Текст книги "Мифы о Китае: все, что вы знали о самой многонаселенной стране мира, – неправда!"

Китайский шепот

Была такая детская игра: длинная цепь играющих приглушенным голосом передавала друг другу слово или фразу, так что на другом конце сообщение появлялось в забавно искаженном виде. У большинства из нас теперь другие развлечения, но название игры «китайский шепот» сохранилось как фигура речи, идиома, смысл которой в том, что факты или история исказились из-за отделяющих их от нас времени и расстояния[2]2
  Так буквально переводится название этой книги. В России аналогичная игра, как известно, называется «Испорченный телефон». – Примеч. ред.


[Закрыть].

Почему, однако, «китайский»? Похоже, что точного ответа не существует. Согласно одной из теорий, сообщения, передававшиеся от одной дозорной башни Великой Китайской стены к другой, приходили в искаженном виде. Другое объяснение: в свое время на Западе под словом «китайский» часто подразумевались путаница и неверные толкования, что связано со старыми представлениями о «непостижимости». Сама игра скорее всего не слишком старая, первые упоминания о ней относятся к середине XX века. Но каким бы ни было происхождение «китайского шепота», название кажется мне подходящим для книги.

На этих страницах рассматриваются истории о Китае, которые мы нашептываем друг другу. Мы увидим, как на протяжении столетий суждения о китайцах искажались, проходя через длинную цепь людей, служивших связующим звеном между Китаем и внешним миром, – и как они становились еще более неправдоподобными после своего появления на Западе. Сегодня этот процесс во многом продолжается. Наше подсознание все еще диктует нам свою интерпретацию Китая и китайцев. Очень часто, совсем как в игре «китайский шепот», мы в конце концов слышим то, что нам хочется услышать. Теперь, когда китайская экономика обещает занять главенствующее место в мире и, таким образом, оказывать еще большее воздействие на разные сферы нашей жизни, настало наконец время пересмотреть то, что, как нам кажется, мы знаем.

Миф первый
Китайская культура застыла с древних времен

В июле 1851 года Чарлз Диккенс посетил выставку китайских промыслов и диковин, устроенную в небольшой галерее в районе лондонского Гайд-парка. Среди прочих экспонатов были представлены расписные фонари, чайники из глины и хрупкие резные шары из слоновой кости. Однако тем летом этой маленькой выставке пришлось вступить в неравное состязание за признание публики. Чуть дальше по той же дороге в зелени Гайд-парка расположилась Всемирная выставка. Под сводами великолепного Хрустального дворца выстроились плоды технического и научного гения Викторианской эпохи – от паровозов и центробежных насосов до сельскохозяйственных машин и телеграфа.

Диккенс не почувствовал, что, возможно, замысел был подчеркнуть лестный для британского павильона контраст. В статье, напечатанной в собственном журнале «Простые слова» и посвященной обеим экспозициям, писатель, за год до того опубликовавший восторженно встреченный читателями роман «Дэвид Копперфилд», не скрывает презрительного отношения к произведениям Востока. «Сравните величие английских достижений с поразительной незначительностью китайских, – пишет он. – Перейдите от созданных нами, чужеземными варварами, шелкоткацких и хлопкопрядильных станков к кропотливо вырезанным из слоновой кости шарам цветочной империи: шар в шаре и круг в круге, неизменные и не имеющие никакого практического применения на протяжении тысячелетий». Из противопоставления двух культур прославленный писатель делает категорический вывод: Китай попрал «закон человеческого прогресса».

«Три китайских божества: Прошлое, Настоящее и Будущее – можно представить с одним и тем же тяжеловесным ликом. Эта почтенная, неподвижная, наводящая тоску троица восседает плечом к плечу в нерушимом согласии, окруженная желтушным ореолом, наделенная одними и теми же фамильными чертами. “Каково было Прошлое, таково Настоящее, и да будет Будущее таким же”, – возгласил Император. И все подданные простерлись ниц и вскричали: “Аминь!”»

Весьма гневная тирада, но такого рода идеи, несомненно, совпадали с настроениями большинства диккенсовских читателей. Его мысль – китайская культура застыла со времен древности – выражает общепринятые взгляды того времени. Более того, это взгляд на Китай, присущий многим предшествовавшим ему поколениям иностранцев. И в некотором отношении мы сохраняем этот взгляд на Китай и поныне.

