Текст книги "Голестан, 11"

Сквозь слёзы я с болью сказала:

– Мама… Даже спустя сорок лет я всё равно буду помнить об Али. Вплоть до Судного дня… он будет в моём сердце.

Мансуре-ханум со стоном закричала, лицо её пожелтело, а глаза потухли.

– Мансуре-ханум, с вами всё хорошо? – забеспокоилась мама.

Она молча кивнула. Мама обернулась ко мне, опустила ложку в сметану, в которой было несколько красивых лепестков шафрана, и сказала:

– Ты покушаешь сама, или тебя накормить?

У меня совсем не было аппетита, и я плохо себя чувствовала от запаха жареной муки и шафрана, заполнившего всю квартиру. Я вспомнила халву, которую готовили на поминках Амира и Али, и задыхалась от слёз.

– Я очень скучаю по Али…

Мансуре-ханум тихо встала и ушла, а мама сказала:

– Смотри, дорогая Фереште, если будешь плакать… Мы же договаривались о том, что не будем плакать среди людей. Ты должна быть сильной, завтра сороковой день смерти Али. Может быть, среди гостей будут и лицемеры, которых ты обрадуешь своей слабостью. Ты должна быть стойкой. Помнишь, как вёл себя Али, когда погиб Амир? Ты тоже должна быть такой. Твой сын не сирота, он сын героя, а ты – жена героя, и я не прощу тебя, если ты позволишь себе проявлять слабость. Мы сами выбрали этот путь… Ты ведь не забыла, что, когда они пришли тебя сватать, ты заявила, что выйдешь замуж за того, кто не боится войны, и что тоже хочешь служить делу революции. Так ты не хочешь выполнить свой долг? Сейчас как раз время сделать это. Разве ты не говорила, что твой будущий супруг будет храбрым и верующим, и разве Али не был таким? Теперь твоя очередь… Ты должна быть храброй и верующей. И больше не плачь. Слёзы – признак слабости, а мусульмане не слабые… в особенности моя девочка Фереште.

– Мама, я всё это знаю. Что делать… Я тоскую. Неужели нельзя позволить сердцу поскучать?

Раздался голос Мунире-ханум, позвавшей маму. Вставая, она сказала:

– Поешь, пока меня нет. Как только поправишься, пойдем на кладбище мучеников, и тебе станет легче.

Я подвинула к себе поднос и посмотрела в окно, шторы на котором были раздвинуты. На улице царила тишина, с неба тихо падали снежные хлопья… Я подумала о том, что сейчас могильные плиты Али и Амира, должно быть, стали белыми от снега.

Я вспомнила, что уже несколько дней ничего не писала в своём дневнике, и подумала, что напишу письмо Али, где скажу ему: «Дорогой Али, у тебя родился сын. Как нам его назвать: Мусайиб или Амир?»

От этих мыслей я снова расплакалась как ребёнок и в слезах простонала:

– Боже. Я так тоскую! Что мне делать?! Я очень скучаю!

* * *

После полудня мою постель собрали и все вещи отнесли в спальню.

Каждый вечер после смерти Али домой приходили гости, а сегодня к ночи на сороковой день его гибели людей было особенно много.

Я вместе с сыном поселилась в спальне. Все тогда говорили мне «не плачь», «не переживай», но разве можно жить в этой комнате, полной воспоминаний, не переживая и не плача? Одному лишь Богу было известно, сколько всего я перенесла и как мне было тяжело. Только Он знает, кого я потеряла… Ведь до сих пор альбом с фотографиями Али лежит на моей полке.

Когда я в самый первый раз вошла в эту комнату, моё внимание привлёк большой шкаф слева, полностью занимавший стену. Справа и слева стояли шифоньеры, а посередине располагался декоративный шкаф с полками, который был заполнен книгами, альбомами и личными вещами Али. Как же я любила эти альбомы, в которых было множество фотографий его друзей. Как только у него появлялось время, он сразу говорил мне:

– Фереште, принеси мне альбом. Посмотрим вместе старые фотографии.

