Текст книги "Карта Талсы"

Такой самоконтроль был мне незнаком: локти слишком широко не растопыривать, хлопать в такт, смотреть, куда наступаю. Кружиться лишь в ограниченном пространстве. Я учился у мужчин, наблюдая за ними. Для них эта тренировка в контроле над своим телом что-то означала. Они казались измученными заботами, кроткими, как будто за неделю произошло много неприятного. Так что и сейчас нетрудно было держать себя в руках.

Эдриен среди них казалась опасной. Она была женщиной. С невозмутимым лицом. Пушок на ее руках поблескивал в свете переливающихся разными цветами прожекторов. Когда линия танца распалась, она подкупила всех завсегдатаев, начав щелкать пальцами, подмигивать им (или смеяться) и выделывать всякие широкие движения, а я пытался соответствовать, я старался держать одну руку за спиной, как матадор, и делать строгое лицо. А потом срывался, как безумный. Один как будто погрозил мне пальцем и прокричал: «Высуни язык!» – но я уверен, что ослышался.

Потом мы пошли на заправку за кофе. Я как сейчас вижу Эдриен на каблуках, она выносит кофе на освещенную площадку – куб света под навесом «Тексако». Я поставил машину задом к шумозащитному экрану, стук каблуков Эдриен звучал, как в пустом зале. Сидя в машине, я улыбнулся ей через стекло, она ответила. В каждой руке она держала по стаканчику кофе.

Мы сидели в машине лицом к заправке. На шоссе за спиной скулили тягачи, и каждый раз казалось, что сейчас они врежутся прямо в нас – они приближались с пронзительным визгом, а потом, бурча, уезжали в ночь. И так все время, что мы там сидели.

– Он ждет, когда мы начнем целоваться, – сказала Эдриен. На нас из своей будки смотрел работник заправки. Гадал, наверное, вдруг мы Бонни и Клайд и сейчас его убьем.

Я откашлялся.

– А мы разве не собираемся?

Эдриен перевела взгляд на меня. Потом, наконец, ответила.

– За это ты зарабатываешь очко, – и стремительно наклонилась за сумочкой. – Можно тут курить?

Она вдавила прикуриватель в машине, и вот он выпрыгнул.

– Погоди, можно посмотреть? – Мне пришлось дождаться, когда Эдриен закурит, потом она передала его мне. Спираль прикуривателя стала оранжевой. – Я раньше не видел, как она работает.

– Сигаретку дать?

– Не надо.

Эдриен все равно прикурила для меня.

Я попытался отмахнуться.

– Она уже зажжена. Придется тебе курить.

Я уже высунул руку с сигаретой из окна, но осекся, сдержался. Ведь на заправках просят окурки не бросать.

– Я думал, они тяжелее, – сказал я. Потом принялся крутить сигарету в воздухе, рисуя бабочек.

– Гм. Джим, ты слишком правильный.

Она затянулась поглубже, очевидно задумавшись. Повиснув на аварийном тормозе, я ее поцеловал.

Эдриен убрала сигарету, но целовалась со мной недолго, и мне пришлось вернуться на свое сиденье.

– Джим, ты мог бы найти себе девушку получше, чем я.

Я уставился на нее.

– Ты меня даже не знаешь.

– Я себя знаю. Я старая, – сказала она со смешком и снова поднесла сигарету ко рту.

– Мы одного возраста.

– Да, но… – она сделала жест, как бы поднимая себя.

Я сидел, навалившись на руль и как бы зажав его под мышками, и изучал ее.

– Знаешь, отчасти мне в тебе как раз и нравится то, что ты, возможно, и на самом деле такая самонадеянная.

– О, да! – Эдриен вздрогнула. – Хорошо бы.

– Ты действительно такая.

– Джим… ты знаешь, что я не учусь?

– В смысле?

– Не учусь. Некоторые не ходят в колледж. Ты в шоке? В шоке.

– Нет… вовсе нет. Ты не поступила?

– Ух ты. За это тебе тоже очко.

– У тебя такие произведения, все это… ты такая… ты могла бы написать потрясающее вступительное сочинение…

Эдриен даже школу не закончила.