Вневременной феномен

Откройте любой путеводитель, книгу по истории или газетную статью, посвященные Китаю, и вы везде найдете одно и то же утверждение: Китай – «старейшая непрерывная цивилизация», самая «древняя культура» в истории человечества. Мы имеем тенденцию воспринимать и сам по себе Китай как некую древнюю реликвию. В отличие от других великих империй, распавшихся на части под ударами революций и других энтропийных сил истории, Китай удивительным образом сохранился.

«Со времен Конфуция, – писал в 1922 году философ и математик Бертран Рассел, – Египетская, Вавилонская, Персидская, Македонская и Римская империи исчезли с лица Земли, но Китай устоял». Можно подумать, что, не распадись их империи, римские граждане или подданные фараонов бродили бы среди нас в том же неизменном виде и вели жизнь, подобную той, какой жили их древние предки. В более близкое к нам время Генри Киссинджер идет даже дальше в своей оценке древности Китая. Старый советник Ричарда Никсона относит Китай к той же категории, что восход солнца или ветер, характеризуя страну как «вневременной природный феномен», государство‑цивилизацию, которая, «как кажется, не имеет начала».

Постоянство китайской цивилизации поражает не меньше, чем ее долговечность. «Они сохранили все обычаи в отношении одежды, нравов, законов, традиций и манер, ни на йоту не отклоняясь от мудрых установлений своих древних законодателей», – заявляет в 1738 году историк-иезуит Жан-Батист Дю Альд. Американский писатель Джек Лондон пишет в 1904 году, что китайцы «в дреме … провожают века». Китайцы, по словам протестантского миссионера Честера Холкомба, «само воплощение консерватизма». Эта точка зрения сохраняется до наших дней. «Китай был китайским почти с известного историкам начала», – высказался совсем недавно, в 1998 году, антрополог и автор научно-популярных книг Джаред Даймонд.

Китай никогда не меняется, потому что это самая застывшая в своих формах и устойчивая цивилизация на планете. На протяжении веков страну завоевывали вторгавшиеся в нее племена разнообразных чужеземных варваров, но эти иноземцы, в свою очередь, оказывались побежденными мощной организацией и величественной культурой покоренного ими государства. Эта идея восходит по меньшей мере к жившему в восемнадцатом веке Вольтеру. В пьесе «Китайский сирота» философ французского Просвещения конструирует кульминационную сцену, в которой монгольский завоеватель Чингисхан, став свидетелем мужественного поступка китайского юноши, склоняет голову перед моральным превосходством народа, завоеванного им посредством грубой силы:

 
Ты покорил меня, и стыдно занимать
Китайский мне престол, когда на свете есть
Столь души благородные, как ты.
Прославиться пытался тщетно я
Деяньями своими средь народов.
Смиренно равным быть тебе хочу.
 

Сотню лет спустя католический миссионер в Китае аббат Эварист Режи Юк описывал, насколько незначительным было влияние вторгавшихся с территорий к северу от Великой стены маньчжуров на народ захваченной ими страны. «Маньчжуры… установили над Китаем свое владычество, но не оказали практически никакого воздействия на национальный характер китайцев», – писал он. У Юка проскальзывают даже нотки сочувствия по отношению к новым властителям Китая, которых он характеризует как «изолированных и затерявшихся на необъятных просторах страны». Американский философ и поэт Ральф Уалдо Эмерсон утверждал, что «природный консерватизм» китайцев всегда служил гарантом того, что «войны и революции, случавшиеся в стране в прошлом, были не более чем волнами и зыбью на поверхности океана ее истории и не оставили за собой ни малейшего следа».

Идея о том, что на протяжении столетий все вторгавшиеся в Китай захватчики в конце концов ассимилировались, широко распространена до сего дня. Историки двадцатого века высказывают предположение, что вторжения чужеземцев вроде монголов и маньчжуров придали китайской культуре еще большее единство, заставив нацию искать прибежища в общественных установлениях. Джон Кинг Фэрбэнк, старейшина среди американских китаистов прошлого века, считал, что волны завоевателей привели к образованию у китайцев «культурализма», который он определяет как самоотождествление личности с общиной, связующее общество так же прочно, как патриотизм в других культурах.

