Текст книги "Великие Моголы. Потомки Чингисхана и Тамерлана"

Акбар

Одно из последних письменных распоряжений Хумаюна оказалось необыкновенно разумным. Всего за два месяца до смерти он назначил Байрам-хана, чей талант полководца вернул Великим Моголам их империю, телохранителем Акбара. Когда известие о фатальном падении Хумаюна с крыши библиотеки дошло до них, оба, Акбар и Байрам-хан, находились в Пенджабе, сражаясь с Сикандар-шахом, который был побежден, но не уничтожен в Сирхинде в предыдущем году. 14 февраля 1556 года в одном из садов Каланаура тринадцатилетний мальчик был провозглашен императором. На нем были раззолоченная мантия и темная тиара, и он восседал на обширном помосте, специально построенном для этого случая. Помост этот все еще возвышается посреди просторного и пустынного поля в Пенджабе.

Три афганских претендента спорили между собой из-за трона, на который с абсолютной математической точностью имели равные права с Акбаром. Бабур и его сын Хумаюн правили пятнадцать лет; Шер-шах и его сын Ислам-шах тоже правили пятнадцать лет. Ни одна из чаш на весах законности не склонялась хотя бы в малой степени в ту или другую сторону, а сила афганцев, если бы они объединились, была бы неодолима для Акбара. К счастью, они действовали раздельно. Байрам-хан и Акбар решили, что наиболее опасен из этих трех Сикандар, и сосредоточили все силы на борьбе с ним в Пенджабе, поручив защиту Дели его могольскому губернатору Тардибек-хану.

В действительности главная угроза будущему Акбара исходила не со стороны трех афганских царевичей, а от индуса, который, даже не обладая преимуществом принадлежать к высшей касте, совершил в это время короткое, но впечатляющее вторжение в мусульманские владения. Звали его Хему, и начинал он свою жизнь торгуя селитрой на улицах Ревари. Заняв должность весовщика на рынке, он своими способностями привлек внимание афганских правителей и на службе у них возвысился до того, что стал главным визирем Адиль-шаха, одного из трех царевичей-претендентов. Малорослый и слабый физически, Хему, тем не менее, оказался великолепным стратегом и выиграл для своего повелителя двадцать два сражения; неудивительно, что в результате он пришел к мысли о собственном воцарении. В октябре 1556 года он с большим войском подступил к Дели; он держал в укрытии три сотни боевых слонов вплоть до последней минуты перед внезапной атакой, в результате которой могольское войско под командованием Тардибек-хана в панике обратилось в беспорядочное и позорное бегство. Хему вошел в Дели и провозгласил себя независимым государем под индийским именем раджа Викрамдитья.

При известии о падении Дели большинство представителей знати из армии в Пенджабе поспешили бежать в безопасный Кабул, но Байрам и Акбар приняли смелое решение выступить против превосходящих сил Хему. Чтобы поднять дух своих сподвижников, царевич и его телохранитель затеяли весьма дорогой спектакль. Начальник артиллерии получил приказание «устроить фейерверк для развлечения солдат», а также «изготовить чучело Хему, набить его порохом и бросить в огонь». Когда к ним присоединились моголы, бежавшие из Дели во главе с Тардибек-ханом, это оказало деморализующее влияние на солдат, и тогда Байрам предпринял решительный шаг, вероятно без ведома Акбара, и приказал казнить Тардибека, обвинив его в трусости за поспешное бегство из столицы. Абу-ль-Фазл и Джахангир позднее писали, что Байрам-хан воспользовался отступлением из Дели как предлогом отделаться от соперника. Возможно, и так, однако его поступок оказал должное воздействие на тех моголов, кто страшился предстоящей неравной битвы. Во всяком случае, смерть Тардибека выглядит как вполне заслуженный конец его жизни. Ведь именно Тардибек отказался дать лошадь Хамиде, именно он одалживал императору деньги из двадцати процентов роста, и это он дезертировал в критический момент.

