Текст книги "Двор Карла IV (сборник)"

– Как? Он приедет в Аранхуэс? – с испугом спросила она.

– Да, милая, – ответил патер. – Я берег эту новость под конец. В ближайшее воскресенье ты будешь иметь удовольствие видеть здесь твоего благодетеля. Ах, Инезилья! Я буду очень скучать без тебя, но меня поддержит мысль, что ты довольна и счастлива. А когда я приеду в Мадрид навестить тебя, то, я надеюсь, ты встретишь меня ласково и не свысока, потому что я все-таки родной брат твоего покойного отца, между тем как он…

Патер Челестино смутился, и я тоже, только по иной причине.

– Да, через неделю он будет здесь, – продолжал он. – Он пишет, что купил землю около Аранхуэса и приедет посмотреть ее и повидаться с тобой. Он надеется, что ты отправишься в Мадрид с ним и его сестрой, Реститутой, которую мы также будем иметь удовольствие видеть здесь.

Мы все примолкли. Голова моя была полна самых разнообразных мыслей, и я спросил Инезилью:

– А что, этот человек женат?

Она со свойственной ей догадливостью поняла меня и торопливо ответила:

– Он вдовец.

Мы снова замолчали; со двора донесся какой-то шум. Я встал, вышел в коридор и услыхал резкий голос:

– Здесь живет латинист и музыкант дон Челестино Сантос дель Мальвар, патер церкви?

Дон Мауро Реквехо и его сестра донья Реститута, родственники Инезильи, входили в комнату.

XXVIII

Входя в комнату и увидав свою племянницу, дон Мауро направился к ней с открытыми объятиями и, сжимая ее в них, воскликнул, смягчая голос:

– Дорогая моя Инезилья, милое дитя моей кузины Хуаны! Наконец-то я тебя вижу! Как мне благодарить Бога за такую радость! Какая ты красавица! Поди сюда, поцелуй меня еще раз.

Донья Реститута сделала то же самое, только с еще более кисло-сладким выражением лица. Затем они стали здороваться с доном Челестино, который так расчувствовался, что вытирал слезы; я с моей стороны готов был удушить их за эти родственные объятия.

Я сделаю вполне важное определение личности дона Мауро Реквехо, если назову его левшой. У каждого человека правая сторона развита лучше, чем левая. Работает, лепит, шьет, водит смычком, действует шпагой, водит кистью по полотну, делает крестное знаменье исключительно правая рука. Левая сама по себе почти не имеет значения, она не развита, не ловка и только в некоторых случаях помогает правой. Почти такое же отношение к правой ноге имеет левая. Как известно, вся левая сторона человека развита хуже правой и даже, хоть это почти и не заметно, и по величине меньше.

Я привел это сравнение для того, чтобы сказать, что обе стороны Мауро Реквехо были левые; он был мешковат, неловок, неподвижен, тяжел, резок. Казалось, что его тяготят его собственные руки, он не знал, куда девать их, и как будто осматривался по сторонам, ища, куда бы спрятать эти ненужные ему члены. Он поминутно вытирал платком свое потное лице, как будто он только что поднял страшную тяжесть.

Он не мог сидеть спокойно; то ноги мешали ему, то он хватался за часовую цепочку, как бы желая убедиться, тут ли она, не пропала ли. Кроме того, он беспрестанно вертел головою, вероятно, потому, что туго накрахмаленный воротничок рубашки жал ему шею. Лицо его было кругло, как часовой циферблат, и красноватый нос стремился к левой щеке, зеленоватые глаза смотрели без всякого выражения из-под черных бровей. Смеялся он громко и неожиданно. Мне казалось, что у него есть пружинка для смеха. Нажмет пружинку и засмеется, отпустит – и сразу сделается серьезным.

Трудно сказать, была ли донья Реститута моложе или старше своего брата; им обоим было далеко за сорок, но, сходясь по годам, во всем остальном они представляли полную противоположность друг другу; она не тяготилась сама собою и умела сидеть спокойно.

– Этот, – сказала она, указывая на брата, – так торопился, что мы не успели привезти с собой гостинца.

Дон Челестино поблагодарил ее любезной улыбкой.