На дверях обоих шифоньеров и на стене справа и слева висели фотографии его погибших друзей, а также всякие записки, повязки и солдатские жетоны. В те дни, когда я впервые оказалась в его комнате и увидела те фотографии, я очень удивилась, что у Али столько друзей, павших в бою. Глубоко вздохнув, я подумала: «Всё-таки ты сделал своё дело и отправился на эту стену памяти к своим друзьям…»

В комнату вошёл Насер-ага и спросил:

– Фереште-ханум, как бы ты хотела назвать своего сына?

– Я даже не знаю. Как вы скажете.

– Али завещал мне всё, – как обычно шутя, ответил он, – начиная с животного жира, сметаны, мёда и заканчивая всякими мелочами, такими как памперсы, но основное он забыл.

– Он сказал мне, – смущённо призналась я.

– Сказал? Что сказал? – взволнованно спросил он.

– Всегда говорил, что, если родится девочка, назвать её Зейнаб, а если мальчик – Мусайиб[8]8
  Мусайиб Маджиди родился 30 июня 1960 г. в селении Дарре Морадбиг вблизи города Хамадан. Служил заместителем начальника информационного отдела 32-й дивизии «Ансар аль-Хосейн» провинции Хамадан. Был близким другом Али. Присоединился к рядам павших 17 марта 1986 г. в иракском городе Аль-Фао.


[Закрыть].

– Да нет, – нахмурившись, ответил он. – Это он сказал на эмоциях, когда Мусайиб только скончался.

– Он очень любил Мусайиба, – немного помолчав, сказала я. – Они были как родные братья.

Насер-ага подошёл и встал перед фотографией Мусайиба Маджиди.

– Мусайиб, да смилостивится над тобой Господь. Нашего сына ты тоже забрал с собой. – Повернувшись, он взглянул на меня, а затем снова посмотрел на фотографию и вздохнул. – Эх… Это ты сказал ему когда-то, что путь к мученической смерти лежит через слёзы.

Затем, сев рядом со мной, он продолжил:

– После смерти Мусайиба глаза моего сына всегда были красными…

Невольно я взглянула на изображение Мусайиба, которое было среди фотографий других героев.

Насер-ага наклонился к малышу и сказал:

– Я сам давал имена своим сыновьям: Садегу, Али и Амиру. Полное имя Амира – Мухаммад Амир, а Али родился 12 раджаба, в день рождения имама Али.

В этот момент в комнату вошла Мансуре-ханум. Мне показалось, что она всё слышала.

– Насер, имя Али должно жить вечно, – глубоко вздохнув, сказала она.

Затем, посмотрев на фотографию Амира и Али, она добавила:

– Я предлагаю назвать ребёнка Мухаммад Али в честь Мухаммада Амира и Али. Вам нравится?

– Мухаммад Али… Как хорошо. Очень, очень хорошо, мама.

Насер-ага, обрадовавшись, поцеловал в лоб Мухаммада Али, глаза которого были открыты, и, взяв его на руки и обняв, сказал:

– Давай, вставай… Пошли, как двое мужчин. Сколько можно спать?!

Как только они ушли, по квартире разнеслась волна голосов, произносящих салават, а через некоторое время донёсся запах дымка гармалы. Встав со своего места, я подошла ближе к фотографиям павших воинов и стала разглядывать их: Хамид Назари[9]9
  Хамид Назари родился 22 июня 1967 г. в селении Дарре Морадбиг вблизи города Хамадан. Погиб 11 сентября 1986 г., будучи водолазом и членом разведывательного подразделения на острове Маджнун.


[Закрыть], Али Дана Мирзаи[10]10
  Али Дана Мирзаи родился 30 марта 1965 г. в городе Малаер. Погиб 21 мая 1984 г. во время военной операции в проливе Хаджиян.