5 ноября 1556 года моголы встретили армию Хему в Панипате, на том же самом поле битвы, победа на котором тридцать лет назад привела Бабура в Дели. Это было не просто совпадением. Армии, намеренные сражаться друг с другом на равнинах Хиндустана, обыкновенно двигались к ближайшему региону, о котором по опыту было известно, что преимущество здесь дает удачное расположение выбранной позиции. В этой, одной из трех знаменитых битв при Панипате (1526, 1556 и 1761) моголов спас счастливый случай после долгого и тяжелого сражения, которое, скорее всего, обернулось бы для них поражением: стрела угодила Хему в глаз, и, хотя она не убила его немедленно, он лишился сознания. В любой битве того времени гибель вождя означала конец сражения, и одного вида того, как крошечный Хему повалился навзничь на своем сиденье на спине у любимого слона Хаваи, оказалось достаточно, чтобы его войско дало стрекача. В бессознательном состоянии Хему принесли к Акбару и Байраму, и в таком виде он и был обезглавлен под самоупоенные выкрики о том, какое это святое дело убить неверного. Голову Хему отослали в Кабул, а тело отвезли в Дели и водрузили на виселицу. Затем последовало массовое убиение пленных, и по обычаю Чингисхана и Тимура в сооруженную по случаю победы башню были вставлены их головы. Питер Манди, английский путешественник, посетивший империю Великих Моголов семьдесят пять лет спустя, обнаружил, что такие башни с головами «бунтовщиков и воров» все еще существуют, и зарисовал одну из них «с головами, пропитанными известью и помещенными в стену так, что видны были одни лица». Большинство из пятнадцати тысяч слонов Хему были захвачены, и подобное увеличение сил и богатства, бесспорно, отдавало Дели в руки Акбара – хотя бы на время. Часть войска была отправлена прямо с поля битвы занять Дели, Акбар и остальная часть армии последовали в столицу на следующий день.

Доставленная в Кабул голова Хему ужаснула своим видом женщин в гареме, но и принесла им чувство облегчения. Хумаюн получил тяжелый урок, когда после понесенного от Шер-шаха поражения при Чаусе вынужден был расстаться на берегах Ганга с несколькими из своих родственниц, и потому, возвращаясь в Индию, оставил гарем в относительной безопасности в Кабуле. После его смерти обстановка в Хиндустане была слишком неустойчивой для того, чтобы женщины отважились отправиться в дорогу, но теперь прибытие кровавого сувенира означало, что они могут предпринять эту поездку. Для Гульбадан, тети Акбара, история повторилась; в свое время она, девочкой пяти или шести лет, совершила такое путешествие в обществе прочих обитательниц гарема, когда ее отец Бабур занял Дели после победы при Панипате. К тому времени, когда гарем прибыл в Хиндустан, Акбар и Байрам снова отбыли в Пенджаб, преследуя Сикандар-шаха, и осадили его в крепости Манкот. Акбар предпринял верховую однодневную поездку, чтобы встретить мать и других женщин своей семьи. Истосковавшийся взор Хамиды был вознагражден созерцанием дивной красоты его величества шахиншаха. Сикандар вскоре сдался в обмен на обещание сохранить ему жизнь и владения – он больше не причинял тревог и мирно скончался на своей земле спустя два года. В том же 1557 году другой афганский претендент на трон, Адиль-шах, был убит в сражении с правителем Бенгалии. В течение восемнадцати месяцев после воцарения Акбара и еще до того, как ему исполнилось пятнадцать лет, три самые серьезные угрозы его трону в лице Хему, Сикандар-шаха и Адиль-шаха были устранены.

