Текст книги "Слепая вера"

4

Донельзя обрадованный тем, что ему удалось избежать публичного осуждения с кафедры, Траффорд подобострастно распрощался с Бейли и снова приготовился нырнуть в толпу горожан, жаждущих попасть на станцию метро. Перед ним была стена из блестящих, влажных от пота, полуголых, а то и вовсе голых задниц. Задниц, выпирающих из шорт, задниц с застрявшими в них трусиками. Во всей толпе не было задницы, хотя бы часть которой не сверкала на виду, – ни огромной, ни маленькой, ни обвисшей, ни по-юному упругой. Задницы волосатые и натертые специальным кремом, веснушчатые ягодицы, глубокие ложбины. Швы от подтягиваний, хирургические шрамы, оригинальные татуировки и следы любовных укусов. Гордые задницы. Задницы, преисполненные достоинства. Задницы не хуже, чем у других.

Траффорд знал, что никогда в жизни ему не привыкнуть к бездумной демонстрации такого количества плоти. Он не хотел видеть эти задницы, не хотел заниматься бесконечным созерцанием разнообразных особенностей чужих тел. Но как ни старался он отвлечься, эти мелочи лезли ему на глаза и вызывали тошноту. Ему очень хотелось, чтобы на людях вокруг было побольше одежды.

Дело было не в том, что он считал отталкивающей наготу как таковую. Просто внутренний голос подсказывал ему, что тело нужно обнажать с умением, не навязывая его другому, даже оставляя намек на тайну. Примерно так же он относился и к увеличению груди. Он знал общепринятую логику: если бубики привлекательны, значит, чем они больше, тем лучше. Что тут может не нравиться? Это было неопровержимо, и все-таки он подозревал, что иногда бывает и наоборот: чем меньше, тем лучше.

Он не говорил об этом никогда и никому, даже Чантории, отлично понимая, как неуютно и неприятно будет людям, если он вздумает заявить, что его коробит вид их неприкрытых ягодиц. Они осудят его на своих веб-страницах; они скажут, что его нежелание одобрить ту гордость, с которой они предъявляют окружающим свои тела, попросту кощунственно. Разве не все они созданы по Божьему образу и подобию? Значит, если кому-то не нравится, как выглядит другой человек, то ему не нравится, как выглядит Бог. Они рассерженно намекнут, что причины стыдиться каких бы то ни было частей человеческого тела есть лишь у тех, кто считает обезьян кровными родичами людей. Уже его собственный излишне скромный костюм представлял собой немалую опасность. Твердо решив не оголять свое тело ни на дюйм больше, чем требовали того жара и минимальные требования этикета, он всегда носил вместо майки футболку, а его шорты доставали чуть ли не до колен. По сравнению с прочей публикой на нем было много ткани, что его нередко принимали за мусульманина и советовали убираться обратно в гетто, а еще лучше – туда, откуда он родом, если это место до сих пор над водой.

Траффорд попытался выкинуть эти мысли из головы и, борясь с подступающей к горлу тошнотой, во второй раз за утро начал потихоньку протискиваться к дверям станции метро. На экранах над этими дверьми крутили блок информационно-развлекательных программ. То же самое показывали на фонарных столбах, окаймляющих улицы, по которым Траффорд пришел из дома сюда, к станции. Те же навязчивые кадры мелькали на его проездном билете, и они же, без сомнения, сменяли друг друга на стенах проигнорированного им лифта. Везде одни и те же программы. Так много экранов – и так мало того, что можно на их увидеть.

В «Новостях шоу-бизнеса» многочисленные звезды вели со своими личными демонами отчаянные битвы, в которых твердо рассчитывали победить – разумеется, с Божьей помощью. В «Мировых новостях» все более смертоносные бомбы взрывались в местах массового скопления народа. Армия трудилась вовсю в очень сложных условиях – как в миротворческих зонах, разбросанных по всему свету, так и на границах христианского мира, защищая их от миллиардов измученных холерой неверных, которые умоляли дать им хоть стакан чистой воды. В более приземленных «Новостях страны» сообщали о новых проявлениях бдительности и примерах торжества народного правосудия (к коему власти относились сочувственно, хотя официально одобрить его не могли), тогда как правительство, казалось, пассивно наблюдало за проникновением в общество прекрасно организованной пятой колонны педофилов. В «Новостях погоды» были привычные прорывы дамб, аварии на насосных станциях и повсеместные наводнения.

