Текст книги "В Москве у Харитонья"

Академик внимательно, с прищуром, через затемнённые стёкла очков осматривает мою неслабую фигуру. И я заканчиваю фразу: «У меня дед, отец отца, кузнецом в деревне был, папа мой 180 и 56-й размер пиджака, ну и я годами через борт на коньках прыгал по всему периметру коробочки со штангой 20 кг на плечах. В моё время биостимуляторов не было, и мышечную массу нам упражнениями накатывали на кости». «И до чего же ты допрыгался, если не секрет? Ничего, что я на «ты», всё-таки ты мне в сыновья годишься?» Я продолжаю подхамливать: «Конечно, на «ты». У нас все члены партии на «ты» друг с другом. Так повелось. А докатался я до 1-го разряда мужского по хоккею с шайбой. И за команду МАИ играл, уже когда был студентом». Академик смотрит на меня с уважением: «Ну а теперь мне, как врачу, расскажи про травмы?» «А я, Анатолий Михайлович, от Ольги ничего не скрывал, она знает – сотрясений у меня не было, зрение неважное, оттого что шайба мне, слава Богу, плашмя попала, но подозрение было на перелом лицевой кости, еще левая рука сломана в запястье, ну и мышцы икроножные, сзади-το щитков нет, иначе нога бы не поворачивалась совсем на ходу». «Ясно, и кто же тебя диагностировал в челюстно-лицевом госпитале, окончательный диагноз там ведь ставили, не в травмпункте же?» «А меня сразу в институт Гельмгольца привезли на скорой, на Фурманный, потому что всё там рядом было. И меня профессор Аветисов осматривал, потому что моя сестра с его сыном Валерой в одном классе в школе училась». «Понятно, а Аветисов тебя отправил в челюстно-лицевой к профессору Никитину, и тот тебя там щупал пальцами и мял тебе лицо, потому что верит он только своим рукам, а не голландскому рентгену, который мы с Чазовым ему купили». «Именно так и было, Анатолий Михайлович, а еще Никитин когда-то у бабушки моей начинал, потому что она была ассистенткой Лукомского». «Так ты внук знаменитого доктора Беккер, о которой сын Лукомского Илья Генрихович, мой близкий товарищ и сокурсник по мединституту, а ныне академик реаниматолог мне рассказывал?» «Да, это моя бабушка, Фанни Львовна Беккер, которая войну закончила майором, но работать больше не смогла, потому что стала терять сознание и у стоматологического кресла и в операционной». «Ясно, друг мой, а почему же ты не стал врачом?» «Трупов боюсь, и от вида крови сознание теряю».

За время беседы мы успели поужинать и выпить пол-литра водки. Академик слегка захмелел и обмяк, чувствовалась усталость в голосе. «Дай как мне, Олечка, телефон, я позвоню, чтобы машина за мной выезжала, пора мне домой. А ты, молодой человек, я тут с Олечкой поговорил и что-то не понял, кто ты есть-то, инженер не инженер, наука не пойму какая. Может, ты мне внятно объяснишь, чем ты заниматься-то намерен, где работаешь. Ты же мужик всё-таки, вот мне Олечка сказала – ты предложение ей сделал. Так, Олечка? А она тебе отказала, замуж не хочет. А если она захочет, а ребенок родится, что кушать будете, а?»

Тут уже пришла моя очередь почувствовать усталость и вялость. Но запала на новый разговор у академика уже не было, и он объявил: «Ты не думай, тебя давным-давно проверили, я же за границу постоянно езжу и работаю с такими людьми. В общем, я знаю, кто твой отец, кто мама. Знаю, какие у отца твоего возможности. Но у меня-то больше возможностей, что хочешь, любой институт большой Академии или нашей, меднаук, любое направление, а если хочешь во Внешторг, могу устроить по твоим машинам вычислительным, выучишь английский, будешь ездить». «Да не надо ничего, Анатолий Михайлович, не нужно мне, спасибо вам, но я сам как-нибудь. Вы же сами стали академиком, мой отец всё в жизни сам делал, и я хочу сам». «Что ты несёшь? Причем здесь это? Мой отец умер, когда мне было девять лет, а брат у меня старший – инженер, дизелист. Ты что сравниваешь то время и теперешнее? Меня война человеком сделала, ты тоже войну будешь ждать, ядерную? А я думаю, её не будет никогда. Ладно, кончен разговор, прозреешь или Ольга тебе вправит мозги, позвонишь. Всё, я пошёл. А ты, может, на еврея обиделся? Так у меня все друзья евреи и меня за спиной жидом зовут, кто будет тут разбираться с моими немецкими кровями, нерусская фамилия – значит еврей». «Нет, Анатолий Михайлович, я не обиделся на еврея, я на это вообще не обижаюсь, и я благодарен вам за предложение, но я хочу себя благодарить за то, что у меня получится, если получится что-то».

