригован, но… То же самое можно сказать и о девушках – есть такое неписаное правило: с групи никто не встречается. Ненавижу эту сторону бизнеса, она грязная и неприглядная. Это может смотреться нормально в клипе Guns N’ Roses, но это не для нас. Мы, знаете ли, довольно-таки нравственная группа.

Я пообщался с Филом Селуэем, которого буквально вчера вечером возле гастрольного автобуса группы остановила девушка и спросила, кто он – «техник или просто приятель группы? А можешь достать мне автограф Тома?» – лишь после ураганного выступления Radiohead перед тремя тысячами зрителей в нью-йоркском «Роузленд Болрум». Я знаю, что оно ураганное, потому что обтягивающий свитер Тома после концерта висит на полотенцесушителе в гримерке, и он буквально пропитан по́том. Кап-кап-кап.

Еще я знаю, что оно ураганное, потому что всякие типы с лейблов и MTV болтают, пускают слюни и называют Radiohead лучшей новой группой со времен кого-то там, лекарством от всех известных болезней, и так далее, и так далее.

Впрочем, вы бы не поняли, что оно ураганное, если бы посмотрели на Эда, которого после того, как он, пыхнув раз двадцать семь… ну, тем, чем обычно пыхают, «пробило на ужас». И точно бы не поняли этого, посмотрев на Тома Э. Йорка. Судя по всему, болтовня с типами с лейблов и MTV в его списке интересов находится где-то чуть ниже сдирания бородавок.

Опасаясь очередного приступа раздражения Тома, я вытаскиваю Фила в коридор и спрашиваю его: почему, по его мнению, Radiohead удалось добиться большого успеха в Соединенных Штатах, в отличие от – это название я выбрал совершенно случайно – Suede? (Интересный факт: едва узнав о том, что альбом Pablo Honey стал золотым, Suede тут же прислали по факсу свои поздравления.)

– Американцам нравится наша «английскость», – отвечает барабанщик, выпускник Ливерпульского политехнического университета и бывший сотрудник ночного телефона доверия для студентов (серьезно!), облокачиваясь на унылую серую стену. – Наша «английскость» более внезапная, чем у Suede: более энергичная, лихорадочная, непосредственная.

Едва Фил раскочегаривается, к нам подходит какой-то невежливый американец и начинает внимательно прислушиваться. Как ни удивительно (да что там удивительно – это просто сюр какой-то), это Майкл О’Нил, ассистент продюсера на MTV, известный всем как голос Бивиса[19]19
  Примечание редактора: на самом деле Бивиса – и Баттхеда – озвучивал, конечно же, их создатель Майк Джадж. Почему именно Майкл О’Нил заявил, что озвучивал хихикающего, вечно сексуально неудовлетворенного Бивиса, навсегда останется тайной.


[Закрыть] из новейшего тупоголового американского культового мультика.

– Radiohead очень крутые, чувак! – без всякого приглашения вставляет О’Нил/Бивис; мы с Филом переглядываемся, говоря друг другу что-то типа «Полцарства за Uzi». – Они станут знаменитыми? Давайте скажем так: еще популярнее, чем U2! Определенно. Они умеют писать песни, умеют петь и играть. Они внушают доверие. У них отличный настрой. Они – настоящий альтернативный кроссовер! Словно Джим Моррисон, смешанный с Джими Хендриксом. MTV их обожает. Они поставили на уши всю страну!

Хы-хы, хы-хы. Только на этот раз шутник вовсе не шутит.

Кислотные гимны Radiohead и их искореженная поп-музыка – именно то, чего сейчас хотят в Европе, в Америке, во всем мире.

Миллионы не могут ошибаться. Или могут?