Текст книги "Голестан, 11"

– Что с тобой? – тут же спросил он меня.

– Я не знаю. У меня с утра очень сильно болит живот.

К тому времени водитель, который привёз Али, уже отъехал. Али тут же с порога ринулся к дому нашего соседа Садега, чтобы попросить у него ключи от машины. Получив их, он повёл меня и Фатиму к машине, посадил в неё, и мы все вместе поехали в больницу. Подъехав к ней, Али сказал:

– Дорогая, я очень устал. Можешь пойти сама?

Выключив двигатель, он положил голову на руль и добавил:

– Если возникнет какая-то проблема, позовите меня.

Осмотрев меня, врач предположил, что, возможно, боли связаны с аппендицитом, и направил на сдачу анализов, настояв на том, чтобы всё было сделано как можно быстрее. Сдав все необходимые анализы, я показала результаты врачу, и, посмотрев на них, он облегчённо вздохнул:

– Слава Богу, ничего серьёзного.

Врач прописал несколько лекарств, которые я сразу же купила в больнице и вернулась к Али с полным пакетом. Нас не было около двух часов.

– О господи! – не сдержавшись, вскрикнула я, увидев, что Али спит в машине в таком же положении, в котором я его оставила.

Мне пришлось разбудить его, и мы отправились домой. Поскольку мне стало лучше, я с интересом смотрела из окна машины на то, что происходит вокруг. Была ночь на 15 шаабана[5]5
  Это время особо отмечается в Иране как день рождения последнего 12-го имама Махди (прим. пер.).


[Закрыть]. Хотя в Дезфуле осталось мало людей, те, кто не покинул город, очень постарались создать праздничную атмосферу. Посреди улиц было расставлено множество цветочных горшков, деревья украшены разноцветными светящимися гирляндами, а жители улиц с коробками в руках раздавали проезжим сладости… Под впечатлением от увиденного я то и дело вскрикивала и восторженно просила Али посмотреть то налево, то направо. Видя, как меня обрадовало происходящее на улице, он, несмотря на собственную усталость, стал катать нас по соседним районам.

– Да, милая, любуйся. Я вижу, как тебе нравится, – говорил он.

Нас не было достаточно долго, и, вернувшись домой, мы увидели в начале улицы Хади. Зейнаб так и не дала ему поспать ночью.

…Мама закончила молиться и стала складывать молитвенный коврик, а я, почувствовав, как проголодалась и насколько ослабело моё тело, захотела привстать, чтобы поесть чего-нибудь, но, не успев откинуть одеяло, испытала сильное головокружение. Нагнулась, чтобы найти свою обувь под кроватью, и перед глазами всё почернело, а сердце словно перестало биться.

– Мама… – с трудом выдавила я.

Она торопливо подбежала ко мне и взяла за руку.

– Что с тобой, родная? Почему ты так побледнела? Что случилось?

– Всё тело онемело. Я будто ослепла и ничего не слышу.

Мама снова уложила меня на кровать и выбежала из палаты.

Через некоторое время я пришла в себя и обнаружила рядом нескольких медсестёр.

– Открой рот, милая, – сказал родной голос.

Я почувствовала сладкий вкус сока, который небольшими каплями просачивался мне в горло, и ощутила, как постепенно силы начали возвращаться ко мне. Неожиданно и резко почувствовав жажду, я быстро выпила весь сок из стакана.

– Слабость из-за очень низкого давления. Ей нужно позавтракать, – сказала медсестра.

Мама подтянула к кровати стальной столик, на котором стоял мой завтрак, и стала меня кормить, давая кусочки хлеба с вареньем. От изнеможения у меня тряслись губы, как будто я не ела несколько лет. Мама поднесла к моему рту стакан, и я почувствовала вкус горячего молока.

– Я добавила немного сахара, – сказала она.

Мамина рука, в которой она держала стакан, дрожала. Я взяла его обеими руками, чтобы поднести ко рту и удержать, но стакан затрясся так, что застучал по моим зубам. Мама стиснула его пальцами, чтобы я смогла выпить молоко, и сказала:

– Я забыла тебе сказать. Вчера звонила Фатима, мама Зейнаб. Она спрашивала, как ты.

Всякий раз, когда я слышала имя Фатимы, я вспоминала Дезфуль. Несмотря на то, что мы жили в горячей точке, это всё же были лучшие дни моей жизни.