Это глубинное чувство культурного единства выдвигается как обоснование того факта, что Китай не воспринимал иноземных религий. «Почти невероятно, чтобы христианство когда-либо восторжествовало в Китае», – предрекал Монтескье. По его мнению, Евангелие сможет завоевать их души лишь при условии их полного отказа от традиций, что, принимая во внимание неизменность их обычаев, немыслимо. Безуспешные попытки католических миссионеров, начиная с иезуитов шестнадцатого столетия, вырвать миллионы языческих китайских душ из объятий местных религий – даосизма и конфуцианства, как кажется, подтверждают этот тезис.

Протестанты оказались столь же неуспешны. Лондонское миссионерское общество отправило в Китай своего первого посланца в 1807 году. На вопрос, сможет ли он просветить верою население страны, Роберт Моррисон отвечал с непоколебимой уверенностью: «Нет, но я надеюсь, что Господь – сможет!» Спустя три десятилетия протестантская церковь могла похвастать лишь горсткой обращенных. Вывод ясен: Китай не меняется. Китай меняет вас.

Длительность и непрерывность существования Китая в истории, очевидно, внушили его населению поразительную «историческую направленность ума», глубокое осознание своего места в преемственности собственного национального предания. «Только в Китае официальное лицо, ответственное за реформирование государственного аппарата, может во время интервью провести аналогию этих реформ с тем, как чиновники времен Ханьской династии решали проблему непотизма», – отмечает журналист Джаспер Беккер. Отсюда происходит самоуверенность, отчасти даже высокомерие, свойственные китайцам. По наблюдениям американского китаеведа Херли Крил, китайцы считают себя «более интеллектуально развитыми, культурными и одаренными, чем все прочие нации».

Эта самооценка окрашивает отношение китайцев к внешнему миру. Согласно Генри Киссинджеру, «Китай воспринимает другие государства как второстепенные и ранжирует их по степени приближенности к китайским культурным и политическим стандартам». Чем больше в вас китайского, тем более, в глазах Пекина, вы цивилизованны. Кажется, что даже само название Китая – «Срединное государство» – отражает эту убежденность в собственном культурном превосходстве, прочно укоренившуюся веру в то, что мир вращается вокруг Китая.

И это не только впечатление извне, подобные идеи высказываются самими китайцами. «Варварские племена с их правителями стоят ниже, чем китайское царство без правителей», – заявил китайский мудрец Конфуций в V веке до н. э. Некоторые китайские интеллектуалы утверждают, что никакая другая страна не слита настолько с собственной историей, как Китай. «Китайская история – плоть от плоти Китая… это место, где ясно понимаешь, что человек здесь в самой своей основе – homo historiens (человек истории)», – пишет сотрудник Национального университета Тайваня Хуан Чжунцзянь. Китайские должностные лица в своих высказываниях непременно с почтением обращаются к культурному и историческому наследию Китая, а послы Срединного государства в иностранных столицах никогда не упустят случая указать принимающей стороне на особый исторический статус своей страны.

Таким образом, нас объединяет с китайцами отношение к Китаю как к чему-то исключительному. Мы видим перед собой древний народ, объединенный письменностью, изобретенной в бронзовом веке, и придерживающийся принципов, уходящих в глубь веков ко временам Конфуция и древнего мистического учения даосов. Китайцы воспринимаются нами как исключительно самоуверенная, убежденная в своем культурном превосходстве, часто высокомерная нация.

На самом деле стоит взглянуть поближе, и мы обнаружим, что всеохватывающее культурное единство империи сильно преувеличено. Китай не только не является «вневременным природным феноменом», но также и его история вовсе не простирается в глубь веков на пять тысячелетий. Претензии на историческую непрерывность государственной традиции бессмысленны, а теория о вековой непроницаемости Китая для влияния чужеземных религий столь же хрупка, как разочаровавшие Диккенса шары из слоновой кости.

По существу одинаковы?

«Китайцы, независимо от того, живут ли они в Китае, на Тайване или в Гонконге, по существу одинаковы», – пишет работающий в Шанхае руководитель рекламного агентства Том Докторофф. Учитывая, что миллионы китайцев, не имея общего языка, не в состоянии даже объясниться друг с другом, это выглядит явным преувеличением. Согласно данным китайского министерства образования за 2007 год, лишь около половины населения страны владеет нормативным китайским языком. В городах эти цифры достигают 66 процентов, в то время как в сельских районах – всего лишь 45 процентов. Сотни миллионов китайцев в повседневном общении используют местные диалекты.