[Закрыть], Худджат Замани[11]11
  Худджатулла Замани родился 21 марта 1959 г. в селении Кухим провинции Кабудар Аханг. Погиб 6 августа 1983 г. во время военной операции «Ва-ль-фаджр-2» в Хадж Имране, Ирак. Его брат Ниджат Али расстался с жизнью в городе Аль-Фао 17 февраля 1986 г.


[Закрыть], Мухаммад Шахбази[12]12
  Мухаммад Реза Шахбази родился 20 июня 1964 г. в селении Абруманд вблизи города Бахар, провинция Хамадан. Погиб 7 марта 1985 г. во время бомбардировки военного гарнизона Абузарр Сарполь Захаб. Его брат Самад погиб в городе Шаламче.


[Закрыть]…

Проведя рукой по фотографиям, я подумала о том, с какой любовью и заботой Али прикреплял их на стену канцелярскими кнопками. Отпечатки его пальцев до сих пор были заметны на некоторых глянцевых изображениях. Прижавшись лбом к фотографии Амира, которая вместе с фото Али была единственной, помещённой в рамку, я почувствовала запах рук Али, ведь совсем недавно он сам повесил её на стену.

Посмотрев на фотографию Али, я тихонько сказала:

– Дорогой, имя нашего сына Мухаммад Али, но в память о тебе я буду называть его Али.

С этими мыслями пропал и комок в горле.

Все фотографии хранили запах рук Али, и вообще вся комната пахла им. Я столько старалась, чтобы образ его белых и тёплых рук как можно дольше оставался в моей памяти… Его высокий рост, длинная рыжая борода, голубые глаза, морщины на лбу, рыжие волосы и брови…

В ту ночь Али спал в этой комнате. Нет. Мы были дома у Хаджи Садега, и, несмотря на то, что Али был очень уставшим и нехорошо себя чувствовал, ему нужно было уехать в половине третьего утра.

– Фереште, ты разбудишь меня, если я усну? – спросил он меня.

– Да, – тут же ответила я.

Лучше бы я его не будила… Лучше бы я сама уснула, и мы бы оба проспали. В глубине души я тогда догадывалась, что на этот раз он не вернётся. Откуда я это знала?.. Я помню, что в тот вечер у меня в ушах постоянно звучало:

«Фереште, внимательно смотри на него. Попытайся насмотреться и на всю жизнь запечатлеть это лицо, волосы и брови, его походку и привычку стучать пятками…»

Али всегда торопился и спешил уйти, его голубые глаза, казалось, так никогда и не отведали здорового глубокого сна. Он всегда был начеку, но в ту ночь он заснул очень глубоко и периодически вздыхал. Зачем же я разбудила его? Почему сама тоже не уснула? Я ведь слышала эти голоса, которые постоянно визжали у меня в ушах и твердили:

– Это последний раз, когда ты видишь своего мужа. Это последние проводы… Это последняя встреча и прощание.

Когда Али лёг спать, я ушла в гостиную. Но почему я ушла? Почему не остановилась и не насытилась созерцанием его? Разве я не знала тогда, что следующая наша встреча произойдёт лишь в ином мире?

Мои размышления прервал голос матери.

– Фереште, дорогая Фереште, мне принести твой ужин, или ты сама придёшь?

Я быстро вытерла слёзы и посмотрела на своё отражение в стекле фотографии Али. Кончик носа и глаза покраснели. Я не была голодна, но всё же отправилась в гостиную, где расстелили большую скатерть для всех гостей.

Дома были близкие люди: Марьям, её муж и дочка, Хаджи Садег, его жена и дети, родители Али, бабушка и дедушка Али: Хаджи-баба и Ханум-джан – и бабушкин брат, дядя Мухаммад, который раньше жил за рубежом, но уже несколько лет, как оставил жену и ребёнка и вернулся в Иран жить вместе со своими родителями. Мне стало больно… Какой же весёлой и счастливой семьёй мы были. Что бы здесь творилось, если бы Али и Амир были живы, их шутки и смех раздавались бы по всей квартире. Почему с нами такое произошло?..