Мама терпеливо кормила меня кусочками хлеба, намазанными вареньем.

– Тебе лучше?

Меня всё ещё сотрясала дрожь, не было сил разговаривать, и я просто хотела быстрее проглотить всю еду, что была на столе. Понимая моё состояние, мама больше ничего не сказала и лишь тихонько отламывала кусочки хлеба и кормила меня.

Неожиданно для себя самой я улыбнулась.

– Чему ты улыбаешься? – удивилась мама.

– Я вспомнила Дезфуль. Как же там было хорошо…

– Да полно тебе, – сказала мама, продолжая меня кормить.

– Нет, клянусь, я говорю правду.

– Ладно, не клянись. Верю, – улыбаясь, ответила она. – Дезфуль – хороший город. В прошлом году, когда мы ездили к вам, я убедилась в этом. Нам тоже там понравилось. Добрая память нашему Али.

– Добрая ему память, да, мама. Как же правильно вы поступили, решив приехать к нам. Как же прекрасно мы тогда провели время. Вечером накануне вашего приезда мы с Фатимой сидели на лестнице во дворе и думали, что приготовить на ужин.

– Ты приготовила подливку из фасоли.

– Да, я её очень люблю, но Фатима тогда сказала, что фасоль на ужин лучше не готовить.

– О! А как эту подливку любил Али! – засмеявшись, сказала мама, помня, что Али не переносил этого блюда.

– Во время готовки я взяла целую тарелку фасоли, насыпала в кастрюлю и подумала, как же будет забавно, если Али приедет в этот момент. Бедняжка, он мучился не только от фасоли, а от всего, что вызывало вздутие и дискомфорт в желудке. Фатима тогда резала луковицу, и мы разговаривали, вместе проливая слёзы. Она жарила лук на своей газовой переносной плите, а я готовила фарш на своей. Открыв крышку кастрюли, я увидела, что фасоль увеличилась в два-три раза, и воскликнула: «Фатима, мы теперь должны всё это съесть?!» Помню, что в тот день на улице были слышны звуки из соседнего дома, куда пришли гости. Фатима с грустью сказала: «Как было бы хорошо, если бы и у нас были гости…» И мы стали думать о том, чтобы пойти к соседям и украсть их гостей, как вдруг за дверью оказались вы.

– Был десятый день Навруза, у нас дома не было света, и мы спонтанно решили приехать к вам на машине твоего отца. Я, Нафисе и Ройя сидели сзади, а твой дядя впереди с отцом. Мы не знали дороги и столько блуждали, прежде чем найти ваш городок, кольцевую Фатх ал-Мубин и вашу улицу Голестан и 11-й переулок… В темноте, когда ничего вокруг не было видно, а твой отец к тому же не осмеливался включить фары, мы сделали столько кругов, спрашивая у всех: «Где Голестан, 11, дом 215?» Вдруг мы увидели, что какая-то машина с включёнными фарами едет нам навстречу. Немного погодя мы поняли, что это Али.

– Мы тогда сидели во дворе и, услышав ваши голоса, никак не могли поверить, что это вы.

– Какие же чудесные воспоминания…

– Как только я открыла дверь и увидела вас, мне как будто подарили весь мир. Как же я была тогда счастлива!

– Помнишь, как я сама взялась за дело и приготовила рис с подливкой? – убирая завтрак, спросила мама. – А на следующий день твой отец, дядя и Али отправились в зону боевых действий. Мы же пошли в имамзаде Сабзе Гоба[6]6
  Имамзаде называют могилы праведных потомков Пророка Мухаммада, ставшие местом паломничества. Сабзе Гоба – брат восьмого имама Резы, который из-за несправедливости и притеснений во времена правления Аббасидов, а также с целью распространения идей отца и брата ушёл из Медины и скончался в 19-летнем возрасте вдали от родины. Его могила и храм находятся в провинции Дезфуль (прим. пер.).


[Закрыть].

– Вы уехали домой на тринадцатый день после праздника, – глубоко вздохнув, ответила я, – и тогда на меня будто обрушились все печали мира. Я так сильно переживала, что Али не поехал на военную базу и всю ночь отвлекал и развлекал меня, чтобы я не нервничала, пока вы были в пути домой. Ночью Али сказал: «Думаю, твои родители уже благополучно доехали. Позвони Сакине и поговори с ними, сколько хочешь».