– Когда мне исполнилось шестнадцать, я пошла к заведующей и сказала: «Я хочу закончить сейчас же». Она посмотрела на меня и спросила: «Это просьба тебя разубедить?» А я: «Нет, но я хочу сделать все по правилам». А она: «Просто больше не ходи». И я перестала. Остановить меня попытался только Чейз, с коим ты, кажется, знаком.

– Ага… да. Заметь, ты сказала «с коим». Не знаю, по некой странной причине я считаю, что в колледже это произвело бы впечатление – будто у тебя изначально был этот план. Такой нестандартный. Ты беспощадна. И ты ведь не просто даром теряла время.

Эдриен этот разговор не нравился.

– Ты же что-то делаешь, – добавил я.

– Я ничего такого не замечала.

– Да, но я-то вижу, что ты реальная.

– Джим, – сказала она через минуту. – Расскажи мне что-нибудь.

– Например?

– О том, что для тебя свято.

Мне никогда не приходило в голову, что для меня что-то было «свято». Вопрос требовал такого же ответа, как и сочинение для поступления в колледж – мне, когда я его писал, пришлось почти все выдумать. Там просили рассказать какую-нибудь историю, которая изменила нашу жизнь. Какое-то важное событие. Я написал, что однажды забрался на высокую скалу, и на меня снизошло озарение. Стоя там, я уловил некие вибрации насчет своей судьбы. Если вкратце, я понял, что хочу себе памятник после смерти, хочу быть великим.

– Во втором классе, – начал я, – нам задали написать сочинение про какое-то воображаемое место. Учительница, которая еще считала нужным пороть учеников, афроамериканка, внушавшая всем благоговейный страх, усадила нас кругом. Я первый подал ей свое сочинение, чтобы она зачитала его перед классом. Вообще я у нее был любимчиком. Но взяв мою работу, она так на меня посмотрела. У нее просто челюсть отвисла. Рассказ был про место, где все задом наперед. Ну и, естественно, я назвал его перевертышем собственного родного города. Аслат[5]5
  Перевернутое название города Талса на английском пишется как «Aslut» и напоминает английское слово, переводящееся как «шлюха».


[Закрыть]. Талса задом наперед.

Я выдержал паузу.

– Но самое главное тут, что я понял, в чем проблема, лишь несколько лет спустя.

– Ой, – Эдриен ликовала вместе со мной, хотя недолго.

– Ага.

Она тоже собралась поведать мне свою историю. Сначала Эдриен секунд пять готовилась: очевидно, она уже рассказывала это и раньше, но, может, не очень часто. Эдриен приглушила голос, часто делала паузы… как будто речь действительно шла о чем-то священном. Она считала, что в детстве была более достойным человеком, чем теперь.

– Был такой пятиклассник Дерек Уокин. Он таскал в школу «Зиппо», тогда это считалось серьезным достижением. Они поджигали мусор за баками. А мне разрешали смотреть. Я тогда была маленькая. Во втором классе. Я каждый день в обед ходила туда и наблюдала. Я думала, что меня прогонят. На них самих я вообще не смотрела – на их лица. Только на огонь. Но. Я хотела эту зажигалку. Я порылась в шкафчике Дерека. Но он всегда носил зажигалку в кармане. – Эдриен смотрела строго перед собой, словно до сих пор видела эту маленькую «Зиппо» на детской площадке. – Я подошла к нему и попросила ее. На время. Это было безумие, – в ее голосе зазвучало возбуждение. – Я не знаю, понимаешь ли ты, чего стоит девчонке-второкласснице убедить пятиклассника отдать ей его зажигалку? Я застала Дерека одного после школы и сначала попросила показать мне, как она работает. Мне всегда казалось, что он совершает какое-то странное движение запястьем, встряхивает им или типа того – ну, ты видел «Зиппо». Надо вот так делать… – Эдриен показала. – Я подумала, что должна сделать это с первого раза, иначе уже никогда не смогу ее заполучить. Но у меня были такие крошечные ручки.

– И как?

– Она зажглась только с восьмого раза.

– А он что сказал?

Эдриен сощурилась.

– Разрешил мне взять ее попользоваться.

– Ого. Почему вдруг?

– Не знаю. Но дал. Его вообще-то не особо любили.

