Книга: Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко. - Бенедикт Сарнов

Дальше много текста.

Вы, конечно же, помните этого гения слова – капитана Лебядкина из романа ''Бесы'' Ф.М.Достоевского. Смешнее и страшнее стихов я не читала, страшнее потому, что это апломб необразованного человека возведенный в высшую степень пошлости, даже не столько дело в том,что необразован, а потому что бесчувственен, потому что без точки отсчета морали – у него ее просто нет. А вот еще стихи: навстречу мне гробики полные, В каждом — мертвец молодой. Сердцу от этого весело, радостно, Словно березке весной! Вы околели, собаки несчастные, — Я же дышу и хожу. Крышки над вами забиты тяжелые — Я же на небо гляжу!

Это уже не капитан Лебядкин, а поэт Александр Тиняков, поэт судьбы весьма и весьма интересной, который в 20-х годах начала двадцатого века стал профессиональным нищим, нищим со своим местом на углу Невского и Литейного проспектов, потом в 1930 году был арестован и три года провел в тюрьме, а умер в августе 1934 года. Его стихи – это ли не стихи Лебядкина? Его-его. И сколько их хлынуло в литературу нового советского времени, бесталанных, но научившихся читать и писать, с остервенением рифмующих строки. Люди из другого мира, люди, говорившие на другом русском языке. Совсем другие люди. Но разве и вправду они были другими людьми? А вот послушайте эти голоса: Заплатил. Обращаюсь к даме: - Докушайте, говорю, гражданка. Заплачено. А дама не двигается. И конфузится докушивать. А тут какой-то дядя ввязался. - Давай, - говорит, - я докушаю. И докушал, сволочь. За мои-то деньги.

— Ах, уйдите все из комнаты. Я хочу строго подумать, чего может случиться, благодаря чему мы не получим этих денег.

Похоже и на голоса Лебядкина, и на голос Тинякова, и на голоса тех, кто заговорил на советском говорке. Это же герои Зощенко заговорили голосом того самого Лебядкина. Но откуда пришли эти люди? Кто они? Какими руководствовались принципами? Эта обширная и глубокая работа московского литературоведа Бенедикта Михайловича Сарнова не просто литературная критика на книги Зощенко, это колоссальный труд по исследованию эпохи с многоголосием писателей, философов, критиков, историков, которые врываются на страницы книги со своими прогнозами, размышлениями, рассказами. В чем была причина презрения к интеллигенции, той самой старой русской дореволюционной интеллигенции? Почему дворянин Зощенко начал писать на таком чудовищном языке, причем этого стиля он придерживался и в дневниках, и в письмах? Почему его героями стали люди-карикатуры? Революция 17-го года сломала культурные принципы старой русской классики, и хотя новые революционные поэты-новаторы, - Маяковский, например, - заговорили новым слогом и синтаксисом, все равно их творчество было продолжением старой классической литературной школы. Но вот уже герои Зощенко и герои Булгакова (частично) заговорили на там самом советском говорке. И если у Булгакова говорок носит исключительно саркастически-издевательский оттенок, как данность новой эпохи, то вот Зощенко, вопреки сложившемуся мнению о высмеивании своих нелепых и грубоватых героев, писал о них всерьез. Это была не сатира, а попытка ассимилироваться в мир этих людей.То есть он писал для них и их языком, чтобы объяснить всем старым интеллигентам – старая эпоха ушла, пришла новая и с ней пришли другие люди. Он заговорил голосами тех, кто еще вчера натирал полы в барских домах или служил в богатых домах, и вот теперь их голосами заговорил Зощенко, чтобы его услышали те, кому в новом мире не оставляли места - В мужицкой стране должен править мужик. Интеллигент повернет на Запад. Герои Зощенко нам больше знакомы по блестящей экранизации Гайдая, где грубоватые, слегонца туповатые и смешные герои словно сошли со страниц комикса. Но для самого Зощенко герои не были карикатурами и комиксами, они были для него очищены от всего налета цивилизации: религии, культуры, морали, истории. Кроме инстинктов у них, в принципе, ничего не осталось. Да и для самого Зощенко был интересен вопрос: а как быстро и при каких условиях маска цивилизации спадет с человека? И он опустится, как опустился в свое время поэт Александр Тиняков, о котором писал и Зощенко. Так вот Сарнов рассматривает два, казалось бы, абсолютно противоположных произведения: ''Камеру Обскура'' Набокова и ''Возвращенная молодость'' Зощенко. Но при всей их несхожести - языковой, лексической, синтаксической, - два произведения оказываются об одном и том же – об утрате человеком моральных устоев. Оба героя тонкие рафинированные интеллигенты – искусствовед у Набокова и профессор-астроном у Зощенко, - в какой-то момент словно перестают играть некую интеллигентскую роль и перестают притворяться, оба, неожиданно, словно перечеркивают прошлую жизнь, ставя на ней жирный крест. Для Набокова и для Зощенко человек может все и тут уже не прикроешься искусственной маской цивилизации. В сущности, новые люди и были такими детьми природы, не плохими и не хорошими, а просто другим народом. Помните как у Чехова в рассказе ''Новая дача'' инженер Кучеров и местные мужики разговаривали, казалось, на двух разных языках?