Интересно, думал Траффорд, почему бы им просто не прокручивать каждый день одну и ту же пленку? Новости всегда были одинаковыми, а небольшие изменения в географии и наборе действующих лиц каждый успевал выучить наизусть уже к девяти часам утра.

Еще два прогона этого блока, подумал он, и я на станции.

Предположительно, погибли несколько сотен…

Здесь, в гуще толпы, слов диктора было толком не разобрать: мешала какофония звуков, льющихся из бесчисленных коммуникаторов и плееров, которые висели на шее практически у всех горожан.

А смертнику всего семнадцать лет…

Ух-ух! Бух-бух!

И умер он, когда его…

Девчонка, девчонка, ты будешь звездой…

Чтобы избавиться от шума, Траффорд ввинтил поглубже свои собственные молчащие наушники. Его всегда раздражали шум, вид человеческих тел – и запах. Смешанный запах пота, ароматизированных косметических средств и еды. Особенно еды.

Большинство тех, кто двигался к станции, что-то ели: они слушали свою музыку, пялились на развлекраны и одновременно запихивали в рот пищу. Складывалось впечатление, что люди сознательно не дают отдыха ни одному из своих органов чувств. Конечно, в поезде будет еще хуже. Траффорду страшно было даже подумать об этом: тесная раскаленная жестянка, плотно набитая пассажирами, жующими пиццы, бургеры, куриное мясо и полезные для здоровья шоколадки с овсяными хлопьями. Он сунул за щеку мятную подушечку – это был единственный способ справиться с дурнотой но дороге на работу. К несчастью, в городе становилось все труднее найти мятные конфетки без шоколадной оболочки. Когда он спрашивал их и магазине, продавцы не скрывали удивления. Что плохого в шоколаде, скажите на милость?

5

В некоторых отношениях Траффорду нравились физиприсы. Он ненавидел толпу, но совсем неплохо относился к компании, не в последнюю очередь потому, что среди его коллег-госбандовцев были двое-трое симпатичных ему людей – он чувствовал, что у них за душой тоже есть что-то свое, чем они не спешат поделиться с другими. Правда, узнать это наверняка ему, конечно, никогда не удается. Такая уж штука эти личные секреты: они личные, потому до них и не докопаешься.

Призывы к откровенности и непосредственному выражению эмоций были столь же вездесущими, сколь и утомительными. Под потолком офиса Траффорда висел баннер. «Как самочувствие? – вопрошал он. – Расскажи соседу!» Это был один из двух официальных слоганов Министерства благосостояния. Второй предлагал: «Давайте сопереживать!»

Весь день напролет, по радио, телевидению и интернету, людей уговаривали эмотировать – смело раскрывать душу перед всеми и каждым.

«Скажи нам, что ты думаешь, – требовали диджеи. – Мы хотим услышать тебя! Что тебе не но нраву?»

Все врачи и духовные наставники твердили одно и то же: «Не прячься от своих проблем. Гордись своими чувствами. Победи своих демонов. Говори о себе!»

Но главное – таково было веление Храма. «Человек – Творение Божье! – гремел с церковной кафедры исповедник Бейли. – Все что мы есть, все что мы делаем, все что мы говорим – создано Богом-и-Любовью. А значит, говоря о себе, мы говорим о нашем Творце! Каждая наша мысль, каждое наше слово, каждая часть нашего тела, приносящая нам радость, – все это дары Любви, а потому их следует нести как знамя, видное всем вокруг! Скрытность же есть отвержение Любви, а тот, кто отвергает Любовь, не имеет веры!»

Траффорд был склонен к скрытности – а может, ему просто хотелось немного покоя. Каждый день он боролся с желанием заорать: «Послушайте! Давайте все дружно заткнемся хотя бы на пять минут!» Но не иметь веры было серьезным преступлением.

Впрочем, так было не всегда. Раньше это вовсе не считалось преступлением, хотя Храму очень не понравилось бы, если бы кто-то об этом напомнил. Траффорд знал правду, потому что изменения в законе произошли уже при его жизни. Каждый обязан быть верующим – так гласил первый из Законов Уэмбли, которые официально назывались Народным Кодексом.

Поскольку теперь все законы были Законами Уэмбли, становилось все труднее вспоминать времена, когда существовали другие юридические нормы, но те времена не были выдумкой. Траффорд помнил, что в годы его детства законы принимались кучкой испорченных, дезориентированных, далеких от простого населения аристократов, которые называли себя членами парламента.