Я легко мог себе представить такого пацана. У нас за спиной, грохоча, проехал полуприцеп. Эдриен казалась такой проницательной, такой практичной. На заправке было тихо, даже музыка не играла. Эдриен продолжила свой рассказ.

– Дерек отдал мне зажигалку, потому что я рассказала, зачем она мне нужна. Точнее, он чуть не отказал мне, потому что испугался. А я потребовала доказать, что он не струсил. Я взяла зажигалку и в ближайшие же выходные подожгла теткин гараж. Он сгорел дотла.

– Ой.

Эдриен заморгала.

– Какое-то время огонь даже казался добрым. Он полз по нижней части стены. А я осталась с ним внутри, чтобы поддерживать его, подбрасывала тряпки и всякую фигню. Это тянулось очень долго. Но потом он внезапно разросся, – у Эдриен от воспоминаний глаза раскрылись широко-широко. – Но я не ожидала, насколько громко это будет. Я заняла наблюдательный пост у своего любимого дерева. Какое-то время я огонь только слышала и едва видела. Видела скорее только дым, и все. А потом пламя выбило окно. Как кулаком, – Эдриен покачивала кулаком, но медленно. – Я еще взяла радиотелефон, вызвать 911 в случае, если огонь слишком уж расползется. Да я и хотела позвонить. Хотела все это остановить. Но надо было придерживаться плана. Увидеть, как гараж сгорит дотла. Это было мое; мне тогда было всего семь, но я понимала, я уже тогда знала, что ничего столь грандиозного уже никогда в жизни не испытаю, – она оценивающе посмотрела на меня. – Ко мне пришло ощущение ответственности. Что я должна это запомнить.

Не предполагалось, что я буду что-то отвечать, и я молчал. Эдриен подняла руку, на какое-то время она повисла в воздухе, а потом упала на колени.

– То, к чему я тебя принудил… – начал я.

Она вскинула брови.

– Мне понравилось.

У меня было такое ощущение, что я задремал и проснулся: я мог сидеть так, в машине, целую вечность.

– Слушай. Запиши эту историю, будет хорошее сочинение для колледжа.

Эдриен хотела, чтобы я рассказал ей о колледже. И она вела себя так, будто я больше об этом знал, чем ребята, не уехавшие из штата, или даже больше мог считаться студентом, чем они. Она оказалась очень находчивой и в каком-то смысле играла со мной. Но на другом уровне Эдриен была довольно искренней. К тому же никто не пытался более досконально понять, чему я там учился.

Эдриен спросила, как учеба связана с моей работой, – я рассказал ей, что писал длинную поэму под названием «Окраины», в ней Талса перемещалась в другие точки земного шара: Талса – нефтяной эмират, Талса – остров в южной части Тихого океана, Талса – пригород Нью-Йорка.

– Но я не на все занятия хожу, так, когда потянет; наверное, это можно сравнить с выбором книги, я рассматриваю колледж скорее как дополнительную информацию.

Эдриен меня понимала, но любопытство все равно было сильнее. Она хотела поподробнее разузнать о курсе по истории искусств.

– Ты должен меня учить, – заявила она.

Это я мог. Я сразу же изложил ей скучные подробности из области логистики: учебники я оставил в колледже, в хранилище, но охотно сообщил, что могу взять для нее необходимую литературу и в библиотеке, и тогда займемся.

– Давай завтра, – согласилась Эдриен. И пристегнула ремень безопасности.

– Я думал, ты хочешь от меня избавиться.

– Не думал. Ты внимательнее, чем тебе кажется, Джим.

Теперь ежедневно в восемь утра я ставил тачку в гараже небоскреба Букеров. Я делал вид, будто устроился туда на работу – в «Букер петролеум». Молодые люди не сильно старше меня в рубашках и галстуках ждали лифта, а я садился на желтую скамейку в фойе с книгами по искусству на коленках – они были слишком большие, скрыть их не удалось бы, так что я решил нахально демонстрировать их в открытую. В этот раз я притащил сборник обнаженной натуры работы старых мастеров. Я упер локти в колени и принялся разглядывать картины, попивая кофе со льдом, пока не спустилась Эдриен.

Она звонила мне в шесть, шесть тридцать, чтобы меня разбудить.