– Да мне так хотелось поскорей взглянуть на эту землю, – сказал дон Мауро, – что я… И в то же время так хотелось увидать дорогую племянницу, бедную сиротку… Да, дон Челестино, я заплатил за землю ведь не пустяк какой-нибудь, а целых триста сорок восемь реалов, тринадцать мараведи, не считая мелких расходов. Да, сеньор, все выплатил песета в песету!

– Все выплатил, – подтвердила донья Реститута, по очереди взглянув на каждого из нас. – Этот не любит быть в долгу.

– О, я скорей позволю себя повесить, чем задолжать хоть один мараведи![14]14
  Медная монета.


[Закрыть] – воскликнул Мауро, поднося руку к галстуку, сжимавшему ему шею.

– Поэтому-то, вероятно, ваши дела и идут так успешно, – сказал патер Челестино.

– Судьба! – сказал Реквехо. – Нам очень посчастливилось. К тому же эта такая неутомимая работница…

– Нет, мы всем обязаны твоей честности, – великодушничала Реститута. – Этот пользуется таким доверием всех коммерсантов, что они готовы ссудить ему целое состояние.

Подобный разговор шел с четверть часа; мы с Инезильей только удивлялись и молчали.

– Но что это моя племянница так молчалива? – произнес вдруг Реквехо и сразу стал серьезен.

Инезилья улыбнулась, но ничего не сказала, потому что ей положительно нечего было сказать.

– Ах, кровь никогда не обманет! – воскликнул Реквехо, поднося ладонь к губам, чтобы скрыть зевоту. – Как она похожа на свою мать, на мою дорогую кузину Хуану! И как неожиданно скончалась эта бедняжка!

– Да, эта примерная женщина перешла в лучшую жизнь, – сказала Реститута. – Не будем лучше говорить о ней, это только расстроит нас и эту бедную девушку, хотя она почти еще ребенок, а дети скоро утешаются.

Инезилья вся побледнела; патер счел необходимым переменить разговор и спросил:

– А вы уже видели купленную землю?

Мауро нажал пружинку смеха и отвечал:

– Нет еще, но мне очень хвалили ее. Эта настаивала, чтоб я купил, и я исполнил ее желание.

– Да, я всегда говорю, что надо покупать пахотную землю, – заметила сестра, – так деньги гораздо целее. Слава Богу, мы живем, дон Челестино, ни в чем не нуждаясь. Конечно, мы не ездим в каретах и не тратимся на ненужную роскошь, но зато у нас каждый день курица в супе, и мы с этим не можем обойтись без известных удобств.

– Что касается меня, – перебил ее Реквехо, – то мне очень мало нужно. Кусок хлеба с водой и ломоть мяса – вот и вся моя еда, но эта каждый день покупает свежее мясо, дичь, ветчину, а в день святого Мауро огромных индюшек.

– Да, уж я не люблю отказывать себе во вкусном блюде и хорошем платье. Слава Богу, мы живем счастливо, и нам недостает только какой-нибудь близкой родственницы, которой мы могли бы завещать все наше состояние, нажитое праведным трудом.

Услышав это, Мауро снова надавил на пружинку смеха и, взглянув на Инезилью, сказал:

– А вот теперь Господь послал нам в утешение мою племянницу, эту прелестную розу, которая как две капли воды похожа на свою покойную мать.

– Ради Бога, Мауро, – воскликнула Реститута, – не упоминай об этой святой женщине. Я еще не утешилась после этой потери, и как вспомню о ней, слезы так и наворачиваются на глаза.

– На все святая воля Божья, – сказал Реквехо, отпустив пружинку смеха. – Я хочу только сказать, что мы на все готовы для нашей восхитительной племянницы.

– О да, о да! – лукаво подмигнула Реститута. – У нее немало будет ухажеров. Маркизы и графы так и будут стоять перед нашим балконом, когда узнают, что у нас в доме хранится такое сокровище.

Дон Челестино, видя, что Инезилья все молчит, на такие обещания счел нужным сказать:

– Она от души благодарит вас за все ваши благодеяния.

– Я доволен, сеньор дон Челестино, – сказал Реквехо. – Мне недоставало только одного, и это у меня будет. Я сделаю Инезилью моей наследницей. Инезилья выйдет замуж за человека, достойного ее; она будет счастлива, и мы также.