Взяв поднос с остатками завтрака, мама вышла из палаты. Почувствовав себя лучше, я решила встать и посмотреть из окна. Снег медленно ложился на землю, постепенно наступало утро, и небо становилось светлее. Мне захотелось как можно скорее увидеть своего сына. Про себя я подумала тогда: «Али, ты ведь видел нашего сына?» При мысли, что его уже нет с нами и что у нашего ребёнка не будет отца, я почувствовала боль в сердце и дрожь по всему телу.

– Как же я смогу вырастить его в одиночку?

Мне было так жаль нашего малыша.

Подняв глаза, я увидела Али. Он смеялся и появлялся везде, куда бы я ни посмотрела: возле меня, у окна, у изножия кровати, за окном под снегопадом… В один момент мне показалось, что он повсюду, словно снежинки, он появлялся то тут, то там.

За окном продолжал идти снег, заполнявший всё вокруг, как вдруг приятный запах, похожий на аромат лимонных деревьев, наполнил мою палату. Это был запах весны… запах Али. Не сдержавшись, я сказала:

– Али, ты должен беречь нас. Я не справлюсь одна.

Мне показалось, что Али засмеялся и, как обычно, качая головой, нежно сказал:

– Хорошо, мой цветочек.

С этими мыслями я смогла глубоко вздохнуть и ощутила внутри растущее чувство радости и облегчения.

…Время было полдвенадцатого, я не могла поверить, что столько спала. Мамы всё ещё не было в палате, а белые лилии уже стояли в графине на холодильнике. Снег прекратился, но небо было мрачным. Фиолетовые занавески, украшенные жёлтыми и оранжевыми цветочками, с обеих сторон окна были аккуратно собраны. Сама палата была очень чистой и приятно пахнущей. Я поднялась, села на кровати и почувствовала, что мне уже намного лучше, больше нигде не болело. Посмотрев на окно и занавески, я снова погрузилась в мысли. Какими же эти занавески казались знакомыми. Тут я вспомнила, что мы покупали похожие нам домой в Дезфуле.

Спустившись с кровати, я подошла к окну, чтобы потрогать эти занавески и вдохнуть их запах. Для меня они запахли Дезфулем…

Я отошла от окна, прошлась вдоль палаты и остановилась у порога. Коридор больницы был очень чистым и безлюдным. Около комнаты медсестёр я увидела маму. Она разговаривала по телефону и, увидев меня, улыбнулась и помахала рукой. Вскоре, положив трубку, она пошла в мою сторону и, приблизившись, спросила:

– Ты проснулась, милая?

– Я так много спала, – улыбнувшись ей, ответила я.

– С утра отвечаю на телефонные звонки. – сказала она, взяв меня за руку. – Говорила всем, что ты спишь, чтобы не соединяли с твоей палатой.

– А в чём дело? – спросила я настороженно. – Что-то случилось?

Мама отвела меня к уборной и сказала:

– Умойся. Тебе станет лучше.

Она открыла дверь уборной, где внутри всё сверкало белизной от чистоты.

– Звонят все: родственники, друзья, знакомые и даже незнакомые, – продолжала мама. – Все справляются о твоём состоянии: твои дяди, их жёны…

Посмотрев в зеркало на своё лицо и круги под глазами, я заметила, какой стала бледной и измождённой.

Умывшись, я вдруг подумала, что уже давно не узнавала о последних новостях нашей семьи, поэтому, выйдя из уборной, спросила у мамы:

– А с кем ты сейчас разговаривала?

– С Вахидом, твоим двоюродным братом.

Услышав его имя, я подумала: «Ах, это был он… Бедный Вахид…»

Вернувшись к себе в палату, я села на кровать и погрузилась в воспоминания, как однажды Али привёз Вахида в Дезфуль.

– Ложись, дорогая, – снова взяв меня за руку, сказала мама.

– А сколько мне ещё нужно здесь находиться? Почему ко мне не приносят ребёнка?

– До утра.

– С ним всё в порядке? Может, что-то не так? Прошу, скажи мне правду.

– Опять ты капризничаешь? – накрыв меня одеялом, проворчала она. – Клянусь, я говорю тебе правду. Или тебе хочется, чтобы тебе врали?

Я закрыла глаза и почувствовала, как мама вытерла мне лицо полотенцем, поправила платок и опустила рукава больничной рубашки. Я обняла её и, как обычно, поцеловала в шею.