– Рутина – вот искусство, – сообщила она.

Это продолжалось примерно две недели.

В редкие дни она звонила в шесть и говорила, что приходить не нужно.

– Я что-то увидела, пойду и начну.

– Хорошо. – Придумав какое-нибудь объяснение для родителей, я ложился спать дальше.

Но, как правило, Эдриен появлялась в какой-нибудь яркой юбке, на каблуках – для нее наши прогулки стали неотъемлемой частью утра. Мы шли по центральным улицам, через рельсы, до старого кирпичного лофта, где она работала. Расстояние было чуть меньше километра – все в рамках внутреннего кольца. Приятно было превратиться в пешехода. У Эдриен в гараже небоскреба стоял небольшой японский мотоцикл, но пользовалась она им редко.

– Машины у меня нет, – сказала Эдриен. – И не хочу.

В первый день, когда мы пришли в студию, я потопал наверх, держа в руке кофе со льдом, я был готов к эмоциональным переживаниям и обсуждению. Но я к тому времени еще не осознал, в чем будет заключаться моя роль. Когда мы поднялись по лестнице, Эдриен приложила палец к губам и ввела меня в темную комнату. Когда мы добрались до дальней стены, она со скрипом подняла рольставни, – а когда в окна хлынул молочно-белый свет, она уже раскрывала краски, не глядя на меня. Я смутился и сел.

Вместо того чтобы показать мне свои картины, Эдриен просто взялась за работу. И не знаю, чего я ожидал, но меня вообще поражал тот факт, что она могла думать, пока я сидел и наблюдал. Она подняла кисть и нанесла мазок. Меня это просто парализовало. Со своего диванчика я видел некоторые из ее полотен – они, по крайней мере, выглядели реальными. На огромных холстах были изображены крупные абстрактные фигуры.

И только когда Эдриен требовалась пауза, она сама поворачивалась ко мне, да и то не для того, чтобы поболтать, или, боже упаси, коснуться меня или поцеловать, – нет, мы просматривали учебники по искусству. Я каждый вечер готовился, а потом пересказывал ей содержание курса истории искусств, насколько я его запомнил, художника за художником. Поначалу я был несколько неуверен в себе, меня злило, что мои ухаживания поставили на паузу, и я не предполагал, что ей понравятся такие художники, как Грез[6]6
  Жан-Батист Грез (1725–1805) – французский живописец-жанрист.


[Закрыть] или Шарден[7]7
  Жан Батист Симеон Шарден (1699–1779) – французский живописец, прославившийся своими работами в области натюрморта и жанровой живописи.


[Закрыть]. У обоих были скучные работы: жидкие цвета, умирающие люди, кто-то в парике наклоняется, чтобы поднять с пола ложку, или мать сидит с детьми за деревянным кухонным столом. Шарден еще мог заинтересовать Эдриен, потому что она сама была похожа на его молодую жену, которую он изобразил с белой шеей, в платке и с розовыми пальцами. Признаюсь, что каждый вечер, сидя дома в прохладе кондиционера, когда родители уже уходили спать, я клал на колени эти тяжелые альбомы по искусству и думал об Эдриен – об ее теле, – куда больше, чем там, в студии. Я воображал, что мы вместе учимся в колледже: после лекции по искусству мы идем в мою комнату.

Эдриен оказалась даже лучшей ученицей, чем я предполагал. В детстве она была хорошо знакома с окружением своей тетушки – она не просто подожгла ее гараж в семь лет, но и часто сидела за столом со взрослыми во время званых ужинов и праздников, что принесло ей куда больше пользы, чем Эдриен сама осознавала. Еще у нее была своя рабочая этика. Она смогла развить в себе чрезвычайное терпение.

– Раньше я пела в нескольких рок-группах, – рассказала она, – но я хотела столько репетировать, что никто не соглашался со мной работать.

Рассматривая альбомы по искусству, Эдриен останавливалась на целых пять минут над каждой картиной и в полном молчании буквально водила по ней носом. Я так долго на одно и то же смотреть не мог.

– Ты насчет Шардена не прав, – однажды сказала она. – Он очень выдержанный. Идеальные цвета.

– Да этот стул такого же цвета, как кусок мяса.