Перемены стали результатом растущего недовольства в обществе и особенно в Верховном совете Храма – недовольства тем, что избранные в парламент законодатели «не прислушивались к народу». Какая бы группа политиков ни избиралась в правительство, они немедленно начинали действовать вопреки «воле народа» и, что еще хуже, не желали прислушиваться к мнению масс и исправлять свои ошибки. Складывалось впечатление, что правительство и создано-то исключительно ради того, чтобы оскорблять своим поведением здравый смысл простых верующих, мужчин и женщин.

Удивительно, но эта проблема волновала политиков не меньше, чем сам народ. Конечно, в интересах любого политика было фиксировать в законах то, чего хотели люди. Трудность заключалась в другом: как избранникам народа передать власть обратно в руки своему электорату?

Первым, что решили испробовать, был мгновенный плебисцит. Самые важные вопросы выносились на обсуждение по интернету, и людей просили голосовать, а при желании предлагать свои альтернативы и поправки. Эта тактика с треском провалилась, поскольку выяснилось, что она помогает реализоваться не воле народа, а воле отдельных личности. Очень скоро обнаружилось, что, в отличие от масс, которые можно контролировать, отдельные индивидуумы часто ведут себя независимо. При царящей в сети безудержной демократии каждый владеющий компьютером педофил или обезьянопоклонник мог обратиться ко всему миру, поэтому приходилось учитывать огромное количество разнообразных мнений. В итоге получалась полная анархия, и парадоксальным образом становилось все сложнее определить, в чем же состоит эта пресловутая «воля народа».

Наконец решение было найдено, и нашли его исповедники Храма. Законы должны приниматься людьми напрямую – в этом изначальный смысл демократии. Но у Храма есть доступ к людям, Храм регулярно организует огромные сходки этих самых людей. Что может быть естественнее, чем облечь эти сходки законодательной властью? Новый Священный Порядок был провозглашен на очередном еженедельном Фестивале Веры, проходящем на стадионе Уэмбли. Эти празднества устраивались для истинно верующих, которые собирались со всей столицы, чтобы поделиться с другими своей душевной болью, возрадоваться в лоне Любви и публично продемонстрировать свою веру. Стадион вмещал четверть миллиона человек, и было постановлено, что любое сборище такой численности, выражающее свое мнение единогласно, имеет право принимать законы.

Поскольку организация таких мероприятий была подвластна только Храму и поскольку именно в ведении Храма находился заново отстроенный стадион Уэмбли, единственное сооружение, где могла уместиться такая гигантская толпа, оказалось, что законы теперь создает Храм, а правительство превращается в его административный придаток. Это было не только абсолютно логично, но и совершенно легитимно даже с позиций старого законодательства. Ведь даже в Допотопную эру всеобщего неведения возбуждение религиозной вражды считалось преступлением, а чем же иным могло считаться отрицание воли верующих, как не возбуждением подобной вражды?

Конечно, первыми из утвержденных Законов Уэмбли стали Законы о вере, а первым из Законов о вере стал закон, гласящий, что не иметь веры – преступление. Его убедительность подкреплялась и старыми законами Допотопной эры, ибо даже тогда считалось непозволительным проявлять неуважение к чужим религиозным убеждениям. Храм рассудил просто: если человек не верит сам, ясно, что он не согласен с религиозными убеждениями своих верующих сограждан, а если вы во что-то не верите, разве вы можете это уважать? Следовательно, каждый человек обязан быть верующим.

6

Один непременный атрибут физиприсов Траффорд ненавидел всей душой. Это были гробья, или групповые объятия, без которых никогда не обходились встречи коллег по работе. По возможности Траффорд старался избегать их, отлучаясь куда-нибудь по мелким надобностям или симулируя расстройство кишечника в туалете, но тут нужна была осторожность: постоянное отсутствие на гробьях могло стать поводом для строгого выговора и даже для публичного осуждения на исповеди. Так что в большинстве случаев гробья приходилось терпеть.

– А ну-ка, все в круг! – воскликнул жизнерадостный голос.

Он принадлежал Принцессе Любомиле. Принцесса Любомила всегда выступала в роли инициатора гробьев, хотя формально не имела на это полномочий, поскольку в непосредственном рабочем окружении Траффорда не было различий ни по званиям, ни по должностям. Официально в правительственных учреждениях служебная иерархия сводилась к минимуму, чтобы никто не страдал от заниженной самооценки и все чувствовали себя комфортно. Личные амбиции, конечно, считались обязательными. Это был Закон Уэмбли.