Делами государства ведал Байрам-хан, и приближенные из царского окружения не могли не заметить, что юный подопечный регента нимало не интересуется своими обязанностями императора. Наиболее тревожным казалось то, что он отказывался обучаться чему-либо полезному с этой точки зрения, за исключением чисто физических упражнений, необходимых для того, чтобы участвовать в битвах. Абу-ль-Фазл, которому каждый поступок Акбара представлялся верхом совершенства, снова и снова пытается пояснить, что откровенно легкомысленное поведение Акбара есть «неизбежный недостаток этого возраста» и что «даже если он внешне проявлял равнодушие к делам, то на самом деле он в них был глубоко заинтересован и проверял преданность». Тем не менее между строк перед нами вырисовывается типичный облик умного, но ленивого мальчугана школьного возраста. Астрологи еще во время пребывания царевича в Кабуле определили благоприятный час для его первого официального урока, но «когда этот час настал, царственный ученик предпочел занятиям физические упражнения и удрал». Как обычно, учителя более всего возражали против физических упражнений, занятий спортом, как бы мы сказали сейчас, в особенности против охоты и любых игр, в которых принимают участие животные. Первый наставник Акбара был изгнан за то, что якобы приучил своего подопечного гонять голубей, однако похоже, что в этом случае ученик совратил незадачливого учителя. Любой преподаватель, которому доводилось писать отзыв о знатном отпрыске, безусловно, пришел бы в восторг от того, с каким мастерством Абу-ль-Фазл смешивает реальное с желаемым в своих отзывах о юном царевиче.

Вполне объяснимым и теперь уже общеизвестным результатом этого оказалось то, что Акбар, единственный в царской семье, где ученость и культура всячески поощрялись, был неграмотным. Немало спорили по поводу того, можно ли принимать буквально категорические утверждения ряда современников Акбара на этот счет. Абу-ль-Фазл утверждает, что император обычно сам отмечал черточкой место, до которого дошел в тексте слуга, исполняющий обязанности чтеца; в рукописи «Зафар-наме» имеется название месяца, написанное детским, несформировавшимся почерком, а под ним – примечание Джахангира, что это рука его отца. Правда, видимо, заключается в том, что в детстве Акбар учился начаткам чтения и письма, но предпочел этим не пользоваться – вначале по выбору, а позже потому, что читать и писать плохо было хуже, чем вообще этим не заниматься. Для правителя времен Акбара не уметь читать было, пожалуй, скорее преимуществом, нежели недостатком. Это означало, что он должен получать все сведения от других людей и публично апробировать собственное мнение; поступая таким образом, он неизбежно приобретал искусство передавать власть и спрашивать с тех, кому он ее передавал; к тому же в результате у него развивалась замечательная память, как это и было в случае с Акбаром. Его предок Тимур, завоеватель и покровитель искусств, повествования о жизни которого любил слушать Акбар, был неграмотен.

У Акбара было беспокойное детство, он служил пешкой в игре между отцом и дядями; в очень раннем возрасте он уже принимал участие в военных действиях. В десять лет был вместе с отцом в сражении, ему передали командование воинами его убитого дяди Хиндала; в двенадцать лет, в победоносной битве под Сирхиндом, он находился в передовых частях и номинально возглавлял их. Еще мальчиком в Кабуле он приводил всех в ужас своим пристрастием скакать на пришедших в ярость во время гона верблюдах, а позже в Индии он больше всего любил сидеть на спине у слона-самца во время его драки с другим слоном. Из книг Акбар усваивал только то, что могло помочь ему стать царем-воином, а собственно говоря, в те времена именно это и требовалось от каждого правителя. Даже свою страсть к охоте он сумел использовать во имя этой цели. По мере того как его империя росла и набирала силу, все более неполитичным для него становилось непосредственное пребывание в боевых рядах во время выступлений против мелких беспорядков и мятежей, однако в обычае у моголов было применение войск для загона дичи во время охоты. Акбар годами прибегал к такому способу, отправляясь в охотничьи экспедиции в те места, где было неспокойно и где само его присутствие в качестве охотника, преследующего оленей или тигров, наводило мир и порядок. В ретроспективе недостатки Акбара-школяра как бы приобретали разумный смысл, какого у них на самом деле не было.

В то время как юный император, по выражению Абу-ль-Фазла, «был скрыт занавесом», Байрам-хан весьма успешно вел государственные дела, осуществляя строгий контроль в центре и время от времени осуществляя походы с целью расширения границ империи. Тем не менее обстоятельства начали складываться против него. Начать с того, что он исповедовал шиизм, а большинство знати было суннитским, и Байрам-хан ничтоже сумняшеся сыпал соль на больное место, в особенности когда назначил ничем не примечательного шиитского теолога шейха Гадаи в так называемый Главный Садр[25]25
  С а д р – управление делами религии; в данном случае имеется в виду такое учреждение имперского масштаба.