Может быть, Эдриен просто притворялась, стремясь доказать, что после колледжа ты не обязательно будешь разбираться в изобразительном искусстве. Она понимала, что может пострадать из-за отсутствия образования – если она ничего не добьется в жизни, люди будут ссылаться на это. Ее тетя уж точно. Может быть, и я со своей альма-матер стоял на той же ступени, что и она, и Эдриен хотела меня обуздать. Но когда она рассматривала картины, взгляд у нее был честный. И казалось, что ее личный интерес ко мне тоже неподделен. Иначе я бы перестал этим заниматься. Хотя на той неделе Эдриен ни разу напрямую не спросила моего мнения о ее картинах. Когда я делал комплименты, она не прислушивалась. И мы друг друга не трогали, не целовались.

– Что у Чейза есть такого, чего нет у меня? – спросил я однажды.

– Джим, ты счастлив.

– Что?

– Это странно. Ты единственный счастливый человек из всех, кто мне нравился.

Когда мы приходили в студию, я сразу же на некоторое время засыпал: я не привык вставать так рано. Я опускался постепенно, напрягая мышцы пресса; и всегда старался положить голову так, чтобы Эдриен могло захотеться подойти ко мне и посмотреть, изучить мою голову, шею, ухо или руку. Я уважал ее строгость и понимал, что студия для нее место священное, но думал, что она нарушит собственные правила, когда развитие событий достигнет кульминационной точки. Но этого не произошло.

Она сидела перед мольбертом, а я – со своим блокнотом. Когда очередная строка не шла в голову, я мог обернуться и посмотреть на нее, как она рисует. Обычно Эдриен работала в спецовке. Она могла минут пять неподвижно стоять перед мольбертом, а я наблюдал. При желании Эдриен иногда внезапно что-то говорила, но в целом разговор должен был быть взвешенным, и прервать его она могла в любой момент. Она снова поднимала кисть, и я замолкал.

Родители не знали, почему я так рано вставал. Завтрак я съедал быстро и молча, обдумывая, что буду рассказывать о намеченном художнике. В целом мне это доставляло удовольствие. Я столько лет изучал центр города, вся моя перспектива ушла в него. А Эдриен вывернула для меня город наизнанку: для утренних прогулок она выбирала самые застроенные улицы – на какое-то время мы как бы погружались в городской каньон; стоило нам пойти в другую сторону, и горизонт бы расчистился, небоскребы сменились бы вялыми стоянками и торговыми центрами в стиле даунтемпо. Но на тех улицах я мог воображать, что родился в городе покрупнее. Мне нравилось рассуждать об этом, как и о другой жизни, судьбе. Меня прельщала точка зрения, что родиться в городе типа Талсы – это крайне необычно.

Я старался открываться; рассказывал Эдриен о том, что мне нравится. О том, что по утрам асфальт на Первой превращается в серую замазку. Что при благоприятном настрое можно вообразить, будто бетонные дороги тянутся до конца вселенной. Но, естественно, небоскребы растут гребнями, Талса выгибается, перекрестные улицы потихоньку вздымаются, им же надо как-то перебираться через рельсы.

Эдриен познакомила меня и с восьмичасовым утренним часом пик, на некоторое время оживлявшим центр Талсы. Она носила каблуки в основном из уважения к своей семье – чтобы иметь приличный вид в лифте небоскреба, принадлежащего «Букер петролеум», но и к этому краткому ежедневному цветению жизни в центре города. Там встречались люди в костюмах, они ставили машины и выходили из них, образуя толпу на пешеходных переходах, как в фильмах о большом городе. Это затягивалось на все десять минут и начиналось в восемь, а потом еще раз – в пять. Но именно это зрелище создавало у меня более достоверное ощущение, будто я нахожусь в городе, чем двадцать лет походов в церковь в центре.

Эдриен такие вещи, естественно, не беспокоили. Когда мы проходили мимо епископальной церкви, сказала лишь, что она «приятная». О Центре исполнительского искусства – «противно смотреть». Похоже, ее не терзала эта врожденная война культур, это нетерпение на уровне коленного рефлекса, которое испытывают почти все подростки по отношению к консервативным городам. Эдриен совершенно не претило ходить в «Волмарт», ей просто нравилось, что там можно купить то, что нужно, и понюхаться с друзьями. «Вот, – как-то сказал я в отделе со спортивными товарами про частично сползший флаг, – его же надо сжигать, если он коснется какой-либо поверхности. Это жест патриотизма». Но ей было все равно.