– Не говорите много об этом, а то я заплачу, – произнесла Реститута. – Какое счастье в нашем одиночестве видеть около себя молодое существо. Ах, Инезилья, я так полюбила тебя, что если нас разлучат с тобою, право, мне кажется, я этого не переживу!

И, сказав это, она заключила Инезилью в свои объятия.

– Так как Инезилья горит нетерпением ехать с нами, то мы увезем ее сегодня же вечером, – сказал Реквехо.

– Как! Сегодня же вечером! – в испуге вскричала молодая девушка.

– Дитя мое, – сказала ей Реститута, – ты не конфузься. Мы твои родные, и ты можешь даже не благодарить нас за то, что мы для тебя делаем, потому что это наш долг.

– Она, конечно, приготовится к отъезду, – застенчиво произнес патер Челестино, – но так скоро… она еще не свыклась с этой мыслью.

– Как, она не хочет ехать! – с удивлением воскликнул Реквехо. – Так, значит, наша племянница нас не любит… Боже мой, какое несчастье!

– Нет… Она вас любит… – успокоил его патер и в то же время был смущен отвращением, выразившимся на лице его племянницы.

– Ах, братец, ты не знаешь, что говоришь, – сказала Реститута. – Наша племянница очень скромна. Неужели ты хочешь, чтоб она от радости запрыгала по комнате? Это было бы неприлично. Она молчалива, застенчива, хорошо воспитана, как и подобает дочери такой святой женщины, как Хуана.

– В таком случае, сеньор дон Челестино, – обратился Реквехо к патеру, – мы сейчас отправимся осматривать землю, а потом вернемся за Инезильей и поедем в Мадрид.

– Если она согласна, то я против этого ничего не имею, – ответил тот, взглянув на племянницу.

И, не ожидая выражения ее согласия, Реквехо поднялись со своих мест, распрощались и, не взглянув даже на меня, вышли из дому.

XXIX

Как только они ушли, я попросил Инезилью оставить меня ненадолго вдвоем с патером и спросил его:

– Неужели, падре Челестино, вы способны согласиться на то, чтоб эти Реквехо увезли с собой Инезилью?

– Дитя мое, – ответил он, – дон Мауро очень богат, дон Мауро может дать Инезилье все удобства, каких я не могу ей дать, дон Мауро сделает ее своей наследницей.

– И вы этому верите? Не похоже, что вам шестьдесят лет. А я скажу, что этот Реквехо клоун и льстец. Я бы на вашем месте вытолкал его за дверь.

– Я беден, дитя мое, а они богаты, и Инезилья отправится с ними. Если они будут дурно обращаться с нею, мы заберем ее обратно.

– Они не будут дурно обращаться с нею, нет, – ответил я, задыхаясь. – Я боюсь другого, и на это я не соглашусь ни за что на свете!

– Посмотрим, чего же ты боишься.

– Ведь вы знаете, что Инезилья не дочь донны Хуаны, что она дочь одной придворной сеньоры, имени которой мы не узнали. Вы знаете все это и как же вы не можете понять намерений Реквехо?

– Каких намерений?

– Реквехо всегда ненавидели донью Хуану, они никогда не помогли ей даже пустяком, они не навестили ее даже во время болезни, и вот теперь, изволите ли видеть, они без слез не могут слышать имени покойной, они в восторге от племянницы, и все это, конечно, потому, что они, вероятно, узнали, кто были отец и мать Инезильи, и теперь хотят заманить ее к себе, чтобы принудить выйти замуж за этого отвратительного Мауро.

– Успокойся, милый мой, и выслушай меня. Очень может быть, что Реквехо имеют в виду то намерение, о котором ты только что сказал, и очень может быть также, что они искренни. Так как я всегда склонен думать скорей хорошее, чем дурное, то я верю в искренность дона Мауро, пока он каким-нибудь поступком не подорвет этой веры. Почем ты знаешь, очень может быть, что мы увидим Инезилью, разъезжающую в собственном экипаже с лакеем и в бриллиантах?