– Как же ты вкусно пахнешь.

– После обеда тебя придут навестить, – ответила она, поправляя мне простыню и одеяло.

Как же тяжело… Я никогда и мысли не допускала, что буду лежать на этой больничной кровати, зная, что Али никогда не придёт, ведь я всегда мечтала о том, что эти дни будут счастливыми и мой муж будет со мной рядом. Кто мог подумать, что в день рождения нашего ребёнка все будут в трауре и слезах? Можно ли представить дни более тяжёлые, чем эти?

– Родная, ты спишь? – робко спросила мама.

Как же мне не хватало Али. Как же я соскучилась по нему и как сильно нуждалась в его тёплых руках. Моё сердце так неистово истосковалось по громкому плачу навзрыд.

– Ты так быстро уснула…

Я не открыла глаза и не ответила маме, поняв, что она сидит на кровати и расстёгивает молнию на своей сумке. Став матерью, я почувствовала, как усилилась моя собственная привязанность и любовь к маме, я так переживала за неё, что не хотела становиться причиной лишних проблем и беспокойства.

Медленно приоткрыв глаза так, чтобы мама не заметила, я стала подглядывать за ней. Она сидела на кровати, повернувшись немного боком, смотрела на фотографию и что-то тихонько шептала. Её плечи задрожали.

«Наверное, – подумала я, – у неё в руках фотография Али». Как же я соскучилась по нему… Какое-то странное и тяжёлое чувство, казалось, поселилось во мне навсегда.

Я была не в силах перенести разлуку с Али и на мгновение почувствовала, что умру, если сейчас не увижу его. Мне очень захотелось забрать эту фотографию у мамы любым способом.

– Мама, что ты делаешь?

Вздрогнув от моего голоса, она быстро спрятала фотографию в сумку и положила её под подушку.

– Это была фотография Али? Дай мне, я тоже посмотрю.

Мама ничего не ответила и лишь принялась быстро вытирать слёзы.

– Мама… – сквозь ком в горле сказала я. – Я очень соскучилась по нему…

– Фотография? – как ни в чём не бывало спросила мама. – Какая фотография? О чём ты говоришь?

Глаза её покраснели. Я знала, что она всегда носит с собой в сумочке маленький альбом с семейными фотографиями. Уже больше года вместе с фотографиями всех членов нашей семьи она носила и фотографию Али.

– Мама. Ради Бога, дай мне посмотреть.

Видимо, пожалев меня, она неохотно достала сумку из-под подушки, вытащила оттуда фотографию и протянула мне. На ней был изображён смеющийся бородатый Али. Это была та самая фотография, на которой он стоял вместе со своими сослуживцами. На всех были чёрные платки, обмотанные вокруг шеи. Мама аккуратно вырезала с той фотографии лицо Али и положила рядом с моим фото.

– Он сделал эту фотографию в прошлом году, в январе… Были дни мученической гибели Фатимы аз-Захры, которые совпали с военной операцией «Кербела-5». В ту ночь Али пришёл домой с целым рулоном чёрной материи и спросил: «Родная, можешь сшить из этого рулона несколько платков?» Материал был хороший, который не износился бы даже после многочисленных стирок. Я тогда удивлённо спросила у него: «Столько платков?» А он ответил: «Мы всей военной частью договорились в этом году в знак уважения к Фатиме аз-Захре надеть чёрные платки». Я развернула рулон и, готовая приступить к делу, спросила: «Какого размера?» Первые несколько платков мы с Фатимой порезали вместе. Хади и Али тоже пришли нам на помощь. Вплоть до утра они резали, а я подшивала края на своей швейной машинке. Утром, когда Али и Хади ушли, мы с Фатимой по очереди сменяли друг друга за машинкой, как вдруг у нас закончились нитки. В поисках новых я обыскала весь городок, но нигде не было специальных ниток, подходящих для моей машинки. В итоге нам пришлось купить обычные, с которыми было намного тяжелее работать. Машинка постоянно рвала эти нитки во время шитья и ломала иголку, но, несмотря на трудности, мы всё же завершили работу. Придя вечером домой, Али очень обрадовался, когда увидел платки, и тут же накинул на плечи один из них.

Рассказывая эту историю маме, я не смогла сдержать слёз и замолчала, глядя на фотографию Али. Мама тоже вытирала глаза влажными пальцами.