Какое странное семейное собрание у нас получилось, такое унылое и безжизненное. К вечеру Мансуре-ханум стало плохо из-за болей в почках, поэтому Хаджи Садег отвёз её к доктору. Все молчаливо и тихо сидели вокруг скатерти, лишь Насер-ага пытался поднять всем настроение.

– Эй, твой сынок убивает нас, Фереште! Почему он совсем не плачет?!

– Фереште, вместо того, чтобы плакать, он весь краснеет.

На ужин у нас был рис с гороховой и картофельной подливкой. Марьям, неся в руках поднос, прошла мимо меня, и до меня тут же донёсся запах оманского лимона.

Я села возле Мансуре-ханум и спросила у неё:

– Как вы себя чувствуете? Что сказал врач?

Лицо у Мансуре-ханум было бледным, под глазами набрякли мешки.

– Киста почки увеличилась. Врач говорит, что нужно оперировать. Ох… Скажи мне, как тут можно не нервничать?

Насер-ага, у которого на руках всё еще был Мухаммад Али, обратился ко мне:

– Невестка, возьми своего сына. Я столько раз его щипал и кусал, но он всё равно не плачет.

– Да, – взволнованно ответила я.

– Насер, – безжизненно и вяло обратилась к нему жена, – пусть количество песчинок на могиле Али будет равно годам жизни этого малыша. Как же он похож на него. Али тоже был таким. Он не издавал ни звука, даже когда болел или испытывал боль.

– Он, конечно, был тихим и спокойным в детстве, – засмеялся Насер-ага, – но определённо компенсировал всё, когда стал взрослее. Чуть ли не по стенам бегал!

– Кто? Мой сын? – медленно выговаривая слова, произнесла Мансуре-ханум. – Не помнишь, как до своей гибели он заболел, но никому и слова не сказал? Мы поняли всё только по его нездоровому виду.

Насер-ага задумался и тихо сказал себе под нос:

– Цвет его лица говорил о тайне, которую он хранил внутри… Правду говоришь. Когда он вернулся из зоны боевых действий, состояние его было ужасным, но он ни разу не пожаловался и скрывал всё. Я тогда спросил у него, что с ним. А он лишь ответил: «Ничего». Я спросил ещё раз: «Ты простудился?» – а он лишь сказал: «Наверное». Моё предложение пойти к врачу он сразу отверг и сказал, что Фереште даёт ему нужные таблетки. Я тогда принёс ему лекарство, и он молча выпил его. Хаджи Садегу пришлось силой отвезти его к врачу, где ему сделали укол. Когда он вернулся домой, мы тут же уложили его спать. Проснулся он в полночь и пошёл на кухню. Я последовал за ним и спросил: «Тебе лучше, сынок?» – «Нет, я голоден», – ответил он.

– Я тогда проснулась от шума на кухне, – добавила Мансуре-ханум. – Придя туда, я увидела Али, сидящего на полу. Он ел яичницу и повторял: «Как вкусно! Прямо что надо!». Мы только потом поняли, что он несколько суток вообще ничего не ел.

– Да, вы правы, – подтвердил Хаджи-баба. – Али был очень стойким и сильным. Друзья говорили, что во время всех семи ранений, которые он перенёс, он не издал ни единого звука. Помнишь, как через два-три дня после свадьбы мы пригласили вас домой? Вечером в спортзале во время занятий кунг-фу он вывихнул ногу. Не понимая, в чём дело, я видел за столом, что ему не по себе, он был весь красный, но ничего не говорил.

– Да, – кивнула мама, – это произошло 28 мая в прошлом году. Я прекрасно помню тот день, так как это был день рождения Фереште. Я хотела выйти и купить торт, но Фереште не позволила, сказав, что не хочет никого беспокоить. Хаджи-баба говорит правду, я заметила, как во время ужина ему было неспокойно. Он покраснел и, сжавшись, сидел в углу. Я подумала, что он стесняется, так как они с Фереште тогда только поженились.