Академик вышел в коридор, оделся, поцеловал дочь, крепко пожал мне руку и удалился. Через несколько дней позвонила Ольгина мать, попала на меня и заявила: «Голубчик вы мой, я вас всегда воспринимала как очень мягкого человека, рафинированного, интеллигентного, а вы академика-το как осадили. Он даже мне позвонил вчера, три года не разговаривали. Позвонил и запричитал: «Таня, Таня, что же это будет? Парень-то Олькин упрямый как осёл, и не сдвинешь никак. А кем же он будет-то? Им же жить на что-то надо будет». Я не знаю, кем вы, голубчик, будете, и не знаю, на что и как вы будете жить, но я знаю, что вы уже есть. Что вы личность, и вы состоялись, потому что академик на моих глазах такие сносил головы с плеч и таких ломал людей… Держитесь, голубчик, Бог вам в помощь».

Я есть, я держусь, как могу, я стараюсь. Я благодарен Богу, что была в моей жизни Олечка, её мама, доктор медицинских наук, профессор, Татьяна Михайловна, академик, с которым я один-единственный раз в жизни виделся и вместе ужинал и который, конечно, меня пожалел и не стал ломать, оставив мне право делать с собой и своей жизнью всё, что я сочту нужным.

Ленкина спина

Она пришла в нашу школу, мне кажется, в классе 6-м или 7-м, и память смыла, когда ушла, но 10-й она с нами не заканчивала. Её папа, известный скульптор, архитектор, художник, человек с мировым именем, для нас был дядя Лёня. Он жив, и даже работает. У него есть свой сайт в Интернете. Мне кажется, это какое-то роденовское долголетие. Оно бывает только у очень больших мастеров, и именно скульпторов, художников. Микельанджело тоже прожил какую-то огромную жизнь, Ренуар умер глубоким стариком, Пикассо, Писарро, Моне. Бог избирателен, он даруют длинную жизнь тем, кого наделяет большим талантом, и тем, кто этот талант умеет беречь и сохранять. Как Иван Семенович Козловский, например.

Но я отвлекся. Речь не о значительности отца, а о прелестях дочери. Ленка в пору нашего школьно-полового созревания была в нашем классе, нашей школе, округе наших дворов, Чистопрудного бульвара и Дворца пионеров имени Крупской без всяких оговорок королевой и девчонкой № 1. Она была высокая, для девочки очень высокая, а для девочки 60-х годов у неё был рост модели. Ленка не была худой. А тогда, в эпоху Мерилин Монро, Марины Влади, Брижжит Бордо, Элизабет Тейлор, Стефании Сандрелли и несравненной Софи Лорен, и не надо было быть худой. А вот нельзя было быть без груди и без бедер. У Ленки была такая грудь, таких размеров, такой формы и такой красоты, и она так её носила, так умела обращаться с нею и так легко позволяла к ней прижиматься во время танца! Ленка обращалась со своей грудью так, как знаменитая героиня Феллини из фильма «Амаркорд», прозвище которой было Градиска, что означает по-русски «угощайтесь». Наша Ленка, задолго до знаменитого фильма Феллини, предлагала всем желающим как минимум угощаться своей грудью.

Слава Всевышнему, я не был в нее влюблён, хотя какое-то время мы даже сидели с ней за одной партой. Но чаще она оказывалась на одну парту впереди меня, то есть я сидел за ней и поэтому имел счастье часами наслаждаться, глядя на её шею, плечи, спину. В черчении это называется вид сзади. А у Ленки все виды были прекрасны. И даже если и были у неё некоторые незначительные недостатки, ну, чуть у неё были полноваты сверху ноги, терлись они колготками друг о друга ляжками при быстрой ходьбе, но это были такие мелочи по сравнению с её гордо стоящей, колоколообразной, изумительной, горячей и вздымающейся при малейшем сбое дыхания грудью. Ленка была так прекрасна, так естественна и так хороша уже какой-то даже и не девичьёй, а вполне женской красотой, что ей всё и за всё можно и нужно было простить.