– Родная, хватит…

Прижав фото к груди, я уверила её:

– Обещаю, я больше не буду плакать.

Но я не смогла сдержать обещание даже на секунду, и мама забрала фотографию у меня из рук.

В это время в палату вошла медсестра с тележкой, и я принялась торопливо вытирать слёзы. Поздоровавшись, сестра любезно обратилась ко мне:

– Панахи-ханум, как вы? Что-то случилось?

Кладя фотоальбом в сумку, мама беспокойно сказала медсестре:

– Ради Бога, скажите, можно ли ей вот так переживать и печалиться?

– Это же вредно для ребёнка, – с упрёком посмотрела на меня медсестра и, положив руку мне на плечо, добавила: – Панахи-ханум, вам теперь уже следует заботиться не только о себе, но и о ребёнке.

– Всё хорошо. Просто я затосковала немного…

Вытерев слёзы, я приподнялась на постели и подвинулась к еде, которую принесла медсестра. На подносе были миска с супом и тарелка риса с мясом.

– Теперь с аппетитом пообедайте, а потом немного отдохните. После двух начнётся время визитов. Уверена, что ваши гости приободрят вас.

* * *

Второго января, задумавшись, я смотрела на часы, висевшие на стене. Мне так хотелось, чтобы побыстрее наступило два часа, потому что со вчерашнего дня было как-то особенно тоскливо на сердце.

Мансуре-ханум и Насер-ага с большим букетом цветов вошли ко мне в палату. Увидев меня, они улыбнулись, но я заметила, что глаза их были красными. Я понимала, как трудно им было видеть внука, осознавая, что его отца больше нет в живых. Мне стало так больно за них, что я почувствовала, как огромный ком подкатил к горлу.

Родители Али были до сих пор одеты в чёрное. Боль от утраты их сына Амира оставалась свежей, но рана от гибели Али огнём сжигала их сердца. Меня очень обеспокоило их состояние, так как я знала, что видеть меня в таком положении для них будет особенно тяжело.

«Сколько же терпения у этих двоих, – думала я. – Не прошло и дня, как родился мой сын, а я уже так скучаю по нему… Каково же родителям Али, которые потеряли сразу двух сыновей?»

Они сели на стулья рядом с кроватью. Прошло немного времени, и Насер-ага, как обычно, вернул себе весёлый облик и, вновь взяв на себя роль души компании, начал беседу:

– Мы видели нашего внука. Он так похож на своего отца, его абсолютная копия!

– Я попросила принести ребёнка, чтобы ты смогла его накормить, – сказала Мансуре-ханум, беспокоясь о состоянии внука. – Родная, будь внимательна, первое молоко не должно пролиться. Даже принуждая, накорми его, чтобы это молоко укрепило его кости и сделало такими же сильными, как у Али.

Спустя немного времени палата уже была заполнена гостями так, что некоторые сидели на кровати мамы. Все спрашивали о моём состоянии, дарили цветы, интересовались здоровьем ребёнка и отправлялись к нему, чтобы увидеть. Некоторые уходили, посмотрев на него, а другие возвращались ко мне в палату и рассказывали всем о своих впечатлениях. В это время мама, Ройя и отец угощали гостей сладостями, заметно пополнившимися в палате, а Нафисе, которая очень любила детей, с момента своего прихода не отходила от окошка, из которого можно было видеть малыша.

Слыша, как все делились впечатлениями и описывали малыша, я загорелась желанием увидеть его как можно скорее. Приблизительно к четырём часам по громкоговорителю объявили, что заканчивается время посещений. Гости стали постепенно уходить, со мной остались только Насер-ага, Мансуре-ханум, папа и мама. Отец Али, очень вежливый, обходительный и общительный человек, рассказывал моему отцу, как они однажды приезжали к нам в Дезфуль, и притом с такими подробностями и шутками, что все с абсолютным вниманием и удовольствием погружались в его истории.