[Закрыть] на один из двух высших духовных постов в стране. Однако религиозные разногласия были попросту благовидным предлогом для того, чтобы бороться с огромным личным влиянием Байрам-хана и уронить его престиж. Байрам-хан был горд, высокомерен и достаточно уверен в своих силах, чтобы действовать тайно. Он вел настолько роскошный образ жизни, что даже Акбар мог бы пожаловаться, что его приближенные и слуги куда беднее, чем люди Байрам-хана.

Наиболее сильное противодействие Байраму исходило из круга членов семьи Акбара и из гарема, где его возглавляла Махам Анга, умная и честолюбивая женщина, влияние которой зижделось на том, что она в свое время была главной кормилицей Акбара. Все свои честолюбивые помыслы она сосредоточила на сыне, Адхам-хане, который, будучи молочным братом Акбара, считался почти членом семьи. Храбрый в сражениях, Адхам был слишком порывист, жесток и ни в малой мере непригоден для того, чтобы занимать командный пост. Между тем мать и сын в марте 1560 года уговорили Акбара поехать в Дели без Байрама, который оставался в Агре, и легко убедили его подписать указ об освобождении Байрама от должности главного визиря – легко потому, что Акбар, уже семнадцатилетний, считал, что готов сам взять в руки бразды правления государством. Он предложил Байраму совершить паломничество в Мекку – могольский вариант остракизма – и посулил снабдить его деньгами, нужными для этого. Байрам настолько болезненно воспринял отставку, что даже не пожелал встретиться с Акбаром, но был слишком предан для того, чтобы принять предложение кое-кого из своих приспешников и выступить в поход на Дели с целью силой избавить Акбара от его новых советчиков. Он и в самом деле стал собираться в Мекку, но тут Акбар сделал глупость и послал войско с приказанием изгнать своего опекуна из страны. Это было слишком для Байрама, он вступил в сражение, но был взят в плен и доставлен к императору как мятежник. Но на этот раз победу одержал здравый смысл Акбара. Беседа была трогательной и сердечной; император оказал всяческое уважение человеку, который за прошедшие четыре года заложил прочные основы империи, и предложил ему продолжить путь в Мекку. К несчастью, случилось так, что 31 января 1561 года, когда Байрам осматривал Патан, древнюю столицу Гуджарата, совсем недалеко от порта Камбей, откуда обычно отплывали паломники, он был убит из мести неким афганцем, отец которого погиб в сражении с войском Байрама пять лет назад.

Большая часть влияния, которым пользовался Байрам-хан, теперь перешла к Махам Анге, но она и ее сын вскоре обнаружили, что не могут долее употреблять власть в полном смысле слова. В феврале 1561 года Адхам-хану было приказано захватить Мальву, область, управляемую сластолюбцем по имени Баз Бахадур[26]26
  Б а з – слово арабского происхождения, обозначающее всякого игрока, в том числе и исполнителя на музыкальных инструментах; б а х а д у р значит «герой»; это слово попало во многие языки Востока из древнетюркского языка, где оно имело форму багатур и то же значение.


[Закрыть], как его прозвали в домашнем кругу за огромный гарем и музыкальные способности, – песни, сложенные им в честь самой любимой и красивой из его женщин Рампати, можно было услышать даже на базарах Хиндустана. Однако Баз Бахадур был куда менее силен как военачальник, чем как любовник, и когда стало ясно, что битва под стенами его столицы, города Сарангпур, против войска Адхам-хана явно проиграна, он попросту сбежал, бессердечно бросив свой гарем и вдобавок оставив приказ поубивать женщин – только бы они не попали в руки моголов. Впрочем, многим из них удалось скрываться достаточно долго, чтобы их захватили. Даже знаменитая Рампати, получив несколько ударов саблей от евнуха, оставленного ее охранять, все-таки выжила. Но когда Адхам-хан настоял на ее передаче ему и самолично явился к ней в дом, он обнаружил, что Рампати приняла яд.