Каждый, кто стремится к воплощению своей мечты, имеет право быть тем, кем он хочет. Так гласит закон.

Этот закон был одной из многочисленных несуразностей современной жизни, которые Траффорд замечал ежедневно и которые глубоко его тревожили. Точно так же, как запрещалось задевать религиозные убеждения человека, нельзя было и выражать сомнение в практической осуществимости его надежд и стремлений – того, что обычно называли мечтами. Этого Траффорд понять не мог. Все, кого он когда-либо знал, хотели стать сказочно богатыми и знаменитыми, однако никому из них так и не удалось этого добиться. Наоборот, по мере того как в городе становилось все жарче, теснее и неудобнее, жизнь его обитателей ухудшалась на глазах. И тем не менее бетонная уверенность в том, что ты можешь получить все, чего бы тебе ни захотелось, благодаря одному только твоему желанию, официально считалась неотъемлемым правом каждого человека.

Траффорд видел, что реальность постоянно и во всех отношениях опровергает общепринятые догмы. И все-таки люди верили (или притворялись, будто верят), что мечты могут стать явью и станут ею, и закон требовал от Траффорда, чтобы он верил в то, во что верят они. Это было просто нелепо.

С точки зрения Траффорда, нелепым было все, и особенно Бог. Однажды он слышал, как на углу улицы кричала незнакомая женщина. Она громко спрашивала: если Бог, или Любовь, или Творец, или Вседержитель так горячо любит детей, почему столько малышей умирает в мучениях? Она прижимала к своей налитой молоком груди ребенка, а когда полиция наконец сумела оторвать его от нее, обнаружилось, что он мертвый. Эта женщина выразила вслух сомнения, которые давно уже преследовали Траффорда. Ему казалось, что они должны одолевать всех вокруг. Однако ту женщину арестовали за возбуждение религиозной вражды, и Траффорд никогда больше ее не видел.

Еще одним примером несоответствия между законами и повседневной жизнью было то, что, несмотря на отсутствие должностных различий, в любом рабочем коллективе существовала жесткая неофициальная иерархия. Каждый занимал в ней определенную ступень в зависимости от того, насколько активно он демонстрировал на публике свою религиозную одержимость, и в маленьком мирке Траффорда никто не мог соперничать в этом смысле с Принцессой Любомилой. Она была так полна веры, что Траффорд удивлялся, как в ней еще остается место для пончиков, которые она потребляла непрерывно с утра до вечера.

Принцесса Любомила верила во все. Конечно, в первую очередь она верила в Бога-и-Любовь и в законы Храма. Разумеется, верила она и в Младенца Иисуса, а также в то, что Младенец Иисус хочет от нее, чтобы она, Принцесса Любомила, лелеяла свою мечту и могла достичь всего, чего ей только пожелается. Но и этим всепоглощающая вера Принцессы Любомилы не ограничивалась. Она была дипломированным астрологом, гадалкой на картах таро, белой ведьмой и лидером отдела по похудению посредством самовнушения. Она практиковала только тантрический секс и называла себя буддисткой, потому что несокрушимо верила во всемогущество любви и целительную силу умения человека быть самим собой. Все эти убеждения находились в полнейшем согласии с учением Храма, поскольку считалось, что любая вера есть просто вера в Любовь под другим именем. Очевидными исключениями из этого правила были так называемые ложные верования: ислам, этот непримиримый враг, и, конечно же, измышления грязных евреев.

Чего-чего, а веры у Принцессы Любомилы хватало. Она была крайне одухотворенной личностью и никогда не упускала возможности напомнить об этом окружающим. Если же ей перечили, она становилась опасной, как питбуль, а если бы кто-нибудь осмелился проявить хотя бы тень неуважения к ней самой или ее семье, она бы тут же растерзала его на клочки в офисном блоге – в переносном смысле, конечно.

Траффорд подозревал, что она работает осведомительницей у инквизиторов.

– Гробья! – воскликнула Принцесса Любомила, широко улыбнувшись и разведя руки в стороны, а затем противным тонким голоском, подражая интонациям маленькой девочки, пропила: – Обнимите меня, обнимите скорей, обними-и-и-ите!