– Фереште, – обратилась ко мне мама, – тебе положить рис или качи?

Мне снова захотелось плакать и убежать в ту комнату, где я смогу вдоволь нарыдаться. С усилием я выдавила:

– Рис, но немного, пожалуйста.

* * *

В понедельник 4 января 1988 года в мечети Махдийе мы провели поминальное мероприятие в сороковой день со смерти Али.

В тот день я осталась дома вместе с несколькими соседками, которые пришли ко мне, чтобы не оставлять одну. Мероприятие началось в 9 утра и закончилось в половине 12-го, однако все вернулись после часа. Как рассказывали, по всей провинции было проведено около 60–70 поминальных мероприятий в честь Али в различных городах и сёлах. Большое количество людей посетило мечеть Махдийе, а на обед пришло много гостей к нам домой. Заранее обо всём подумав, Хаджи Садег для всех заказал еду на дом.

Знакомые и родственники в мечети спрашивали обо мне, некоторые из них только там узнали о рождении Мухаммада Али, а после обеда близкие люди пришли домой навестить нас. Многие принесли мне и сыну подарки, среди них были одеяла и одежда, а также игрушки для малыша. Несколько родственников подарили мне отрез материи и разноцветный платок, учтиво призывая перестать надевать чёрное и выйти из траура. Некоторые из них и вовсе настаивали на том, чтобы пойти в салон красоты, если я дам на то согласие. Среди гостей была светленькая женщина моих лет. Она всё время сидела рядом со мной и проявляла заботу. Как бы я ни пыталась понять, кто она, но так и не вспомнила и решила, что наверняка это супруга одного из товарищей Али. В конце концов она сама обратилась ко мне:

– Панахи-ханум, вы, наверное, меня не знаете?

– К сожалению, нет. Сколько бы я ни думала, не могу вас вспомнить.

– Вы имеете на то полное право, но вас знают все, так как вы супруга самого Али Читсазийана. Кто в Хамадане не знает о нём.

– Спасибо большое, – еле слышно пробормотала я. – Вы очень любезны.

– Мы в прошлом году после праздника в мечети Махдийе учились стрельбе. Помните? Вы нас там не заметили, но все женщины мимикой или как-то иначе указывали на вас, говоря, что вот та высокая девушка – жена Али Читсазийана. Я не знаю почему, но мне тогда показалось, что раз вы жена командира, вы, должно быть, стреляете лучше всех нас.

Незнакомка засмеялась и добавила:

– Но во время стрельбы все пули пролетели мимо мишени.

Мне тоже стало смешно от тех воспоминаний, и я улыбнулась.

Тем временем Марьям с большим подносом в руках, наклоняясь, предлагала чай всем гостям, сидевшим в гостиной, а Нафисе с сахарницей в руках следовала за ней.

– Панахи-ханум, – продолжала незнакомка. – Мы состоим в кружке «Сопротивление» при мечети Махдийе и вместе с другими сёстрами занимаемся издательской деятельностью. Я прошу прощения… Но если бы вы смогли поделиться какими-то интересными воспоминаниями о супруге, мы могли бы это напечатать.

Затем она открыла свою сумку и достала тетрадь с ручкой.

Я погрузилась в мысли и воспоминания об Али, но в тот момент мне ничего не приходило в голову, и я сказала ей:

– Но я ведь не была с ним во время военных действий, а у Али не было привычки рассказывать о войне.

– То есть он ничего не рассказывал об операциях, о своих друзьях, о ранениях? – с удивлением спросила она.

– Ничего. Если я и узнавала что-то, то не от него, а от его друзей. О себе самом он ничего не рассказывал.

– Прошу прощения… Когда вы вышли замуж?

– В марте 1986 года.

Незнакомка стала считать на пальцах рук и сказала:

– То есть вы жили вместе приблизительно год и восемь месяцев?

– Да, приблизительно так.

– Наверняка у вас есть какие-то воспоминания того времени?