Поведение Адхам-хана после победы при Сарангпуре было возмутительным как само по себе, так и по отношению к Акбару. Вместо того чтобы отправить пленных и добычу в Агру, он отправил туда всего несколько слонов, а остальное оставил себе. Всех пленников, за исключением молодых девушек из гарема, толпами согнали к Адхам-хану и его сподвижнику и помощнику в сражении Пир-Мухаммеду и безжалостно убили, в то время как оба военачальника обменивались шутками и насмешками. При этом присутствовал историк Бадавни, а его друг даже набрался мужества выразить протест, оставшийся без внимания. Истинным преступлением в глазах ортодоксального муллы Бадавни и, без сомнения, в глазах многих ему подобных было то, что многие из жертв оказались мусульманами: «сейиды[27]27
  С е й и д (сеид) – почетный титул мусульманина, возводящего свой род к пророку Мухаммеду (у шиитов – и к зятю пророка Али).


[Закрыть] и шейхи вышли к нему навстречу, держа в руках Кораны, но Пир-Мухаммед-хан приказал их всех убить и сжечь». В эти ранние времена правления Акбара подобная резня еще считалась нормой по отношению к индусам, как это было после поражения Хему при Панипате.

Когда известия из Мальвы дошли до Акбара, он показал, что теперь сам себе хозяин, способный действовать быстро и решительно. Он был настолько взбешен услышанным – кажется, правда, в большей степени потерей сокровищ и красивых женщин из гарема, чем ужасающими подробностями резни, – что, не обращаясь к своим советникам, выступил в Мальву с небольшим отрядом и достиг ее быстрее, чем посланные предостеречь сына чрезвычайные гонцы Махам Анги. Понятно, что Адхам-хан был не на шутку испуган внезапным появлением императора. После нескольких дней тревожной неуверенности и возвращения присвоенной добычи Адхам получил официальное прощение, но даже и теперь удержал при себе двух самых соблазнительных красоток. Когда Акбар узнал об этом, Махам Анга хладнокровно приказала умертвить женщин из страха, чтобы они не сболтнули лишнего о ее сыне.

С каждым днем Махам Анге становилось очевиднее, что молодой император не из тех, кто легко позволит наступить себе на ногу. Его решительность более чем соответствовала его физической силе и смелости, которые он демонстрировал теперь в стычках гораздо более опасных, чем его мальчишеские эскапады с ярыми верблюдами и слонами. Во время возвращения из Мальвы он пешим вступил в борьбу с тигрицей и убил ее мечом. В другой раз он привел в смятение спутников, направив своего слона сквозь стену дома, в котором укрывались вооруженные местные разбойники, и после этой схватки в его щите обнаружили пять стрел.

Беспредельные жестокости Адхам-хана и его матери вскоре вызвали бурную вспышку физической импульсивности у Акбара в столкновении, которое привело к быстрому и внезапному окончанию дней их возвышения. Одним из признаков надвигающейся опалы стало назначение на должность главного визиря Атка-хана, человека, не входящего в круг влияния Махам Анги. Акбар вызвал его из Кабула в ноябре 1561 года. Спустя несколько месяцев, в мае, Атка-хан однажды сидел в общественном помещении, примыкающем к личным покоям Акбара и гарему, и занимался государственными делами, как вдруг туда ворвался со своими приближенными Адхам-хан, подбежал к визирю и приказал одному из своих людей заколоть его. Затем Адхам попытался проникнуть в гарем, но евнух-охранник успел запереть дверь изнутри, в то время как Акбар вышел из другой двери навстречу убийце. Адхам двусмысленным жестом коснулся руки Акбара, то ли умоляя о прощении, то ли собираясь напасть на императора. Акбар ударил его в лицо. Впоследствии утверждали, что след от этого удара был такой же, как от удара булавой; во всяком случае, Адхам упал без сознания. Акбар приказал сбросить его вниз через перила лестницы. Первое падение не убило Адхама, и тогда искалеченное тело принесли наверх и сбросили еще раз. Акбар сам сообщил Махам Анге известие о смерти сына, и вскоре она тоже умерла. Девятнадцатилетний Акбар стал полным хозяином самому себе.