Траффорд и его коллеги покорно вышли на средину офиса с открытой планировкой и выстроились в круг, приобняв соседей и торжественно наклонив головы к центру. К своему ужасу, Траффорд обнаружил, что стоит рядом с самой Принцессой Любомилой и обвивает рукой ее талию – точнее, не совсем обвивает, поскольку Принцесса Любомила гордилась тем, что она женщина корпулентная, и рука у Траффорда была не настолько длинной, чтобы обнять ее как следует. Ему пришлось просто положить ладонь на толстый жировой валик, нависающий над ее атласными трусиками-танга. Ситуация была мучительно двусмысленной. Крепко ли надо держать? Прижмешь ладонью слабо – в этом увидят недостаток восторга и энтузиазма по отношению коллективным мероприятиям, прижмешь посильнее – и тебя могут обвинить в неуважении и домогательстве. Реакцию Принцессы Любомилы всегда было чрезвычайно трудно предсказать, а перспектива получить обвинение от человека, который, по слухам, состоит в тесной связи с инквизицией, была настолько пугающей, что ней не хотелось и думать.

– О Бог, о Любовь, о Бог-и-Любовь, – громко, нараспев произнесла Принцесса Любомила, не замечая волнения Траффорда, который пытался унять дрожь в руке, – надели нас священным умением быть собой, любить себя и быть такими, какими нам хочется. Дай нам силы мечтать и жить нашими мечтами, как ты повелел нам, о Господи. Каждый день – открытая дверь; дай нам мужество шагнуть за порог и не затворять ее за собой, чтобы и другие тоже могли войти. Ты создал меня по своему образу и подобию, Господи, и мой долг – любить себя так, как ты любишь меня. Я верю, что дети – наше будущее. Аминь.

– Аминь! – откликнулся круг, не жалея голосовых связок.

– Кстати, о детях! – продолжала Принцесса Любомила, точно затейник в летнем лагере, объявляющий выигрыш в лотерею. – Мне кажется, Траффорду есть что нам сообщить!

Все взгляды устремились на Траффорда. Конечно, ему следовало это предвидеть – разумеется, Принцесса Любомила не могла проигнорировать такое потрясающее событие, как рождение ребеночка, позволив его коллегам остаться непотрясенными, – но он все равно растерялся.

– Да, – промямлил он, – действительно… Чантория родила девочку.

– Ты что-то уж чересчур счастлив! – воскликнула Принцесса Любомила шутливым тоном, в котором звучала нотка стального сарказма, и добавила: – Девочку! Махонькую – вот такусенькую! Пусть у нее вырастут чудесные огромные бубики, а папочка даст ей денежек, чтобы сделать их еще больше!

Все от души рассмеялись, а потом посыпались поздравления. Траффорду кричали: «Молодчина!» и «Так держать!». Его хлопали по плечу, обнимали и целовали.

После этого на лице Принцессы Любомилы появилось выражение душераздирающего сочувствия, и она пригласила всех матерей, которые хотя бы раз теряли ребенка, погоревать вместе, ибо счастье Траффорда – исключительно удобный для этого повод.

– Я первая, – добавила она и зарыдала.

В течение долгих пяти минут Принцесса Любомила громко и витиевато сетовала на свою неизбывную скорбь и неисцелимую боль. Это не было чистым театром: Траффорд не сомневался, что Принцесса Любомила горюет о своих умерших детях не меньше, чем любая другая осиротевшая мать. Просто она выражала свои страдания гораздо громче любой другой матери. Вообще-то кричать было принято, и даже пары, ведущие интимную беседу, надсаживались изо всех сил. Храм утверждал, что громкость речи – надежное мерило ее искренности и что люди с тихим голосом недостаточно гордятся мыслями, которые они высказывают. По мнению Храма, истинно верующие должны были услаждать слух Любви звонким и радостным гомоном. Так что громко говорили все, но Принцесса Любомила как-то умудрялась перекрикивать остальных, и ее резкие, пронзительные гласные и нарочито искаженные согласные долбили Траффорда по барабанным перепонкам, точно удары молота.

– Я знаю, – заключила Принцесса Любомила, – знаю с абсолютной достоверностью, что мои маленькие детки не умерли: они сейчас с Иисусом, под крылышком Любви и в нежных объятиях Дианы. То, что меня не убивает, закаляет мой характер, каждое путешествие начинается с первого шага, и я стала лучшей, более сильной женщиной благодаря тем мукам, которыми Любовь сочла нужным истерзать мою беззащитную женскую грудь.