И вообще. Была Ленка еврейкой всем еврейкам. Мама у неё была из интеллигентной московской ашкеназийской еврейской семьи. Мама обладала исключительным чувством такта и понимания, в том числе и особенностей Ленкиного не очень обузданного темперамента. Дело в том, что отец Ленкин, тот самый упомянутый выше гениальный дядя Лёня, по происхождению, да и по фамилии, был грузинским евреем, поэтому Ленка наша была черна как смоль волосами, кучерява крупной волной и волосы у неё были такой жесткости и плотности, что когда она делала резкое движение головой и я оказывался позади неё или рядом в акватории её распущенных волос, то через минуту мне становилось совершенно нечем дышать, так как я попадал под водопад её тяжеленных чёрных волос. Была Ленка, особенно когда гневалась, похожа на гнедую породистую арабскую кобылицу, и не было, я думаю, в то время на свете наездника, который мог бы её взнуздать.

Мне было лет тринадцать-четырнадцать, и был я тогда изрядным тютей и вахлаком, на улице стоял конец 60-х и ни о каком, конечно, половом воспитании не могло быть и речи. По детским рукам во дворах ходили какие-то ужасающие черно-белые порнографические открытки, за великое благо почитались военных времен немецкие трофейные порножурналы. А меня во дворе и на Чистаках страшно уважали за то, что когда Димкиных родителей не было дома, то мы с Димкой отмычкой открывали сейф его отца и рассматривали подборку журналов «Плейбой». Так как Димка учился в английской спецшколе в Сивцевом вражке и там же и жил у своей бабушки, матери его мамы, а у нас появлялся на выходные, да мать его и не очень пускала в наш двор и на Чистаки, то я мог смело и во всех прикрасах рассказывать сюжеты увиденных в «Плейбое» картинок. Я думаю, молодой читатель уже понял, к чему я клоню, да-да, в юности моей и молодости в стране не было не только хоккейного снаряжения или джинсовой одежды. «Камасутра» считалась порнографической литературой, и за это дело можно было на пару лет загреметь в лагерь.

Я не могу ответить на вопрос, начала ли наша Ленка взрослую жизнь уже в школьные годы. Возможно, что и нет. Может быть, она умела владеть собой и своими эмоциями и знала ту грань, за которую лучше не переходить, а может быть, и не знала. Не это важно. Была наша Ленка вне всякого сомнения секс-символом всей нашей 310 школы, Чистопрудного бульвара и переулков, которые длинной вереницей бульвар наш окаймляли, а также окрестных дворов и акватории Дворца пионеров имени Надежды Константиновны. Знакомство с Ленкой и сидение с ней за одной партой были одновременно и почётны, и опасны, потому что немало всякой Чистопрудной шпаны на ней в той или иной степени было зациклено и считало своим долгом демонстрировать ей свою любовь и привязанность. Так что ссориться с Ленкой было опасно. Полслова – и слетелись бы сотни соколов заклевать одного вороненка.

Мы с ней дружили, но как-то очень ровно. Она, конечно, была ко мне совершенно равнодушна, потому что я был слишком мальчишка для её рано определившейся женской полноценности. Может, она и не спала еще ни с кем, но за талию во время танца её надо было брать твердой и властной рукой и в глазах должен был быть спокойный и уверенный интерес, а не страх и непонимание последовательности действий. Этого и замухрышки-то не прощают, а Ленка не была замухрышкой. Она была настоящей восточной еврейской красавицей. И никуда эту свою абсолютно созревшую красоту Ленка наша прятать не собиралась. Она всегда была изумительно красиво, ярко и совершенно свободно одета. Она была отвязана, как сказали бы теперь, и это в сочетании с её красотой, полными и значительными формами груди и бедер при удивительной её и несколько неожиданно легкой и быстрой походке создавало такой компот, что у любого мужчины, если он был мужчина, просто захватывало дух. Я помню эти жадные взгляды в школе (не только детей, но и учителей и родителей) и на улице, это выраженное желание на мужских лицах и неприкрытая радость и наслаждение успехом у мужчин на лице у Ленки.