Примерно в это время Акбар начал закладывать основы политики религиозной терпимости, которая стала одной из самых значительных черт его правления. Было бы ошибкой полагать, что в предшествующие столетия между мусульманами и индусами не существовало плодотворного сотрудничества; приливы и отливы религиозного фанатизма происходили так же, как и в эпоху правления Великих Моголов. Но Акбар, несомненно, предпринял более далеко идущие усилия уравнять в правах все значительные религиозные общности, чем любой другой император. Правители-мусульмане и прежде брали в жены индусок, но только Акбар разрешил им отправлять индуистские ритуалы в стенах царского гарема. В течение его правления индусы в гораздо большем количестве были заняты на гражданской службе, чем это было прежде. Помимо прочего, только при Акбаре это сотрудничество сделалось сознательной и предпочтительной политикой государства.

Первым большим шагом к осуществлению этой политики на практике была женитьба Акбара в 1562 году на раджпутской царевне, дочери раджи Амбера (теперь этот город носит название Джайпур). Ей предстояло стать матерью следующего императора, Джахангира, а тот в свою очередь станет брать в жены раджпутских царевен, укрепляя таким образом связи с наиболее влиятельной и сильной областью северной Индии – Раджпутаной, или Раджастханом. Раджпуты были самыми прославленными воителями Индии. Они шли в сражение, одурманенные опиумом, что приносило примечательные плоды; этот способ воевать был у них общим с афганцами, которым как-то раз пришлось прекратить очередную войну из-за плохого урожая опиумного мака. В следующем столетии войска раджпутов постоянно находились на службе у Моголов. Мало того, сами раджи предоставили в распоряжение империи свои способности как сановники, правители и военачальники. Успехи выдающихся индийских советников на службе у Моголов начинаются с появлением на ней Бхагвана Даса и Мана Сингха, членов царской семьи Амбера, с которой в результате своей женитьбы породнился Акбар.

Уменьшение двух обременительных налогов отражало все ту же политику умиротворения. Во время охоты в 1563 году возле Матхуры, священного для индуистов места паломничества, Акбар обнаружил, что его должностные лица берут налог с каждого паломника, в соответствии с порядком, установленным предшествующими мусульманскими правителями. Он запретил подобную практику в пределах всей империи на основании того, что индуистов нельзя облагать штрафами, поскольку «они не ведают, что идут по неправедному пути». Более того, в следующем году он проявил немалую смелость, отменив ненавистную джизию, установленную Кораном подушную подать на иноверцев в мусульманских странах. Устранение этого символического и чисто сакрального проявления налоговой дискриминации означало, что отныне каждый гражданин империи действительно уравнен в правах со всеми прочими, – новая концепция, которой прежние правители-мусульмане не отдавали даже чисто демагогической дани. В дальнейшие годы своего правления Акбар продолжал создавать благоприятные условия для индийских обычаев: при дворе отмечали индуистские празднества, император допускал, чтобы к нему приводили чисто вымытых и расписанных красками священных коров. Он отпускал длинные волосы на индийский манер, повязывал тюрбан в раджпутском стиле и в некоторых особых случаях ставил себе на лоб тилак – сакральный индуистский кружок, так что наиболее ортодоксальные мусульмане начали поговаривать, будто император отошел от устоев истинной веры.

Для всего этого, разумеется, существовали серьезные политические причины. Оглядываясь на историю правления девяти предшествовавших ему мусульманских династий в Индии, каждая из которых продержалась не более сорока лет, Акбар проявил недюжинную проницательность, осознав, что устойчивость власти в этой стране зависит от мирных и терпимых отношений между двумя основными религиозными конфессиями. Впрочем, он и по натуре был склонен к подобным реформам. Как уже отмечалось ранее, он был «сыном отца-суннита и матери-шиитки, рожденным в стране суфизма[28]28
  С у ф и з м – широко распространившаяся начиная с VIII в. практически во всех странах ислама система философско-мистической аскезы; некоторые монашеские суфийские ордена, к примеру орден накшбанди, пользовались значительным общественным влиянием.