Я снова погрузилась в мысли и стала размышлять о том, каким воспоминанием мне поделиться: о жизни в Дезфуле или о поездке в Мешхед и Кум, рассказать о нашей свадьбе или же о приключениях в больнице Сасан…

– Извините, а в чём цель этого интервью?

– Ну, я думаю, что люди хотят знать о командирах, о том, какие они люди, и особенно о том, каковы они в личной жизни, в отношениях с супругой, с семьёй…

Я улыбнулась в ответ на её слова и сказала:

– Люди знают Али лучше, чем его семья и я. Он известен своей храбростью, своей любовью к имаму Хомейни и внимательностью к его изречениям. Во всех своих речах Али постоянно повторял одну мысль: «Не давайте идеям имама оставаться неисполненными». Он был очень дружелюбным и общительным человеком.

Моя собеседница безнадёжно посмотрела на меня, положила ручку в тетрадь и, закрыв её, спросила:

– То есть вы хотите сказать, что у вас нет ни одного воспоминания?

У меня было очень много воспоминаний об Али: с первого дня, как он засватал меня, до того момента, когда мы в последний раз попрощались. Я даже все эти даты 1986–1987 годов отметила в календаре, так как имела особое увлечение записывать некоторые воспоминания и события нашей совместной жизни. Даже если я не имела возможности подробно описать их, то особенно важные события отмечала в ежедневнике хотя бы одним словом или небольшим пояснением. К тому же я собирала на память очень много вещей, хранила все его письма, все его подарки, начиная с мохра[13]13
  Мохр – небольшая плитка из камня или прессованной глины, к которой мусульмане-шииты прикладываются лбом во время совершения намаза (прим. ред).


[Закрыть] из Кербелы и заканчивая молитвенным ковриком, чётками, кусочком материи, который он привёз после встречи с имамом, небольшими флаконами масляных духов, которые он наносил за уши перед намазом. Но я подумала: «Какую пользу могут принести людям мои личные воспоминания о его жизни?»

Увидев, что я замолчала, настойчивая собеседница прервала мои размышления словами:

– У вас нет никаких воспоминаний?

– Извините, – улыбнувшись, сказала я. – В такой обстановке и состоянии мне трудно что-то вспомнить.

Она не стала больше настаивать и положила свои письменные принадлежности в сумку. Выпив чая и отведав сладостей, она вышла, взяв с меня обещание дать интервью как-нибудь в другой раз.

* * *

Ночью, когда все гости ушли, мы собрались вместе в своем маленьком семейном кругу.

Мансуре-ханум было плохо. Она не хотела прощаться с Марьям, которая собирала свои вещи и рано утром уезжала с мужем, а Насер-ага и все остальные молча и печально сидели в углу. Мама, обтирая Мухаммада Али влажным платком, сказала мне:

– Фереште, ты тоже собери вещи. Завтра поедем вместе. Твой отец один, а девочки идут в школу. Даже не знаю, что они там дома натворили за все эти дни.

Она уложила в постель внука, запах которого заполнил всю комнату. Это был запах его присыпки, молока и детского мыла. Я встала и начала складывать в сумку его вещи, собрав всё заранее, чтобы утром ничего не забыть. Мухаммад Али проснулся, он всё ещё был красным, но его опухлость уже прошла, из-за чего он казался ещё более худым. Лёжа, он смотрел в потолок своими серыми глазками и совсем не капризничал. Я взглядом поймала на стене фотографию Али, который печально смотрел на меня, и произнесла:

– Дорогой Али, чем ты обеспокоен? Все надежды женщины зависят от мужа. Теперь, когда тебя нет, я испытываю здесь другое ощущение. Мне кажется, что я здесь буду лишней ношей.