Но главное, самое ценное и основное её качество – она была совершенно естественна. Никакого дешёвого кокетства, никаких специальных поз, даже когда у неё расстегивалась пряжка на поясе, который держал чулки, уж во всяком случае при мне она так свободно и неприхотливо задирала юбку и застегивала пряжку, что я не успевал смутиться, но зато получал ровно столько её голой ноги, бедра, куска трусов, пояса и чулок, что мне этого вполне было достаточно на несколько ночей предсонных размышлений о том, как, вероятно, здорово было бы оказаться совершенно голым с Ленкой где-то в укромном месте и, возможно, зачитанная до дыр «Камасутра» окажется совсем не таким уж плохим руководством к действию.

Это случилось, кажется, в восьмом классе. Я очень тяжело переболел корью, заразившись ею в хоккейной школе. После меня потом еще подкласса заболели. Недели две мне было совсем плохо, потом вдруг наступило улучшение, и бабушка разрешила мне выйти на улицу Я осунулся, очень похудел, не было аппетита, под глазами залегли темные круги. На мне болталась куртка, и походка стала какая-то не очень твердая. Мой обычный дурацкий оптимизм в сочетании с готовностью ёрничать и издеваться над всем белым светом куда-то делся. И я шёл совершенно один, впервые поняв, что в болезнях и оре мы всегда одиноки. Солнце светило, я щурился, повернул в Харитоньевский, еще были учебные часы. Нет, я не собирался в школу, да и зачем, я болею. Но вдруг мне почему-то захотелось подойти к Ленкиному дому. Я почти уже миновал швейцарское посольство, и тут меня окликнул сзади знакомый голос: «Ты же болеешь, я несколько раз приходила к тебе домой, но меня твоя бабушка даже в квартиру к вам не пустила. Сказала, что я могу заразиться. Подумаешь! А я хотела с тобой посидеть. Мне сказали, что ты лежишь, что у тебя опущены шторы и тебе не разрешают смотреть ТВ и читать. Как же ты без своего любимого хоккея?»

Я обернулся, Боже, как она была хороша! Короткая дубленая курточка, клетчатая зелёная юбка и замшевые сапоги с молнией спереди, растрепанная, она бежала за мной, хотела догнать побыстрее. «Ой, а что ты так осунулся? Совсем лица не стало, бритва прямо. Зато глаза стали большие и еще синее, чем были, и блестят. Ты выздоровел? А хочешь ко мне, у меня никого нет, я должна была в изостудию идти, но не пойду. Хочешь ко мне? А хочешь я тебя поцелую, в губы, по-настоящему, как Софи Лорен Марчело Мастроянни целовала в «Браке по-итальянски», хочешь? А ты знаешь, у меня грудь больше и красивее, чем у Брижжит Бордо и выше стоит, чем у Стефании Сандрелли. Пошли ко мне, я сниму лифчик и покажу тебе, будешь хвастаться всем мальчишкам, что видел меня голую до половины. Пошли?» «Не буду никому хвастаться и к тебе не пойду. И не разденешься ты до половины, и лифчик не снимешь, ты всё врёшь, у тебя твоя бабушка дома. И мне нельзя с тобой целоваться, ты можешь корью заразиться», – и я насупился как баран.

Ленка начала хохотать взахлеб, прямо кататься от смеха, сумка у неё упала на тротуар, и оттуда посыпались книжки и тетрадки. Я бросился всё это подбирать и вдруг почувствовал, что она обняла меня и прижалась ко мне всем своим горячим телом, и прижимается всё сильнее, и целует меня в голову и в шею, и я почувствовал, что теряю сознание, потому что – нет я и раньше целовался в губы и взасос, и «Камасутра» была зачитана до дыр и некоторые страницы перепечатаны, но это был настоящий влажный страстный поцелуй в губы. Ленка проникла языком ко мне в рот и делала что-то такое, чего я тогда вовсе не понимал…

Я очнулся, не сразу. Она стояла с сумкой в руках, поправив волосы, совершенно спокойная, и была готова отчалить. «Понравилось?» Я молчал. «Дурак ты или маленький еще совсем. Никогда не должен мужчина выражать сомнения по поводу того, что предлагает ему женщина. Следующий раз прямо сразу соглашайся и иди, куда позовут. Понял? Ну, вот и отлично. А сейчас иди домой. Во рту у тебя вкусно, сразу видно, не куришь. Пока».