Я и жена изо всех сил стараемся жить с вами в мире и согласии, мы помогаем крестьянам, как можем. Жена моя добрая, сердечная женщина, она не отказывает в помощи, это ее мечта быть полезной вам и вашим детям. Вы же за добро платите нам злом. Вы несправедливы, братцы. Подумайте об этом. Убедительно прошу вас, подумайте. Мы относимся к вам по-человечески, платите и вы нам тою же монетою. Повернулся и ушел. Мужики постояли еще немного, надели шапки и пошли. Родион, который понимал то, что ему говорили, не так, как нужно, а всегда как-то по-своему, вздохнул и сказал: – Платить надо. Платите, говорит, братцы, монетой…<…> До деревни дошли молча. Придя домой, Родион помолился, разулся и сел на лавку рядом с женой. Он и Степанида, когда были дома, всегда сидели рядом и по улице всегда ходили рядом, ели, пили и спали всегда вместе, и чем старше становились, тем сильнее любили друг друга. В избе у них было тесно, жарко, и везде были дети – на полу, на окнах, на печке… Степанида, несмотря на пожилые годы, еще рожала, и теперь, глядя на кучу детей, трудно было разобрать, где Родионовы и где Володькины. Жена Володьки – Лукерья, молодая некрасивая баба, с глазами навыкате и с птичьим носом, месила в кадке тесто; сам Володька сидел на печи, свесив ноги. – По дороге около Никитовой гречи того… инженер с собачкой… – начал Родион, отдохнув, почесывая себе бока и локти. – Платить, говорит, надо… Монетой, говорит… Монетой не монетой, а уж по гривеннику со двора надо бы. Уж очень обижаем барина. Жалко мне… – Жили мы без моста, – сказал Володька, ни на кого не глядя, – и не желаем.

Вот так и жили – один народ, а разный. Один язык, а разный. А потом все это смешалось, переплавилось в котле 17-года и вышли из него герои Зощенко и герои Булгакова. Те же люди, только другие, живущие другими категориями. Не плохие и не хорошие. Только воспринимающие все буквально. И если сказали отстреливать бешеных собак, будут искать, находить и отстреливать, даже если собака и не бешеная, но распоряжение же было. А если будет распоряжение найти провокатора и врага народа, тоже найдут. Вот в чем весь ужас. В отсутствии моральной составляющей. В отсутствии категорий добра и зла. Зощенко искренне полагал, что пишет именно для этого класса, но каково же было его разочарование, когда на встречах с читателями-героями его произведений он воспринимался не как писатель, а как некий цирк-шапито. Горько. И писателями интеллигентского круга он не воспринимался серьезно. Горько. Крах ли это был писателя Зощенко или крах человека Зощенко? Трудно сказать. Он многое понял и в человеке, и в самом себе. И о том страшном мире о котором писал, а его книги до сих пор считают сатирой и пародией, а все было всерьез. Вот что самое страшное в рассказах Зощенко.