Я уходила и не знала, как скоро вернусь в эту комнату воспоминаний, в которой мы жили, когда Али возвращался из зоны боевых действий… комнату, которая пахла им… комнату, где висела его одежда. На полках в библиотеке были его книги, записки и альбом с фотографиями, которые он бесконечно любил. Уходя, я подумала, что лучше мне забрать его фотографию в рамке, но, потянувшись к ней, я застыла. Как бы я ни старалась, я не могла отнять руку. Вдруг я услышала голос Насера-аги:

– Фереште, что ты делаешь?

Сумев, наконец, оторвать руку от фотографии, я сказала:

– Насер-ага, завтра я хочу вернуться в отцовский дом. С вашего позволения, я хотела забрать фотографию Али.

– Ты хочешь уйти? – с удивлением спросил он и, повернувшись к двери, стал звать жену. – Мансуре! Мансуре! Смотри, что тут говорит Фереште! Она хочет уйти!

Через некоторое время Мансуре-ханум, мама, Хаджи-баба и Ханум-джан показались в дверях. Заметив мои собранные вещи, Мансуре-ханум не выдержала и заплакала. Посмотрев на неё и не зная, как мне быть и что говорить, я тоже расплакалась. Насер-ага также еле сдерживал слёзы. Пришла Марьям и, увидев плачущую мать, встревоженно спросила:

– Мама, что случилось?

Мансуре-ханум плакала с такой болью, что дрогнуло бы самое каменное сердце. Дочь обняла её, но вместо того, чтобы успокоить, тоже заплакала. Атмосфера была настолько тяжёлой, что каждый входящий в комнату и видящий эту сцену невольно начинал плакать. Я знала, что в последние дни и во время мероприятия все сдерживались и старались не заплакать на радость врагам, отдавая им в руки козырь. Единственный, кто всё ещё держался, был Насер-ага. Собрав все силы в кулак, он сказал:

– Души Али и Амира сейчас с нами. Давайте произнесём салават для них.

Последовав его предложению, мы все произнесли салават.

Дядя Мухаммад сидел возле Мухаммада Али и играл с ним. Посмотрев на них, Насер-ага продолжил:

– Я уверен, что души Али и Амира наблюдают за нами, поэтому, во имя всего святого, прошу вас, давайте не будем плакать.

Все услышали, как дрожал его голос, он был словно потрескавшееся стекло, готовое разбиться при малейшем движении.

Мансуре-ханум, Марьям и мама успокоились, а Насер-ага, обернувшись, сказал мне:

– Фереште, дорогая, теперь скажи нам. Ты устала от нас? Тебя кто-то обидел?

– Нет! – не задумываясь, воскликнула я. – Клянусь, нет никаких обид.

Мансуре-ханум снова заплакала:

– Так почему же ты хочешь уйти?

– Я не хочу доставлять вам неудобство, – посмотрев на маму, сказала я. – Мама тоже хочет пойти домой, ведь отец и сёстры там одни.

Мансуре-ханум прижала к груди внука и, рыдая, сказала:

– Куда ты хочешь увезти моего любимого внука? Дорогие Амир и Али… Господи. Амир… Али… Куда вы хотите уйти?

Дрожащим голосом Насер-ага обратился к нам:

– Нет, дорогая. Не говори так. Это слова чужих друг другу людей, но ты ведь нам родная. Ты наша дочь, а Мухаммад Али – наш внук. О каких ещё неудобствах может идти речь? Это ваш дом… Слава тебе, Господи, если оба моих сына стали мучениками, значит, они были достойны этого, и Ты принял их. Господи, хвала Тебе за то, что наши дети не стали причиной нашего позора и унижения. Хвала Тебе за то, что наши дети являются поводом для нашей гордости и величия. Господи… Тысяча восхвалений Тебе за то, чем Ты щедро одарил нас, и тысяча восхвалений за то, что так красиво забрал.

Немного помолчав, Насер-ага, чтобы разрядить обстановку и поднять всем настроение, начал шутить:

– Нет, действительно, ты лучше забери этого ребёнка. Он нас уже добил. Вы посмотрите на него! Совсем не плачет и не капризничает! У меня уже пальцы покраснели от того, сколько я его щипал! Вот дети были раньше – капризничали и кричали так, что их голос доносился до людей из соседних домов.