– Ба! Это похоже на то, как я мечтал быть принцем и генералиссимусом. Такие вещи можно говорить в семнадцать лет, но не в шестьдесят.

– Живя со мною, Инезилье пришлось бы во многом отказывать себе. Не лучше ли ей жить с родственниками ее матери, которые на вид очень добрые люди? И, во всяком случае, Габриэль, если ей там не понравится, она всегда может вернуться ко мне.

– Но зачем же вы ее отпускаете?

– Затем, что Реквехо очень богаты, пойми наконец. Инезилья будет жить у них, как принцесса, и очень вероятно, что выйдет замуж за какого-нибудь богатого коммерсанта…

– Нет, это уж оставьте! – воскликнул я вне себя. – Что это вы толкуете о замужестве Инезильи? Она выйдет только за меня. Подите-ка поговорите с ней о женихах!

– Это правда, я совсем и забыл, – сказал патер с оттенком насмешки. – Жениться в семнадцать лет! Да что же брак – это игрушка, что ли? И потом, скажи мне, пожалуйста, сколько ты зарабатываешь в типографии?

– Около трех реалов в день.

– Это значит – девяносто три реала в месяц из тридцати одного дня. Видишь ли, когда Инезилья каждый день привыкнет есть курицу за обедом и индюшек по праздникам, когда она будет хорошо одеваться, то вряд ли она благосклонно посмотрит на претендента, зарабатывающего девяносто три реала в месяц.

– Это уж ее дело выбирать, – резко ответил я, – я знаю, что она меня любит и не променяет на сотню этих Реквехо. В конце концов, скажите мне, падре Челестино, вы действительно решились отпустить ее сегодня же вечером с Мауро?

– Решился, милый мой, для меня это дело совести.

– А кто же это вам сказал, что на девяносто три реала нельзя содержать семью? Я хочу жениться; да-с, сеньор.

– Жениться в семнадцать лет, когда брак не должен совершаться раньше тридцати пяти? Жизнь проходит быстро, подожди немного. Со временем вы можете жениться.

– Но ведь я и теперь могу получить хорошее место.

– Это вовсе не так легко, как ты думаешь.

– Почему же? Ведь места созданы для того, чтоб их раздавать тем, кто в них нуждается.

– Милый мой, приемные переполнены просителями. Вспомни, несмотря на то что я земляк, друг и, кажется, даже родственник князя де ла Паз, но и я ждал места целых четырнадцать лет.

– Да, но теперь вы бываете у князя Годоя и разговариваете с ним, вы могли бы попросить для меня какое-нибудь место.

– Ах! – воскликнул патер Челестино. – Я никогда не забуду того дня, когда я представлялся его светлости, и тех ласковых слов, которые я слышал из его уст. Если б ты только видел, как он был внимателен, почти нежен со мной! Когда я вошел, я был так смущен, что не мог произнести ни одного слова. Он попросил меня сесть и спросил, не из Виллануэвы ли я. Видишь – какая внимательность! Я ему ответил, что я уроженец Бадахоса. Тогда он спросил, каков там урожай в этом году, и я ответил, что по сведениям, получаемым мною, овес и рожь плохи, а пшеница хороша. Ты видишь из этого, как он интересуется земледелием. Потом он спросил меня, доволен ли я моим приходом, на что я ответил утвердительно и прибавил, что мои прихожане необыкновенно набожны; говоря это, я не мог удержаться от слез. Теперь видно, что князь Годой интересуется религиозными вопросами. Затем я сказал ему, что занимаюсь латинской поэзией и посвятил ему одну поэму. Услышав это, он сказал: «Прекрасно». Из этого видно, как он любит классиков. Когда мы поговорили с ним минут десять, он ласково попросил меня уйти, ссылаясь на спешные и важные занятия. Это доказывает, что он превосходный работник и лучшие часы дня посвящает занятиям государственными делами. Уверяю тебя, я вышел от него совсем растроганный.

– И вы больше не собираетесь к нему?

– Как не собираться! Я умолил его светлость назначить мне день, когда я могу прочесть ему поэму, и завтра я буду иметь честь снова предстать пред моим знаменитым другом.

– В таком случае, я пойду с вами, падре Челестино! – решительно произнес я. – Мы отправимся вместе, и вы попросите у вашего друга местечка для меня.