В деревне Чунволэй, на родине предков моего отца, местное население говорит на тайшаньском диалекте. В прошлом году мой приятель, говорящий на кантонском диалекте, побывал в Чунволэй. Мы сидели в придорожном ресторанчике за столом, ломившимся от местных деликатесов, таких как ломтики корня лотоса и суп из китайских грибов, и друг заметил, что ни слова не понимает из того, что говорят по-тайшаньски сидящие за соседним столом. И это невзирая на факт, что он живет всего лишь в двух часах езды на машине от Чунволэй! Если вы проедете через Гуандун в восточном направлении еще несколько часов, то попадете в город Чаочжоу, жители которого изъясняются на языке, непонятном остальному населению области.

И этот пример относится лишь к одной из двадцати двух китайских провинций. По некоторым оценкам, в Китае насчитывается около трехсот различных языков, или диалектов. Это поразительное языковое многообразие – одна из причин, почему Китай нельзя рассматривать как государство западного типа. Территория страны по размеру примерно такая же, как у Соединенных Штатов, 9 800 000 км ², однако американца соотечественники поймут в любом уголке его страны. В Китае путешественник, переезжающий из одной провинции в другую, чувствует себя попадающим в совершенно разные земли, примерно как мы чувствуем себя, путешествуя по Европе. Но вот только кто из нас возьмется утверждать, что все европейцы «по существу одинаковы»?

Пять тысячелетий

Все глаза были устремлены на него в этот миг, мир замер в ожидании его речи. 15 ноября 2012 года Си Цзиньпин, только что провозглашенный новым руководителем Коммунистической партии Китая, поднялся на трибуну гигантского Дома народных собраний в Пекине. В своем докладе 59‑летний Си должен был обрисовать свое видение будущего развития страны, но прежде, как и всякому новому китайскому лидеру, ему следовало отдать дань уважения нации, которой он собирался управлять. «На протяжении более чем пятитысячелетнего существования цивилизации китайский народ внес неоценимый вклад в развитие и культуру человечества», – начал Си.

Из всех произнесенных им в тот день банальностей эта, по-видимому, была наибанальнейшей. Мысль, что китайская история насчитывает пять тысячелетий, высказывалась так часто, что сейчас она воспринимается как неоспоримый факт. Тем не менее это не так. Утверждение основывается на вере в существование так называемого Желтого императора, правившего, согласно преданию, за три тысячелетия до Рождества Христова. Считается, что этот богоподобный отец-основатель китайской цивилизации, помимо прочего, научил свой народ возделывать землю, одомашнивать животных и даже изготавливать одежду.

Не существует письменных или археологических подтверждений реальности этой фигуры. Заявление о том, что именно с него берет начало китайская история, не более достоверно, чем утверждение, что король Артур был первым британским монархом или что мифический троянский герой Эней был основателем современной Италии. Если Дэвид Камерон заведет речь о рыцарях Круглого стола или итальянский премьер-министр начнет всерьез ссылаться на короля Приама, они превратятся в мишени для насмешек. Но в Китае миф является частью общепринятой политической риторики, и мало кому из западных авторов приходит в голову поставить его под сомнение.

Хотя на самом деле сравнительно недавно была сделана такая попытка. Ученый-китаист Керри Браун заметил, что до официального визита в Египет в конце 1990‑х одного из предшественников Си Цзиньпина, Цзян Цзэминя, пекинские власти в основном говорили о трех или четырех тысячелетиях китайской истории. Похоже, что в Египте кто-то привлек его внимание к тому факту, что здесь, в дельте Нила, существовала цивилизация, которая может претендовать на происхождение даже более древнее, чем у Срединного государства. Поэтому чтобы продемонстрировать свое превосходство на международной арене, китайские руководители по собственной инициативе присвоили стране дополнительную тысячу лет истории.

Нельзя сказать, чтобы их даже более скромные притязания имели под собой реальную почву. Самые ранние из дошедших до нас китайских хроник датируют основание династии Ся XXI веком до н. э., однако археологические раскопки не дают этому достоверного подтверждения. Наиболее ранние письменные источники относятся к эпохе династии Шан, то есть к XVI веку до н. э. «Гадательные кости» – бычьи лопатки с выгравированными на них примитивными китайскими письменами, очевидно, использовались правителями для предсказания будущего. Государство Шан занимало сравнительно небольшую территорию на севере современного Китая, поэтому не вполне понятно, почему его население следует считать основоположником современной китайской нации, а не просто древним народом, жившим в пределах географических границ нынешней страны.