В жизни, в искусстве, в борьбе, где тебя победили, Самое страшное — это инерция стиля... Стиль — это мужество. В правде себе признаваться! Все потерять, но иллюзиям не предаваться — Кем бы ни стать — ощущать себя только собою, Даже пускай твоя жизнь оказалась пустою... Кто осознал пораженье — того не разбили. Самое страшное — это инерция стиля... Наум Коржавин

Это удивительное свойство зощенковского героя представляет собой как бы зеркальное отражение проклятия, тяготевшего над царем Мидасом: тот любую груду мусора прикосновением своим мгновенно обращал в золото, а этот обладает таким же волшебным свойством мгновенно обесценивать любой предмет, на который он обратит свой взор. Весь мир под его взглядом преображается в заплеванную и жалкую коммунальную квартиру. На какие бы высокие ценности этого мира он ни глядел, видит он всегда лишь одно: мелкие, грубо утилитарные побуждения. Только самые элементарные и низменные мотивы.

Однако продравшись через первую треть книги, привыкнув к стилю Сарнова, почитав кое-что дополнительно в интернете, я начала получать большое удовольствие от чтения. Авторские описания, аллегории, сравнения достаточно меткие, из них возникают живые и харАктреные образы, причем не только Зощенко, но и многих других писателей и поэтов его эпохи. Читая книгу, я поняла, почему мне крайне неприятны некоторые произведения Зощенко и какие из не читанных нужно прочитать. Вообще, как писатель в революции, Зощенко стоял очень особняком от остальной писательской братии, и вот этому моменту Сарнов уделил очень много внимания.

Подводя итог, для такого литературного невежды как я книга эта просто кладезь, потому что мягко, безобидно, но настойчиво выявляет белые пятна и в какой-то мере устраняет их. Человеку же начитанному и подкованному она, на мой взгляд, дает огромный материал для анализа и представляет более, чем целостно, характер творчества такого необычного писателя, как Михаил Зощенко.

Человеку — если он человек — трудно отречься от своего прошлого. Трудно ощутить себя чуждым самому себе.