– Когда я хотел лечь в больницу для операции на глазах, с утра и до самой ночи Мансуре постоянно твердила мне: «Наша дочь живёт в условиях непрекращающихся бомбёжек! Поезжай и верни её!» Она столько раз повторяла мне это, что вместо того, чтобы поехать в больницу, мы в итоге приехали в Дезфуль. Сколько бы я ни повторял ей, что мои глаза уже не видят и за рулём я теряю зрение, она меня не слушала. Ночью, в темноте, когда зрение моё становилось ещё хуже обычного, мы встретили на улице друзей Али, которые показали нам его дом. Мы подъехали к дому и постучались в дверь. Когда же её открыла Фереште, я спросил: «Кто ты?» – «Это я, Фереште. Ваша невестка». – «Если ты наша невестка, то что ты тут делаешь?» – «Ну, здесь ведь дом вашего сына Али». – «Зря! К чему моему сыну дом в таком месте?! Собирайся, мы хамаданцы. Собери все вещи, и мы возвращаемся в Хамадан».

И вот эта невестка неведомым мне образом своим сладким языком смогла меня как-то успокоить и подвести к накрытому столу с ужином. Я даже не помню, как вошёл. Это был просто ужас, то место даже нельзя было назвать домом. В ту ночь я решил, что буду спать во дворе, так как там тепло, несмотря на то, что на улице зима. А невестка тогда сказала: «Во дворе нельзя. Там ведь небезопасно, вдруг ночью начнётся бомбёжка!» – «Нет-нет! Не будет никакой бомбёжки! Я буду спать именно там».

В результате спора с Фереште победителем, конечно, оказался я, и мы принялись подметать двор. Но она не сдавалась и продолжала пытаться отговорить меня от этой затеи, предупреждая о том, что в тех краях водятся скорпионы.

«Ха! Запугиваешь меня скорпионами? К чему мне вас беспокоить сейчас на ночь глядя… Я всё равно лягу здесь».

Я лёг спать и рано утром проснулся, чтобы совершить утренний намаз, после которого отправился в соседнюю лавку, где продавали домашнее молоко, и купил там немного свежего парного молока и хлеба. Не успел я войти во двор, как увидел, что Фереште стоит с тапочкой в руках на моей постели. Увидев меня, она сразу закричала: «Скорпион! Я же просила вас не спать здесь. Смотрите, какой он большой!» – «Погоди! Не убивай его! Если он со вчерашнего дня был в моей постели и не тронул меня, то и ты не спеши убивать его. Не ты же ведь подарила ему жизнь, чтобы так необдуманно отбирать её».

Эх… да… Мы тогда не только не смогли вернуть домой наших детей, но и сами волею судьбы остались в Дезфуле…

В это время в палату вошла медсестра и, прервав историю Насера-аги, сказала:

– Прошу прощения. К сожалению, время посещений закончилось, и вам необходимо покинуть палату.

Попрощавшись со мной, Насер-ага вместе с папой и мамой вышли, беседуя между собой, и я снова осталась одна в палате, наполненной ароматом благоухающих цветов. Помню, что в ту ночь я смогла хорошо выспаться.

На следующее утро после завтрака мама помогла мне одеться.

– Папа пришёл и ждет тебя в зале ожидания, – сказала она.

Две медсестры с корзиной цветов, подарочной коробкой и Кораном стояли рядом со мной по указанию главврача и в знак уважения должны были проводить меня до дома. Я села в кресло-каталку, и меня привезли в зал, где, как и сказала мама, в ожидании сидел отец. Он тут же подошёл ко мне, а мама пошла за малышом. Хоть я и была тепло одета, как только мы вышли из больницы, мне тут же стало холодно. На улице лежал снег, а воздух был леденящим. С помощью медсестёр я встала с кресла и села в машину, на двери которой был логотип больницы Фатимиййе. Через окно машины я увидела маму, осторожно спускающуюся по лестнице с ребёнком на руках. Водитель машины, в которую я села, ждал, пока с места тронется автомобиль отца.

Было такое ощущение, что деревья и крыши покрасили в снежно-белый цвет каким-то спреем. Всё вокруг было белым и холодным. Проехав мимо остановки Аббасабад, мы заехали на улицу Мирзаде Эшки, на которой с крыш домов свисали ледяные сосульки. Люди осторожно передвигались по снегу. Проехав улицу Мирзаде Эшки, я невольно обернулась и посмотрела на улицу, на которой мы жили. Мимо проезжали машины, из-под колёс которых доносился скрип слипающегося мокрого снега, брызгавшего во все стороны. Мне всегда нравился этот звук.