Когда Принцесса Любомила наконец перестала эмотировать и громкие сочувственные возгласы, которыми наградили ее слушатели, понемногу утихли, две другие сотрудницы последовали ее примеру, излив свои горести в столь же бурной манере, однако третья, молодая чернокожая женщина, чей ребенок совсем недавно умер от гнойного воспаления, высказалась коротко и, как почудилось Траффорду, неохотно. Такая сдержанность явно не понравилась Принцессе Любомиле.

– Не держи это в себе, Калуа, – грубо заявила она. – Положись на нас. Поделись с нами. Дай нам почувствовать твою боль.

Калуа подняла голову и открыла рот, но не издала ни звука. Она не плакала – глаза у нее были сухие, – но когда Траффорд глядел на нее, ему казалось, что он смотрит сквозь почти непроницаемую пелену слез.

– Скажи нам, что ты чувствуешь, – потребовала Принцесса Любомила. – Я уверена, что как афроангличанка с прекрасным цветом кожи ты будешь эмотировать по-настоящему и выплеснешь наружу все, чтобы стать сильнее и сделать сильнее нас, и так далее.

Неслышные, невидимые, сухие слезы низвергались потоками; Траффорду чудилось, что вся комната омыта ими, и он словно ощущал на языке соленый вкус тайного горя Калуа.

– Когда Герцог умер, – тихо сказала она, – я тоже умерла.

По лицу Принцессы Любомилы было видно, что признание Калуа не произвело на нее впечатления, но она поняла, что больше ничего не добьется, и решительно зааплодировала, подав пример другим. Затем празднование счастливого события в семействе Траффорда началось всерьез.

Тут Траффорд обнаружил, что ему чрезвычайно не хочется эмотировать так, как положено на подобных торжествах. Причина этого заключалась не только в том, что ему, как и Калуа, было нелегко озвучить на максимальной громкости свои самые сложные и потаенные чувства и таким образом выполнить моральный долг перед обществом, но и в том, что откровения осиротевших матерей заставили его вспомнить о Ласковой Голубке.

Ласковая Голубка была первым ребенком Траффорда, плодом его первого брака. Она умерла от столбняка в возрасте четырех лет, и с тех пор не прошло дня, чтобы Траффорд не тосковал по ней. К счастью, от него не требовали пространных излияний по этому поводу, так как страдания отцов не входили в эмоциональную жизнь социума на правах одного из ее основных компонентов. Храм тоже не уделял им особого внимания. О них мельком упоминалось в заупокойной службе, но и целом скорбь по усопшему ребенку считалась прерогативой матери. Поскольку частые браки обеспечивали высокую эффективность детопроизводства с одновременным воздаянием должного Богу-и-Любви, отцы редко задерживались в семьях надолго – они постоянно меняли своих избранниц, а те оставались жить с детьми. Храм одобрял подобную практику; более того, прочные браки вызывали у него подозрение, ибо противоречили естественному стремлению каждого мужчины со времен Адама сеять Любовь повсюду. Право на полигамию старейшины Храма сохраняли за собой, заключая серийные браки скорее параллельным, нежели последовательным способом (у исповедника Бейли в настоящий момент было восемь жен), но простым людям рекомендовалось почаще разводиться и жениться заново. В конце концов, Иисус ведь благословил свадьбу в Кане, а то, что благословил Иисус, следует повторять многократно вплоть до самой смерти.

И все же Траффорд не мог избавиться от воспоминаний о Ласковой Голубке даже теперь, когда отмечал рождение Мармеладки. По счастью, он находился среди государственных служащих, а это значило, что их празднество окажется не таким шумным и продолжительным, каким оно было бы во многих других трудовых коллективах. Конечно, и здесь покричали вволю. Был выкачен на тележке гигантский торт, посыпанный искристой крошкой; принесли также коробки с глазированными пончиками ассорти. Была продемонстрирована видеозапись, на которой товарищи по очереди желали Траффорду всего самого лучшего, а потом ему вручили еще один торт для Чантории, который он должен был как-то довезти домой на метро. Однако никто не предложил взять отгул до завтра, чтобы всем вместе напиться до бесчувствия, и, к облегчению Траффорда и шумно выраженному разочарованию Принцессы Любомилы, дело обошлось без караоке.

– Да что вы за люди! – возмущалась она. – У нас же праздник!

Но прошло чуть больше сорока пяти минут – и общее веселье улеглось, коллеги Траффорда разобрали оставшиеся пончики и, напоследок прихватив с общего стола еще по стаканчику сладкого пенистого кофе с молоком, разошлись по своим местам. Рабочий день вернулся в свою колею.