В первый раз я читала эту книгу в бытность свою студентом (это было недавно, а такое чувство, что в прошлой жизни). Внимала Сарнову, как неопытный ученик мудрому учителю. Со всем восторженно соглашалась и только кивала в нужных местах. И не до анализа мне тогда было, и не до осмысления отдельных моментов. Сейчас готова признать, что многое при первом прочтении прошло мимо меня. Да, осталась крайне довольна и советовала всем, кого считала достойным этой книги, но реальную ее ценность осознала только после "перечита". Не иначе как третий глаз открылся... Теперь я не со всем была согласна, хотя и не берусь спорить (в том числе и в рамках отзыва). Голодным хищником бросалась я на каждое новое ответвление размышлений Сарнова - рвала на кусочки, тщательно пережевывала, а потом отваливалась переваривать (уж извиняюсь за такие подробности))). В итоге, пару дней - словно крокодил - лежала на дне и обдумывала. У исследования Бенедикта Сарнова два заголовка - Случай Зощенко - и - Пришествие капитана Лебядкина. Эти две темы абсолютно равноправны. Но я бы добавила еще третье заглавие - "Причины и последствия". Потому что всё упирается именно в них. И дело даже не в осмыслении причин и последствий событий, которые разрезали, разорвали историю нашей страны на две неравные части - Революции и Гражданской, но и в том, что и корни многих современных проблем нашей культуры уходят далеко в прошлое. И чтобы разобраться - с чем мы имеем дело теперь - надо посмотреть назад. Ведь всё на самом деле происходит не внезапно и вдруг (как явно многим кажется). И бесследно ничто не проходит. Тут самое место пояснить, что творчество Зощенко всегда было мне непонятно. Т.е. мне явно не хватало таблички: "Смеяться здесь". Мне всегда было не смешно, а противно и местами даже страшновато. Теперь я прекрасно понимаю - почему так. Мир Зощенко не стал для меня интереснее или ближе, нет, это по-прежнему ни разу не моё. Но это тот случай, когда вопреки всему - я сочувствовала и сопереживала Зощенко и как автору, и как человеку. Если верить Сарнову - это была очень необычная личность, которая пыталась найти себя в эпохе. Удалось ли - другой вопрос. Ответ, несомненно, нет. Как и многие другие - не нашёл. Но поиск этот отразился в его произведениях. А вот к чему он пришёл в итоге. Об этом чуть позже. Пока же пройдусь-ка по капитанам Лебядкиным. Во-первых, развелось их действительно - тьма тьмущая. В быту они страшно бесят (уж поверьте мне, у меня соседка снизу - чистой воды кэп, у нас холодная война в стадии - я стараюсь не попадаться ей на глаза >< ). В искусстве вызывают спектр эмоций - от хи-хи ха-ха до ужас-то какой. Типичный кэп для меня Татьяна Соломатина (да простят меня поклонники) - мало того, что у неё вся человеческая жизнь превращается в тот самый "стакан, полный мухоедства", так еще и признаки бандерложества присутствуют. Во-вторых, у капитана Лебядкина "очаровательный" жизненный принцип "Плюй на всё и торжествуй". Мне, как пофигисту по жизни, вне контекста он не кажется таким уж неправильным. Но именно вот это всё делает лебядкинский принцип нереальным для нормального человека. Контекст проявляется, когда читаешь стихотворение кэпа Александра Тинякова "Радость жизни". Для кэпа не то что нет ничего святого - это слишком громкое слово. Для кэпа в жизни нет ничего интересного, стоящего, достойного - только жратва и минимальные условия для существования - большего кэпу не нужно. И я бы пожалела кэпов, если бы они осознавали весь ужас своего мировоззрения. Но для них "стакан, полный мухоедства" - естественная среда обитания и иной им не надо. Так что - ну их, этих кэпов. Но - повторюсь - развелось их столько, что не обращать внимание очень сложно... Но почему же два названия? И что общего между Зощенко и капитаном Лебядкиным? Мир. Творческий мир в виде "стакана, полного мухоедства". Только Лебядкин большего не знает, а Зощенко приходит к выводу, что именно так и устроена наша жизнь. Ага, я придумала еще и четвёртое название для книги: "Стакан, полный мухоедства vs Третье измерение" - т.е. реальность, в которой человек лишь "кости и мясо", и реальность, в которой есть еще и душа, которую не увидишь и не потрогаешь. В битве осла с бобром побеждает то, что выбирает сам человек. Какой выбор сделал Зощенко? На 'этот вопрос Сарнов даёт вполне себе однозначный ответ. Я не буду спойлерить. Книга читается, как роман. Есть все элементы композиции, - в том числе и неожиданная концовка, которая, с одной стороны, всё расставляет по местам, с другой, будто перечёркивает всё, что было сказано до этого. Концовка из тех, от которых лично у меня в зобу дыхание спирает. Если я буду рассматривать сейчас все ответвления, все заинтересовавшие, удивившие, порадовавшие, расстроившие, сомнительные и бесспорные моменты книги, то отзыв мой превратится в ковровую дорожку. Я отмечу только, что мотив "человек во времени и эпохе" мне очень-очень близок. Также в книге не раз прозвучал мотив "отрицания", который я лично впервые встретила у Васильева. И внезапно я встретила цитату из Толстого, которая идеально вписывается в контекст "Источника" (да, эта тема меня уже не отпустит))). Очень много размышлений о природе творчества, о мастерстве пишуков пишуковых - в общем, о том, что лично мне ужасно интересно. (Засим мне пришлось отвлечь саму себя, чтобы не ковроводорожничать). И последнее - о форме (тьфу, меня постоянно тянет написать "романа") книги. В тегах у меня стоит "ирландское рагу". Именно так сам автор назвал своё обильное цитатами и именами произведение. Поясню для тех, кто не читал Джерома К. Джерома - "ирландское рагу" - это "вкуснейшее" блюдо, в которое входит всё содержимое холодильника всё, что только может войти в котелок и более-менее свариться, в том числе и водяная крыса))). Идеальное описание "Случая Зощенко". И крыса тоже в наличии, я бы сказала - не одна. Зато и сколько замечательных имён и цитат. Я опять пополнила свой список "хотелок" (а после первого раза нашла оставшегося от бывших хозяев квартиры Достоевского и случайно купленного у соседа-забулдыги Тургенева - прочитала их и таким образом переоткрыла для себя русскую классику. Отличный "побочный эффект". До сих пор благодарю за него Сарнова).