– Да ты с ума сошел! – в ужасе воскликнул патер. – Я никогда не осмелюсь на подобную дерзость!

– Да и не надо; я сам буду просить.

– Перестань болтать вздор, глупый мальчик. Как тебе могла прийти в голову мысль, что я ни с того ни с сего представлю тебя князю де ла Паз? Что я могу сказать ему о тебе? Знаешь ли ты, например, хоть какое-нибудь латинское стихотворение? Знаешь ли ты, кто такие Гомер, Овидий? Нет, ты совсем с ума сошел, если думаешь, что места так и раздаются направо и налево!

– Вы только скажите, что я ваш родственник, а остальное я беру на себя, – настаивал я.

– Мой родственник? Это будет ложь, а я никогда не лгу.

Поспорив с ним довольно долго, мне, наконец, удалось уговорить его взять меня с собою к князю де ла Паз. Я настаивал на этом, находясь под свежим впечатлением от желанья этих отвратительных Реквехо увезти к себе Инезилью. Мое сердце сжималось от самых ужасных предчувствий. Мне уже виделось, что ее мучают, тиранят, чуть не бьют… Я дал себе слово во что бы то ни стало вырвать ее оттуда. Но как это сделать, не имея средств? Тогда-то мне и пришла в голову счастливая мысль добыть место; эта мысль в то время кружила головы многим испанцам. Всякому хотелось утянуть себе кусок этого государственного пирога, тем более, что многие чувствовали, что в мутной воде легче ловить рыбу, чем в чистой.

Инезилья не скрыла от меня, что ее новые дядюшка и тетушка внушают ей отвращение, и высказала желание остаться в Аранхуэсе с доном Челестино, но патер повторил, что это дело его совести, и молодая девушка умолкла. Но я не переставая глумился над комичной парочкой, над их хвастовством, над их манерой одеваться и называть друг друга «этот» и «эта». Дон Челестино спокойно сказал, что не следует смеяться над честными тружениками, а Инезилья собирала вещи, глотая слезы.

Вскоре не замедлили появиться вновь «честные труженики». Они очень расхваливали купленную землю и были довольны, что Инезилья готова к отъезду.

– Не торопись, малютка, мы еще успеем, – сказал Мауро.

– Ей так хочется ехать с нами, – прибавила донья Реститута, – что бедняжка готова на крыльях улететь отсюда.

– Это уж нет, – сказал патер Челестино, самолюбие которого было задето этими словами, – ее дядя никогда не обращался с ней дурно, и она не может торопиться расстаться с ним.

Инезилья вся в слезах бросилась к нему на шею, и они долго плакали. Я лично очень желал, чтоб Реквехо обращали на меня как можно меньше внимания, это входило в мои планы; поэтому, когда мы вышли с Инезильей за какой-то забытой вещью, я шепнул ей:

– Сокровище мое, не говори со мной ни слова, не смотри на меня, не прощайся. Я останусь здесь, но будь покойна, мы скоро увидимся там, в Мадриде.

Наконец, наступил час отъезда; карета стояла у дверей церковного домика. Инезилья села в нее вся в слезах, а брат с сестрой сели по обе стороны от молодой девушки, как бы боясь, что она от них сбежит дорогой. Никогда еще я не видал ни одной женщины, которая была бы так похожа на ястреба, как донья Реститута. Карета уехала, и скоро на дороге осталась только пыль. Патер Челестино, все время сдерживавшийся, теперь не выдержал и, уткнувшись в платок, зарыдал как ребенок:

– Ах, Габриэль! Ее увезли!..

Я был так взволнован, что ничего не мог ответить.

XXX

На следующий день дон Челестино повел меня во дворец князя де ла Паз.

У меня не было с собой иного платья, кроме того, в котором я ездил в Аранхуэс, но патер дал мне свою крахмальную сорочку и решил, что в таком виде я могу представиться хоть самому Наполеону Бонапарту. Дорогою патер Челестино все вынимал из кармана свою латинскую поэму и просматривал ее. На мой вопрос, зачем он это делает, он ответил:

– А может быть, его светлость пожелает, чтобы я прочел ему вслух.