Увидев плач Мансуре-ханум и услышав слова Насера-аги, я решила остаться, ведь мне и самой было тяжело расстаться с этой комнатой, в которой витала какая-то особая аура, дарившая мне ощущение присутствия моего мужа. Я хотела, чтобы поскорее наступила ночь, хотела вместе с сыном лечь в комнате Али, где я всегда видела его во снах. Ту ночь и все последующие мы ложились спать именно там.

* * *

Мухаммаду Али исполнилось три месяца. Иногда мы ездили в гости к Хаджи Садегу на несколько дней, порой отправлялись к маме, но нашим основным домом был дом Насера-аги.

Здоровье Мансуре-ханум оставляло желать лучшего. Киста в её почке увеличивалась, сказываясь на общем состоянии здоровья. Насер-ага решил забрать жену в Тегеран, чтобы какое-то время она наблюдалась и лечилась там у хорошего врача. В связи с этим через два месяца я и Мухаммад Али переехали к маме, но уже тогда мы договорились, что, как только они вернутся, несколько дней в неделю я буду жить у мамы, а по четвергам и пятницам стану приезжать к Насеру-аге и Мансуре-ханум.

* * *

В отцовском доме моё состояние заметно изменилось: я стала ещё сильнее испытывать одиночество. Каждое утро папа отправлялся на работу. Он работал парикмахером в известном салоне на перекрёстке Шариати в Хамадане, имевшем особых многочисленных клиентов. Мама каждое утро и после обеда уезжала в швейный цех, в котором на добровольных началах работали несколько женщин, шивших униформу для военных. Он располагался на втором этаже над продуктовым магазином на улице Баба Тахер рядом с мечетью Мирза Давуд.

Обе мои сестры были школьницами, поэтому по утрам дом пустел, и мы с сыном оставались одни. Мухаммад Али же с самого рождения был тихим и некапризным ребёнком.

В те дни моего одиночества мне было особенно трудно. Я уходила в себя и большую часть своего времени посвящала написанию дневника, перенося в него воспоминания из календаря 1986–1987 годов. Мама была единственным человеком, который старался вызволить меня из этого всепоглощающего одиночества. Чаще всего она уходила в цех, быстро справлялась с делами и возвращалась домой, порой отменяла работу после обеда и иногда сама занималась организацией траурных мероприятий, на которые брала меня с собой. Мухаммад Али иногда оставался с дедушкой, чтобы мы с мамой могли прогуляться вдвоём хотя бы в течение получаса. Мы кое-что покупали на рынке или просто гуляли по улице. По четвергам и пятницам я чаще всего была в доме у Насера-аги.

Одиночество и тоска были тогда самыми тяжёлыми испытаниями в моей жизни после гибели Али. Чтобы хоть как-то отвлечься, я каждый день ждала прихода гостей или знакомых, но их было немного, из-за чего у меня возникало ощущение, что после смерти мужа о нас все позабыли.

В те дни, заполненные многочисленными трудностями, которые сложно описать, я смогла сохранить должное терпение и стойкость только лишь благодаря любви к имаму Хомейни и своей приверженности принципам революции. Мне предстояло принять очень важные решения. Али до конца пошёл за своей мечтой, а я находилась лишь в начале пути.

На следующий год война закончилась, солдаты возвращались из зоны боевых действий и приступали к повседневной жизни… Постепенно всё стало меняться.

По совету мамы в 1988 году я поступила в училище и начала обучаться по специальности «сестринское дело». Первые годы разлуки с Али были самыми трудными в моей жизни, но календарь и дневники, которые я вела, помогали мне жить и ощущать его присутствие рядом. Все эти записи я всегда ношу с собой, и мне хватает беглого взгляда на ключевые слова, которыми я отмечала разные события, чтобы все воспоминания с первого дня сватовства до самой смерти Али снова предстали перед моими глазами.