Завершить же свой отзыв мне хочется по традиции цитатой. Она такая трогательная, что в прямом смысле - обнять и плакать. Однажды Сарнов общался с человеком, который "выпал" из России во время Гражданской (ушел вместе с остатками врангелевской армии) и вернулся в 1947. Он вернулся и... Наткнулся на довольно жестокий вопрос: - Как вам показалось, есть что-нибудь общее между нашей, сегодняшней Россией - и той, старой, которую вы знали когда-то? Он ответил: - Только снег.

Капитаны Лебядкины - да, заполонили. Поэтика процесса пищеварения. Ну, и прочих физиологических отправлений. И ведь действительно множество читателей не ощущают никакой разницы между Джеком Лондоном, Достоевским и песенкой "Шумел камыш". Или, в наши дни, - между Булгаковым, Минаевым и Коэльо, например.

А что касается приросшей маски Зощенко - вот тут не поверила. Наверное, не захотела поверить: уж очень Зощенко был умен, уж очень наблюдателен и глубок, чтобы "сродниться" со своими персонажами. Просто в нем не было крикливости, такой вот сатирической осатанелости, демонстративного презрения и негодования, - вот многим и показалось, что маска приросла. Ладно, это уже другая история, просто книга не оставляет, вот и остановиться не могу.

Очень прошу: прочитайте, пожалуйста. Даже если вам совсем не интересно читать такое, вы хотя бы узнаете, почему вам не интересно такое читать.))) Но уж "Ирландское рагу" (Вместо предисловия) - это будет интересно, наверное, всем.)

Постепенно-постепенно я стала открывать для себя Бенедикта Сарнова, еще одного (после Рассадина) советского критика, литературоведа, публициста и, до кучи, еще и мемуариста, автора умного, тонкого, рассудительного и внимательного настолько, что кажется просто невероятным. Сарнов походя обращает внимание на такие вещи, о которых я даже не задумывалась. Как, к примеру, сатира Зощенко, которая на самом-то деле и близко не подошла к сатире. Сатира, за которой стоит кропотливая работа по исследованию нового мира, нового человека, попытка писать и творить для этого нового мира, который "создан не для интеллигентов". И умный, интеллигентный Зощенко учится новому литературному языку, новому мировоззрению, новому мироощущению. Становится таким хорошим учеником, что со временем маска прирастает.

Это для старого читателя, принадлежавшего к старой русской нации, "Сердца трех" и "Преступление и наказание" лежали в совершенно разных эстетических плоскостях. У Достоевского был свой читатель, у Джека Лондона - свой. Представители одного слоя населения напевали "Вернись, я все прощу", а представители другого - "Шумел камыш...". Но теперь, как мы уже установили, этих разных, несмешивавшихся слоев больше нет. Есть одна, более или менее однородная масса. И русский писатель, если он хочет творить для реально существующего, а не выдуманного читателя, должен ориентироваться на восприятие тех, для кого эстетической разницы между Джеком Лондоном, Достоевским и песенкой "Шумел камыш..." просто не существует.

Сарнов задает вопрос за вопросом, не останавливаясь и не сбавляя темп ни на минуту; раскручивает всё дальше и дальше клубок уже устоявшихся мнений, литературной критики и привычек. Сарнов показывает нам привычные вещи с абсолютно иной точки зрения; заставляет в недоумении качать головой.

Я ужасаюсь: почему я так поздно его обрела, почему я даже не слышала о нем лет пять назад... Ох-ох-ох.