[Закрыть] и в доме индуса», к тому же на него произвела сильное впечатление по меньшей мере одна сторона его образования – приверженность его учителя Мира Абд-уль-Латифа принципу сульх-и-кул, то есть веротерпимости. (Для вольнодумства Абд-уль-Латифа типично, что в Персии его могли бы преследовать как суннита, а в Индии подозревать в приверженности шиизму.) Сам Акбар определенно обладал некой мистической жилкой, которая пробуждала в нем жажду выйти за пределы строгих рамок религиозного догматизма. В его жизни происходили разные неожиданные инциденты: примерно в двадцать лет он вдруг испытал внезапную «внутреннюю горечь» и чувство «сильнейшей печали»; однажды ускакал в одиночестве в пустыню и предался там медитации, позволив коню убежать; в разгар тщательно подготовленной охоты он вдруг испытал отвращение к убиению животных. Возможно, окружающим все это не казалось таким уж необычным, но для Акбара явно послужило знаком некоего откровения, определившего в дальнейшем его тягу к неортодоксальным религиозным экспериментам, составлявшим важную часть его последующей жизни.

Акбар продолжил укоренившуюся при Байрам-хане политику постоянных и непрерывных походов ради расширения границ империи. Одним из его так называемых «удачных изречений», как их определил Абу-ль-Фазл, было такое: «Государь должен быть всегда готов к завоеваниям, иначе соседи поднимутся на него с оружием». Он мог бы добавить, что иначе иссякнет приток поступлений в казну, потому что в государстве по преимуществу милитаризованном экспансия есть экономическая необходимость. Каждый из трех излюбленных Акбаром способов расширять пределы империи – посредством завоевания, договора или брака – приносил великолепное пополнение в имперскую сокровищницу. Так же как Чингисхан или Тимур, Акбар постоянно находился в движении, ни в малой мере не поддаваясь соблазну расслабиться после первого же успеха и предаться отдыху и удовольствиям, как это неизменно делал Хумаюн. Образ жизни и действий Акбара точно определен Абу-ль-Фаз-лом в одной совершенно рутинной фразе, когда он повествует о походе в Раджастхан в 1570 году: он говорит, что Акбар «по причинам политическим, ради подавления притеснителей и так далее и тому подобное выступил под предлогом участия в охоте по направлению к Нагауру».

Этот недолгий поход возымел три главных следствия, опять-таки весьма типичных. Во-первых, Акбар наконец сделал своим вассалом Баз Бахадура, который за девять лет до того потерпел поражение при Сарангпуре и с тех пор находился в бегах; ему было назначено содержание и дозволено присоединиться ко двору Моголов, где его ценили прежде всего за музыкальные таланты и где он стал коллегой великого Тансена, наиболее выдающегося музыканта в Индии того времени. Последнего Акбар в 1562 году пригласил занять должность главного музыканта при своем дворе. Во-вторых, раджа Джайсалмера попросил соизволения принять от него одну из дочерей для императорского гарема; девушка была милостиво принята, и за ней послали Бхагвана Даса. В-третьих, раджа Биканера предложил свою племянницу; она также была принята.

В конечном итоге у Акбара насчитывалось более трехсот жен, но политические преимущества этого потока предлагаемых царских дочерей, одну из которых позднее доставили даже из Тибета, были неисчислимы. Реальное число обитательниц гарема доходило до пяти тысяч, среди них немало пожилых женщин, но еще больше юных прислужниц или амазонок из России и Абиссинии в качестве вооруженной охраны – все они имели статус рабынь. Именно они, если требовалось, становились наложницами императора. Три сотни женщин считались истинными женами, хотя Коран ограничивает их количество четырьмя. Однако в одном из стихов[29]29
  Значительная часть Корана написана ритмической прозой; называть отдельные периоды такого текста стихами можно лишь условно, по-арабски здесь употребляется термин «айат». Считается, что намек, о котором говорит автор, содержится в четвертой суре (главе) Корана «Женщины».