Прошли годы. Мы с Володькой Сусаковым, моим бывшим одноклассником, приехали из Прибалтики, где отдыхали по случаю окончания первого курса. Лето. Я сразу на дачу. Сусак со мной. Не успели войти, мама передает мне маленькую записку. Андрей Сергутин приехал на побывку из армии. Через несколько дней ему возвращаться в часть. Мы с Сусаком сразу рванули в город. Позвонили по телефону со станции, Мария Семеновна сказала нам, что он в ванной. И знает, что мы должны приехать. Мы в электричку, вышли на Белорусском. Сусак набирает Андрюху. Через минуту кладет трубку: «Едем на Смоленскую, он уже оделся и выходит, ему надо отвезти письмо от сослуживца его девушке. Девушка живет на Смоленской».

Через двадцать минут мы все трое обнимались на Смоление. Вместе отправились к девушке отнести письмо от любимого. Дверь окрылась, и стоявший первым Сусак, не упев произнести и полслова, оказался носом и ушами у Ленки между грудей. Он и танцевал с ней всегда так, потому что роста они одинакового, но Ленку без каблука или высоченной платформы отродясь никто никогда не видел. Второй рукой она обнимала меня за плечо и тянула к своему лицу. Еще мнгновение, и мы все трое стояли как три грации, а Ленка при этом смачно целовала меня в губы. «Невкусно, куришь, наверное, а помнишь, как целовались около моего старого дома в Харитоньевском? Моя бабушка умерла, папа собирается от мамы уходить, а мама болеет». «Лен, это Андрей Сергутин, он тебе привез письмо от Коли Лаврентьева, твоего любимого, а ныне солдата».

Ленка очнулась, мы с Сусаком были отпущены на свободу. У Сусака вид был еще тот. Со времени окончания школы принципиально поменялась мода. И никаких лифчиков уже давно не носили даже дамы за тридцать. Ленка всегда была девицей эмансипированной и эпатажной и теперь не просто обходилась без лифчика, а была в расстегнутой рубашке-размахайке из совершенно прозрачной ткани. Так что побывал наш дорогой Сусак у Ленки просто между совершенно голых, очень больших и колоколообразно стоящих грудей, с большими, ровными и совершенно пурпурными сосками.

Бедный наш Андрюха после года с лишним службы, безбабья, постной жратвы и прочих радостей жизни после третьей рюмки закемарил. А у нас начался бурный словесный понос втроем, потому что выяснилось, что Ленка про нас с Сусаком изрядно осведомлена от бывших одноклассниц – Катьки и Юльки Дыховой, а вот мы не знаем о ней ничего. Ленка в красках рассказала нам о том, что никак не может поступить в Строгановку, потому что сумасшедший конкурс, но всё равно она поступит рано или поздно. И поступила, через пару лет. Потом пришел дядя Лёня, который всех узнал, всех вспомнил, и мы просидели всю ночь. Под утро растолкали Андрюшку, которому надо было домой и потом на поезд. Сусак поехал с ним, а я остался. Ленка попросила меня, если есть время, помочь ей, она укладывалась ехать на дачу на Николину гору. У неё был свой старенький «Москвичонок», который тем не менее как-то ездил, но, конечно, всем было спокойнее, что я поеду с ней. По дороге выяснилось, что никакого Лаврентьева никогда она не любила и не любит и не собирается никого ждать.

На Николиной горе я попал в объятия Ленкиной мамы, которая всегда ко мне очень хорошо и тепло относилась. Мы с Ленкой пошли купаться на дипломатический пляж. Ленка вошла в воду в своей размахайке, а вышла, держа её в руках. Что-то зафыркала какая-то тетка, но Ленка её быстро усмирила, посоветовав от зависти не изойти желочью. Хорошо было всё. Но не было чувств. У неё был любимый, я встречался с девушкой. Оба мы не испытали жгучей потребности к сближению, а может быть, не нагулялись еще, не знаю. Интерес не перешёл в устойчивую связь.