А еще она никогда не ругалась матом.

– Черт, какой центр уродливый, – как-то воскликнул я и сразу же обратил внимание, как грубо это прозвучало. Порой меня это даже удручало. Иногда я хотел ради Эдриен отказаться от своей старой жизни.

Один человек всегда ставил джип между Второй и Третьей, я два дня подряд видел его через лобовое стекло и узнал.

– Кажется, это мой бывший учитель из воскресной школы, – сообщил я Эдриен.

Я часто упоминал и воскресную школу, и церковь. Сама Эдриен пела в хоре в Первой пресвитерианской церкви, мне казалось это милым.

– Но тебе не обязательно было туда ходить, – сказал я. – Когда мы достигли подросткового возраста, нам раз в неделю приходилось писать обещание, что мы ни за что в жизни не вступим в половые отношения до брака. Они говорили, что о добрачном сексе мы будем обречены жалеть всю оставшуюся жизнь.

– Может, это и правда.

– Они говорили так: «Вступая в брак, вы подойдете со своей невестой к алтарю и, словно в кошмарном сне, увидите всех женщин, с которыми переспали до этого, они возьмутся за руки с вашей невестой, встанут в ряд и будут смотреть на вас, оскалив зубы». Это было отвратительно.

– Не делай вид, будто возмущен, – сказала Эдриен. – Неубедительно звучит.

– Но как ты считаешь, что он о нас думает? Ведь наверняка же он не смотрит на нас, приговаривая: «Вон молодые коллеги отправляются в офис».

– Тебе не все равно? Мне казалось, что тебе была противна воскресная школа.

– Нет, – подчеркнул я. – Я о нем – мне нужно его уважение.

Однажды утром я подошел к тому мужчине на джипе.

– Мистер Бэнгз?

Он оказался более грузным, чем я его помнил, с алыми пятнами на лице. Я представился.

– Джим Прэйли. Вы были моим учителем в воскресной школе. Нас было немного, мы занимались в маленьком кабинете.

Его охватило стремление снова начать играть свою менторскую роль. Я сказал, что осенью начну второй курс колледжа и что сейчас мы идем в студию к моей подруге Эдриен рисовать.

– Это Эдриен Букер, моя подруга, – представил ее я.

– Ага, кажется, мисс Букер, я работаю на вашу тетю.

Эдриен улыбнулась и очень снисходительно кивнула.

Он слегка наклонился и пожал нам на прощание руки, и галстук у него повис отвесно.

Мы вернулись на тротуар и пошли друг за другом. Эдриен молчала, а я был полон смутных предчувствий. Потом вдруг вырвался вперед и запрыгнул на пожарный гидрант. На вывеске Центра исполнительского искусства, стоявшего на пересечении Первой и Главной, фейерверком вспыхивали лампочки, складываясь в надписи, нам показали температуру по Фаренгейту, потом сообщили, что здесь идет «Богема»[8]8
  «Богема» – опера Джакомо Пуччини, впервые была поставлена в 1896 г.


[Закрыть], та-да-да-да, если кому вообще есть до нее дело.

– Это было невежливо? Что я тебя так представил?

– Почему?

– Не знаю. Я рассказал ему о наших художественных амбициях. И назвал твою фамилию.

– Ты думаешь, это важно?

Всю остальную дорогу я тащился, чуть отстав, сначала по Первой, потом через рельсы, а потом мимо складов района Брэйди.

Через некоторое время в тот же день я вдруг заметил, что она не работает. Я проснулся и какое-то время, как обычно, просто лежал в углублении, созданном моим телом. Как правило, это была самая интимная часть моего дня – когда наше обоюдное молчание становилось для меня таким же конструктивным, как и для нее. Но сегодня думать не получалось, как только я осознал, что проснулся, моя голова наполнилась мрачной тишиной, как шарик газом. Какое-то время я потерпел, а потом встал и прополоскал рот. Эдриен стояла перед мольбертом, заведя руки за спину, и пристально смотрела на меня. Я сообщил ей, что выйду и куплю чего-нибудь на обед. Вернувшись, я обрадовался, увидев, как она склонилась над высоким столом – которым она пользовалась редко – и, видимо, рисовала. Я поставил купленную для Эдриен еду возле ее локтя, а потом пошел и взял свой блокнот. Мы пообедали в питательном молчании.