[Закрыть] Корана, допускающем двоякое истолкование, содержится намек на допущение так называемой мута, временной, договорной формы брака, в отличие от никах, обозначающей совершение ортодоксальной брачной церемонии. По преданию, Мухаммед мирился с браками мута в среде своих последователей. В брак, обозначаемый словом «никах», можно было вступить со свободной мусульманской женщиной после совершения соответствующей церемонии и должно было вступать в подобный брак (по крайней мере, иметь такое намерение) на всю жизнь. Брак мута мог быть заключен со свободной женщиной-иноверкой, не сопровождался традиционной церемонией и совершался по взаимной личной договоренности между мужчиной и женщиной на точно определенный срок. Есть мнение, что то был древний арабский обычай, который Мухаммеду не удалось искоренить и который превратился, особенно в Персии, в узаконенное прикрытие обычной проституции. Владельцы караван-сараев предлагали путникам женщин на условиях мута на одну ночь. Соответственно шиитскому толкованию Корана мута представляет собой законный мусульманский брак. Сунниты с этим не соглашались, и Бадавни описывает замечательные споры между Акбаром и его учеными богословами-улемами на предмет того, можно ли считать на основе принципа мута, что император состоит в законном браке с огромным количеством своих жен. Стороны обменивались доводами, приводили и опровергали прецеденты ровно до тех пор, пока Акбар, отчасти напоминая своим поступком известный эпизод из истории правления английского короля Генриха VIII[30]30
  Генрих VIII (правил с 1509-го по 1547 г.) объявил себя в 1534 г. главой англиканской церкви. Непосредственным поводом послужил отказ папы римского благословить и таким образом узаконить шестой брак короля.


[Закрыть], не сместил своей волей суннитского кази, который не разделял точку зрения императора, и не заменил его кази-шиитом, с этой точкой зрения согласным. Позже Акбар имел наглость издать декрет, утверждающий, что человеку обыкновенному лучше всего иметь одну жену. Возможно, он судил при этом на основе собственного опыта.

Когда Акбар выступал в поход «под предлогом участия в охоте», это выглядело настолько внушительно, что большинство оппонентов предпочитало придержать языки. Излюбленным способом охоты у Моголов был так называемый камаргах, или круговая облава, для участия в которой привлекались значительные воинские соединения. Способ этот ценили и Чингисхан, и Тимур, главным образом за то, что он обладал качествами военной тренировки. Солдаты, используемые как загонщики, образовывали огромный круг и, сужая его, медленно продвигались по направлению к центру. В 1567 году по случаю такой охоты пятьдесят тысяч загонщиков окружили площадь диаметром в шестьдесят миль; загонщики в течение месяца постепенно добились того, что все животные, главным образом олени, оказались окруженными на площади диаметром всего в четыре мили. Акбар въехал верхом в этот круг. Императора сопровождало несколько человек придворных, но охотился он в одиночку, используя в качестве оружия попеременно лук и стрелы, меч, копье, мушкет и даже аркан. Круг оставался замкнутым, и на этой стадии охоты сложнее всего было не дать животным вырваться за его пределы: Джаухар и его друзья упустили нескольких на своем участке линии во время охоты, устроенной шахом Тахмаспом для Хумаюна, и на них был наложен штраф – по коню и по золотой монете за каждого убежавшего оленя. В определенное время на место цепи людей ставили плетеные ограждения. В 1567 году Акбар охотился в течение пяти дней, после чего наступила очередь придворных, которых потом сменили дворцовые слуги; последними получили право на охоту военные всех родов войск, принимавшие участие в облаве. Причем такая многолюдная охота порой оказывалась занятием весьма опасным, и Абу-ль-Фазл сообщает по меньшей мере о двух случаях, когда, пользуясь общей неразберихой, люди сводили между собой личные счеты. Как только простые солдаты убивали свою долю добычи, наступал традиционный для священнослужителей момент просить пощады для остальных животных. Впрочем, во время одной такой охоты, перед началом массовой бойни, Акбар, который как раз тогда увлекался мистическими опытами, вдруг приказал отпустить всех загнанных животных невредимыми. Подобное внезапное отвращение к убийству никого бы не удивило сейчас, но, безусловно, показалось странным боевым соратникам Акбара.