Прошло время. Мы перестали видеться. Ленка уже была увековечена. В знаменитых «Семнадцати мгновениях» с Тихоновым есть момент, когда полковник Исаев сидит в кафе. Кажется, тогда, когда его вниманием пытается овладеть пьяная математичка. Там в кадре Ленка, спиной, вполоборота. Волосы зачесаны наверх, завиток и её восхитительный затылок, шея, спина, платье открытое.

И последний раз я видел Ленку много лет назад, в театре. Я был с Таней Градовой, маленькой, аккуратненькой, пластичной, тихой и очень энергичной. Во время спектакля вдруг понял, что не смотрю на сцену, что передо мной сидит женщина, спину которой, шею, затылок я знаю как самого себя. Ленка, Боже мой, конечно, Ленка, но какая-то другая, как будто без стержня внутри. В антракте я оставил Таню в зале под предлогом срочной надобности и побежал в курилку. Нет. Вышел на улицу. Нет. Фойе. Ленка под руку с очень неприятного вида простецким человеком, существенно старше нас. Она меня увидела, узнала и показала глазами, чтобы не подходил. Я ушел в зал. Сел рядом с Таней и предложил ей пересесть, потому что есть места ближе, и я уже договорился с билетершей.

Через пару недель звонит Пимен. «Ты Ленку в театре видел?» «Видел, а что такое?» «А ничего, молодец, что не подошел. Там такое чмо муж, он её чуть ли не бьёт». Я поразился: «Миш, ты в своём уме? Ленку нашу кто-то бьёт?» «Слышь, Кабан (это моя хоккейная кличка, за габариты и свирепость), про тебя Зяма правильно говорит, что ты сдохнешь наивным придурком. Ты что, не понимаешь, что она любит его, как никогда никого в жизни не любила. С бабами такое бывает и тогда с ними можно делать всё что угодно!» «В книжках читал, в кино видел, в жизни никогда», – отвечаю я Пимену слегка разочарованно. «Ясно, Кабан, а ты давно «Двенадцать стульев» перечитывал? А то, если что не так, обратись в лигу сексуальных реформ, и там тебе объяснят, почему наша Ленка влюбилась в своего Хропа деревенского, а не в тебя, Ален Делон ты наш Чистопрудный. Между прочим, Катька мне сказала, что Ленка тебе минимум дважды предлагала перейти с ней к более близким отношениям, а ты, придурок, каждый раз чего-то выкаблучивал там. Ну, довыкаблучивался, у неё муж и ребенок. Можешь спокойно спать один».

Прошло много лет. Каждые пять лет ребята собираются и празднуют окончание школы. Я ни разу не был. Сначала долго не жил в Москве, потом не хотелось. Последний раз я не поехал, потому что нездоровилось. И мама себя неважно чувствовала. И вдруг звонит Мишка: «Кабан, с тобой хочет Леша поговорить». Поговорили, потом еще с кем-то, не помню. Потом кто-то из ребят сказал мне, что Зямы больше нет, и я не смог говорить дальше, слезами перебило дыхание, а плакать публично я не научился. И я положил трубку. А вечером, почти ночью зазвонил мобильный. «Это я», – что-то знакомое, неуловимое мелькнуло в интонации. «Ну – ну, ты не узнаешь мой голос? Кстати, а твой не изменился совсем. Звенишь как в юности». «Боже мой, Ленка, Ленка», – я почти закричал. «Ну что ты орешь-то так. Внука мне разбудишь. Я дважды мать от разных мужей, однажды бабка уже. Слушай, я хожу с короткой стрижкой, и говорят, очень еще недурно выгляжу. Ты бы приехал в гости. А что ты не был сегодня, мама нездорова? А моей уже давно нет. А папа, ты знаешь, папа жив, работает, и у него опять молодая натурщица, какой молодец, а!»

Я не приехал, нет сил. Мне скоро пятьдесят пять, но и Ленке тоже… Ленка, ты слышишь меня, ау? Такой груди, как у тебя, я никогда в жизни не видел и не увижу. ТАКОЙ ГРУДИ НА СВЕТЕ НЕ БЫВАЕТ!