Я принялся писать дальше. Скрип моей ручки оказался единственным звуком в комнате, но мне было все равно, мешаю ли я ей. Услышав шаги за спиной, я не обернулся.

Я заметил, что она поднимает ногу, как будто садясь на коня. Эдриен схватила меня за ремень и расстегнула рубашку.

– Ложись, – прошептала она, – я буду рисовать на тебе.

Она принесла с собой большой черный маркер. Поначалу влажные чернила давали ощущение свежести. Но я видом своей груди гордиться не мог: а Эдриен так долго на мне сидела, рассматривала, иногда по нескольку минут, прежде чем нанести новый штрих. Основной моей эмоцией была покорность.

– Как это напрягает, – сказала она, навалившись на меня.

Она прикрывала глаз, растягивала кожу двумя пальцами и рисовала. Всего несколько сантиметров за раз, только однажды (я уже очень измучился) сразу вышло бесконечное черное крыло, оно как бы холодным потоком воды лилось через мой сосок. Так и продолжалось: Эдриен отодвигалась, а я покорно лежал: я со своей волосатой грудью стал произведением искусства.

Закончив, она подвела меня к зеркалу: на груди у меня появилась витиеватая арабеска, большая, она бросалась в глаза, будь это граффити, вы бы непременно остановились, чтобы рассмотреть подробнее. Эдриен действительно была талантлива.

– Наверное, человек тебе должен серьезно нравиться, чтобы сделать с ним такое, – сказала она.

Эдриен имела в виду напряжение, которое испытываешь при рисовании, что ей удалось реализовать задуманное, сидя на мне. И это подтверждало, что я ей нравлюсь?

Позднее она сорвалась. Мы рассматривали очередную библиотечную книгу: «Страсть Делакруа».

– Это вообще ни к чему никакого отношения не имеет, – сказала Эдриен, и глаза ее увлажнились.

– Это всего лишь Делакруа.

– Нет, то, что ты сказал…

– Банально?

– Банально.

– Но то, чем мы занимаемся – это не банально, – ответил я.

– Почему ты так думаешь?

– Ты чувствуешь сейчас, что банальна?

– Нет.

– Ну вот.

Она заморгала.

– Но я не работаю. Я слишком много сижу за книгами.

– Завтра не буду ничего брать.

– Джим, я должна теперь снова рисовать одна.

– Ладно.

– Я боюсь, что что-то от меня ускользало, – добавила Эдриен.

И я опять начал спать дома. В те выходные я отправился в «Блюмонт» и напился в одиночестве. Потом пошел гулять и в итоге оказался под звякающим флагштоком в «Центре вселенной», этой июньской ночью там кучковались белые пацаны всех сортов и курили травку, рассказывая легенды о Гитлере, Ву-Танге и ЦРУ. Мне никто ничего не предлагал – ни присоединиться, ни купить. Мне показалось, что я узнал кое-какие лица, но, может, просто похожи. Я все равно слишком нервничал и вернулся к машине, сунув руки в карманы.

Я утратил контроль над этим летом. Ради Эдриен я прервал собственную программу образования, и теперь все мои мечты и случайные мысли вились только вокруг нее. Я валялся на ковре в родительском доме и вспоминал прохладный бетон студии.

– Я рисую, – сказала она.

– Я могу позже перезвонить. – Только от одного факта, что мы говорим с ней по телефону, у меня заколотилось сердце.

– Я нарисовала кое-что, что хочу тебе показать.

– Могу зайти сейчас…

– Нет… Джим, мне сначала надо кое в чем разобраться.

– Я хотел предложить тебе еще раз сходить в «Звезды», – я опустил глаза. Вот и предложил.

– А мне обязательно…

– Нет.

Я опустился на колени. Кровь отлила от головы, мне надо было лечь лицом на ковер и отдохнуть.