Мы свернули на другую дорогу и проехали мимо профессионального училища имени мучеников Дибадж[7]7
  Сейед Реза Дибадж родился 21 апреля 1948 г. в Хамадане. Учился на четвёртом курсе факультета психологии Государственного университета города Шираз. Был женат и имел дочь. Один из революционеров. Был арестован 8 июля 1972 г. и в результате жестоких пыток шахского режима мученически погиб 26 июля того же года в тюрьме Адель Абад города Шираз. Тайно похоронен на кладбище Бехешт-е Захра в третьем ряду на 33-м участке.
  Сейед Хосейн Дибадж родился 22 апреля 1951 г. в Хамадане. Был студентом третьего курса факультета строительной инженерии Государственного университета Амир Кабир. Арестован 10 мая 1974 г. спецслужбами шахского режима и в результате пыток погиб в тегеранской тюрьме Эвин 18 мая того же года. Похоронен рядом с братом.


[Закрыть]. Папа с трудом заехал на территорию многоквартирных домов, так как снег был ещё не убран, и остановился перед шестым подъездом, вышел из своей машины и подошёл к нашей. Несмотря на снег и холод, перед подъездом в ожидании нас столпились соседи. Один из них сыпал семена гармалы в костёр, дым от которого в холодную погоду неторопливо поднимался к небу. Я увидела барашка, голову которого придерживал мясник. От леденящего душу блеяния животного сжималось сердце. С правой и левой сторон дома висели две фотографии улыбающегося Али. Соседки подошли ко мне и обняли, а одна из них при виде меня даже расплакалась. В какой-то момент блеяние барашка стихло, и, обернувшись, я увидела на снегу яркое алое пятно крови, от которого поднимался пар под звуки салаватов, которые выкрикивали люди, собравшиеся нас встречать.

Квартира свёкра была на четвёртом этаже, и я подумала, как же мне осилить столько ступенек. Одна из медсестёр взяла меня под руку и повела в подъезд. Немного поднявшись по лестнице, мы остановились, и я увидела ещё одну фотографию Али с объявлением о дате сорокового дня его смерти. Там было написано: «4 января 1988 года с 8:00–11:30 в мечети Махдийе состоится поминальное мероприятие. Женщины также могут принять участие в отведённом для них отдельном помещении». Под объявлением было подписано: «Информационный отдел операций дивизии “Ансар аль-Хосейн” провинции Хамадан и семья мучеников Амира и Али Читсазийан».

Вместе с медсёстрами мы не спеша шли наверх, все остальные из-за меня также были вынуждены подниматься медленно. Я всё ждала, что Али выбежит встречать меня и закричит:

– Захра-ханум! Цветочек мой! Как ты? Цветочек мой! Цветочек мой!

Как же мне нравилось, когда он меня так называл. Комок снова предательски подступил к горлу и не позволял мне вздохнуть. Мама с ребёнком быстро поднялась наверх, чтобы малышу не стало холодно, а те соседи, которые поскорее хотели увидеть его, опередили нас и поспешили за мамой. Я спросила у медсестры:

– Какой это этаж?

– Второй.

На втором этаже также висело объявление о сороковом дне смерти Али. Всё та же фотография, где он с длинной рыжеватой бородой и улыбается. Я почувствовала дрожь в ногах и уже больше не могла передвигаться. Еле добравшись до лестничной площадки третьего этажа, я остановилась. В этот момент кто-то из соседей открыл дверь и предложил:

– Прошу вас, Фереште-ханум, заходите к нам и отдохните немного. Позже продолжим путь вместе.

– Спасибо большое, мы уже дошли, – ответила за меня одна из медсестёр. – Оставшийся последний этаж мы осилим.

С верхнего этажа доносились голоса людей, произносящих салаваты, а запах гармалы распространился по всему дому. От слабости мои ноги не переставали дрожать, но мы всё же добрались до четвёртого этажа, и я почувствовала огромное облегчение.

В комнате светлой и тёплой квартиры, в которую мы вошли, были раздвинуты шторы, и солнечные лучи падали на ковер. На полу возле батареи была застелена постель, на которой уже лежал мой сын. Медсестра помогла мне присесть, и я аккуратно убрала одеяльце с его румяного личика, испытывая неописуемую радость. Наш малыш беззаботно и тихо спал. Соседки и обе медсестры сели рядом со мной. Оглядевшись вокруг, я увидела две фотографии в рамках, на них были изображены Амир и Али. Я сказала про себя:

– Али… Ты видел нашего малыша? Видишь, какой он красивый?