Ну а что же можно сказать о двух тысячелетиях непрерывной истории? Это утверждение имеет под собой более солидные основания, учитывая, что в 221 году до н. э., в правление династии Цинь, произошло объединение воевавших между собой феодальных владений и княжеств, занимавших территорию, простиравшуюся от современной Внутренней Монголии на севере до провинции Хунань на юге. Цинь Шихуанди – человек, одержавший эту нелегкую победу, – стал называть себя «первым императором», и от его имени произошло принятое в Европе название Китая – «China». В отличие от своих предшественников Цинь поставил себе целью создать мощное, крепко спаянное государство. Он создал единую систему мер и весов, повелел изготовлять колесницы с осями единой длины, ввел единую денежную систему и единую систему иероглифики, на основе которой позже сформировалась современная китайская письменность. Дороги, построенные в Китае за время правления Циня, превосходят по протяженности дороги, сооруженные в Европе во времена Римской империи. Император Цинь был несомненным благодетелем для будущего туристического бизнеса Китая. Чтобы обезопасить страну от северных кочевников, он начал строительство «длинной стены», предшественницы сегодняшней Великой Китайской стены[3]3
  Буквально она называется по-китайски «длинной стеной» и поныне. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Это в его гробнице в Сиане были найдены во время раскопок в 1974 году тысячи терракотовых воинов. Для своих подданных, однако, Цинь был не столь благодетельным. Легенда гласит, что по его приказу не согласных с ним ученых и попавших в немилость наложниц заживо закапывали в землю; его грандиозные постройки возводились руками тысяч рабов. Несмотря на все свои жестокости и достижения, династия Цинь просуществовала всего четырнадцать лет; она была сметена крестьянским восстанием, приведшим к власти ханьскую династию. Хань, в свою очередь, распалась после четырехсот лет правления. Затем пришли Цзинь, Тан, Сун, Юань, Мин и Цин, разделенные между собой периодами раздробленности, когда территория, которую мы сейчас называем Китаем, не имела единых правителей. При взгляде на этот список династий, перемежающихся полосами дезинтеграции, возникает вопрос, что имеется в виду под термином «непрерывность» в применении к китайской цивилизации. Мы были бы ближе к действительности, если бы заменили этот термин прилагательным «фрагментарность».

Некоторые историки, понимая, что концепция непрерывности китайской цивилизации не свободна от противоречий, утверждают, что, хотя династии появлялись и исчезали, китайская политико-административная система оставалась неизменной. Эта теория тем не менее не выдерживает критики. Пресловутая конфуцианская система экзаменов, будто бы способствовавшая отбору чиновников в соответствии с их достоинствами, получила полное развитие лишь к седьмому веку, то есть спустя более тысячи лет после смерти Конфуция. Одержав победу над династией Юань, правители минской династии реорганизовали систему государственного управления, учредив наследственное военное сословие с целью предотвратить возвращение к власти разгромленных ими монголов. Династия Цин также внесла свои изменения в административную структуру страны, утвердив принцип племенной лояльности, так называемые Восемь знамен, поставив их выше существовавших государственных институтов.

Если можно считать правомерной идею «непрерывности» двухтысячелетней политической истории Китая, почему бы не применить этот принцип и к европейской истории того же периода? Теоретически можно говорить о продолжающейся двухтысячелетней европейской цивилизации, ведущей свою историю от времен императорского Рима через Священную Римскую империю к сегодняшнему Европейскому союзу. Если культура, а не политика является связующим элементом, определяющим непрерывность, то можно сказать, что европейские страны разделяют философское наследие Древней Греции, а также христианство, Ренессанс и, наконец, Просвещение. Конечно, это означает игнорирование периода раннего Средневековья, Столетней и Тридцатилетней войн, а также двух сокрушительных войн двадцатого столетия. Не стоит и говорить о нелепости подобной «забывчивости». Тем не менее, подчеркивая «непрерывность» истории Китая, мы совершаем подобную же смехотворную ошибку. Бесчисленные катастрофические крушения китайской государственности, начиная от враждующих княжеств времен Конфуция и до сражающихся за власть военных диктаторов начала двадцатого века, воспринимаются не более чем подстрочными примечаниями к нашему уже сложившемуся представлению об истории страны.