Затем, спрятав рукопись, он сказал мне:

– А знаешь ли, что болтает наш ризничий Сантуриас? Он рассказывает, что князь де ла Паз проживет не более двух дней, что его схватят и отрубят ему голову… Конечно, этому нельзя верить, Габриэлильо, но нельзя также не возмущаться подобным сплетням. Теперь я узнал наверняка, что Сантуриас завзятый якобинец и в большой дружбе с кучерами инфанта дона Антонио Паскуаля.

– Что ж он говорит еще?

– Как всегда, много глупостей. Он толкует, что князь Годой боится, что Наполеон пришел свергнуть нашего короля, и поэтому он уговаривает короля и королеву отправиться в Андалузию, а оттуда в Америку.

– Вчера вечером, – сказал я, – когда я шел на станцию дилижансов сказать, что я остаюсь здесь, я слышал то же самое: о вашем друге, земляке и, может быть, даже родственнике говорили очень неодобрительно.

– Мало ли что болтают, милый мой, тем более что теперь в Аранхуэсе очень много иностранцев. Этот глупый Сантуриас объявил мне, что при малейшем волнении народа он будет трезвонить во все церковные колокола, но я ему сказал, что если он только посмеет это сделать, то я подам жалобу на него епископу.

Разговаривая таким образом, мы дошли до дворца Годоя, окруженного многочисленной стражей. У первого министра и генералиссимуса была собственная конная и пешая гвардия, говорят, даже более блестящая, чем королевская. Ни при входе, ни на лестнице нас никто не задержал, но когда мы вошли в обширную переднюю, находящуюся рядом с приемной залой, нас остановил один из жандармов и даже не особенно любезно спросил патера, по какому он делу.

– Его светлость, – ответил прерывающимся от волнения голосом дон Челестино, – имел честь назначить мне… то есть… имел честь просить его назначить мне час приема… и вот я пришел.

– Его светлость во дворце, и неизвестно, когда вернется, – сказал жандарм, поворачиваясь к нам спиною.

Дон Челестино бросил на меня робкий взгляд и уже хотел уйти, как внизу послышался шум.

Но Годой поднялся по маленькой внутренней лестнице и прошел в свои апартаменты.

– Вероятно, его светлость не будет принимать сегодня, – сказал дону Челестино тот же жандарм. – Конечно, вы можете подождать, если желаете, он скоро объявит, будет прием или нет.

Сказав это, он провел нас в большую смежную залу, переполненную посетителями. Здесь были и военные, и элегантно одетые дамы, и скромные просители. Все они с недружелюбием посматривали друг на друга, очевидно думая, что министру трудно будет за раз принять просьбы стольких людей. Дежурный адъютант подошел к нам и спросил дона Челестино, кто мы такие; добрый патер ответил ему:

– Мы патеры церкви… то есть, я хочу сказать, что я патер церкви… а этот юноша… этот юноша получает девяносто три дурро в месяц из тридцати одного дня; мы пришли… но я не намерен просить за него сеньора князя, потому что этот негодяй (он указал на меня) не полезет за словом в карман, чтобы попросить, что ему нужно.

Когда адъютант отошел от нас, я стал шептать патеру, что не следует так смущаться, что вовсе не для чего рассказывать всем, сколько я получаю в месяц и зачем мы сюда пришли. Он сказал мне в свое оправдание, что так не привык ходить по приемным и дворцам, что от смущения готов сказать что-нибудь еще похуже. Один из сидевших тут сеньоров узнал патера и, подойдя к нему, любезно произнес:

– Сеньор дон Челестино, вы здесь какими судьбами?

– Я пришел к его светлости. Ведь вы знаете, что мы с ним земляки и друзья. Мой отец и его дед вместе ехали от Трухильо до Паленчии, а дядя моей матери имел огромный парк, в котором Годой иногда охотились. Мы с ним друзья, и я очень ему благодарен, потому что, когда он узнал, что я нуждаюсь, он дал мне место, так что мне пришлось ждать только четырнадцать лет.