Комок в горле с новой силой дал о себе знать, и я изо всех сил старалась сдерживаться, чтобы не проронить ни одной слезы. Мансуре-ханум очень любила своих детей…любила Амира, Али, Хаджи Садега и Марьям. На обеих фотографиях висели белые лилии, которые Мансуре-ханум сама бережно и заботливо привязала.

Марьям зашла в комнату, неся на подносе чай, и раздала его гостям, а Мунире-ханум, жена Хаджи Садега, расставила тарелки и предлагала сладости. За последние месяцы эта квартира столько всего успела увидеть, неожиданно наполняясь то гостями, то слезами, то криками боли.

В тот день, когда погиб Амир, Мансуре-ханум на кухне этой квартиры упала в объятия Али и стала рыдать, целовать и заклинать его словами:

– Али, ты видел Амира?

Али тихо плакал… И я никогда не забуду те слёзы.

Попрощавшись, медсёстры ушли, а соседки, выпив чая и отведав сладостей, по одной подходили ко мне с поздравлениями. Поскольку я была очень уставшей, голова кружилась, а тело ныло от слабости, я решила прилечь и тут впервые услышала плач малыша. В комнату тут же вбежала мама и взяла его на руки.

– Он проголодался. Смотри, как он кривит ротик, ему надо поесть.

Сказав это, она села рядом, взяла кусочек сладостей с тарелки и принялась меня кормить. Я почувствовала, что силы стали возвращаться ко мне. В этот момент к нам зашла Мансуре-ханум и протянула мне стакан сладкого шербета:

– Выпей, чтобы твоё молоко стало сладким.

Мама взяла стакан и стала меня неторопливо поить. Я почувствовала прилив сил и взяла на руки своего сына, который, двигая губками, словно искал что-то. Завёрнутый в своё белое одеяльце, он казался ещё краснее и меньше. Он был такой хрупкий, что мне было страшно обнять его. Как только он принялся сосать молоко, бабушки с удовольствием выдохнули. Он сжал свои маленькие кулачки, и я, разжав один из них, увидела его розовые длинные ноготки.

Мансуре-ханум с дрожью в голосе умилённо сказала:

– Машалла! Как же малыш похож на Али. Он тоже был таким… Мой бедный сынок…

Я чувствовала, как проголодался малыш и с каким аппетитом он пил молоко. Проведя рукой по его белой шапочке, я засмотрелась на фотографию Али, под которой была написана фраза, принадлежавшая ему: «Только тот сможет пройти через колючие проволоки врага, кто не застрял в колючих проволоках своих собственных страстей».

Малыш закашлял, и мама тут же приподняла его, объяснив мне:

– Он поперхнулся.

Указательным пальцем она слегка надавила малышу на область между бровями. Я забеспокоилась, увидев, что ребёнок ещё сильнее покраснел. Мама тихонько постучала по спинке малыша, уложила его в постель, и он, не плача, тихонько уснул, сжав ручки в маленькие кулачки.

Почувствовав запах жареной муки, разнёсшийся по квартире, мама торопливо вышла из комнаты и отправилась на кухню. Все занялись своими делами, а я снова погрузилась в воспоминания. За неделю до того, как ушёл Али, 18 или 19 ноября, у меня сильно разболелся живот, и Мансуре-ханум приготовила домашнюю сметану. Я тогда сидела на этом же месте. Помню, как, придя в полдень домой, Али сказал: «Мама, дай мне, пожалуйста, сметаны. Может, меня уже не будет в живых, когда родится ребёнок, и я уже не смогу её поесть».

В этот момент в комнату вошла Мансуре-ханум. В одной руке она держала тарелку со сметаной, а на другую руку был надет жёлто-красный рукав в клеточку, который я сама ей сшила. Она посмотрела на меня с беспокойством, но мне не хотелось рассказывать ей, от чего я ощущаю такую жгучую и нестерпимую боль в сердце.

– Я не смогу съесть это, – сказала я и, не выдержав, громко заплакала.

В этот момент ребёнок вздрогнул, на его лбу появились морщинки, и он несколько раз потянул руки. Подбежав к нему, мама взволнованно спросила:

– Что случилось?

Прослезившись, Мансуре-ханум села рядом со мной, посмотрела на фотографии своих сыновей и сказала:

– Даже если тебе это не нравится, ты должна поесть. Это полезно. Бедный Али… он любил мою сметану.

Мама, пытаясь успокоить нас обеих, предложила произнести салаваты.