– Ясно, что князь хотел оказать вам личную услугу, – сказал наш собеседник. – Не все так счастливы. Вот я уж ровно двадцать один год добиваюсь места бухгалтера. Но я не отчаиваюсь до сих пор, потому что я уверен, что на будущей неделе…

– О, да, не все так счастливы, как я! Видите ли, от нашей деревни до Вадахоса, где Годой…

– А скажите, – перебил его сеньор будущей недели, понижая голос, – что же, короли уедут в Андалузию или не уедут?

– И вы верите подобным глупостям? Ведь этот слух распустил Сантуриас, причетник моей церкви. Я уже сказал ему, что если он только тронет колокола без моего позволенья, то я…

– Но ведь это общий голос. Ведь вы уже знаете, что из Мадрида пришло много войска, и на улицах ходят какие-то подозрительные личности.

– Но какова же причина этого отъезда?

– Друг мой, Наполеон прислал к нам почти стотысячную армию. Он назначил Мюрата генерал-аншефом, и говорят, что тот уже двинулся из Аранды в Сомосьерру. Во всяком случае, зачем такая масса войск? Не посланы ли они с целью свергнуть нашего короля? Или они здесь мимоходом, по пути в Португалию?

– Все эти слухи не имеют никакого основания, – ответил ему патер Челестино. – И что такое сто тысяч человек? Два-три наших полка, высланных им навстречу, разобьют их в пух и прах. Это путешествие выдумали те, кто недоволен князем Годоем за то, что он не дает им должностей.

Но в это время к нам подошел адъютант и сделал знак, чтобы мы следовали за ним. Когда просители увидели, что нас принимают прежде, чем их, между ними поднялся неодобрительный ропот. Дон Челестино от смущенья раскланивался направо и налево, а я бросал по сторонам презрительные взгляды.

Мы прошли несколько богато убранных зал, увешанных картинами, сюжеты которых я не успел рассмотреть, потому что адъютант шел очень скоро. Наконец, мы очутились в кабинете Годоя и, входя, увидели, что он стоит у письменного стола и перебирает какие-то бумаги. Мы ждали довольно долго, пока он подымет на нас глаза, наконец, он их поднял.

Годой не был красавцем, как многие думают, но он был в высшей степени симпатичен. Ему было в то время лет около сорока; в выразительном лице и живых умных глазах было что-то открытое, прямодушное.

Он взглянул на нас, как я уже сказал, и в ту же минуту патер Челестино, дрожавший, как десятилетний школьник, сделал ему глубокий поклон, а за ним и я. У него выпала шляпа из рук, он поднял и, сделав несколько шагов, прерывающимся голосом произнес:

– Так как ваша светлость имели честь… нет… я имел честь быть принятым вашей светлостью… я пришел пожелать вашей светлости доброго здоровья, чтоб вы еще многие годы управляли народом для блага страны…

Годой казался очень занятым и на это приветствие ответил только легким кивком головы. Затем он, как бы припоминая что-то, сказал:

– Вы, кажется, певчий из кафедрального собора в Асторге и пришли, чтобы сказать…

– Позвольте, ваша светлость, – прервал его дон Челестино, – довести до вашего сведения, что я не певчий, а патер церкви в Аранхуэсе.

– Ах! – воскликнул князь. – Теперь я припоминаю… Еще недавно вы назначены патером по рекомендации графини X. (Амаранты). Вы уроженец Виллануэвы?

– Нет, сеньор, я из Сантос де Маймона. Разве ваша светлость забыли этот город? Еще в окрестностях родятся такие чудные дыни… Так вот, я пришел к вашей светлости по двум причинам: во-первых, имею честь представить вашей светлости этого юношу, который написал латинскую поэму… нет… я хочу сказать…

Дон Челестино онемел в то время, как Годой с удивлением смотрел на меня, как будто не мог допустить мысли, что я знаю классиков.

– Нет, – сказал патер, к которому вернулся дар слова, – поэму сочинил я и с вашего позволенья приступлю сейчас к чтению.

Годой сделал такое движение, как будто желал отстранить от себя что-то неприятное и надоедливое. Но дон Челестино не понял его и уже вынимал из кармана свою рукопись. В это время Годой опять подошел к столу и стал приводить в порядок свои бумаги.

Дон Челестино взглянул на меня, а я на него.

Так прошло минуты две; наконец, князь, обратившись к нам и указывая на стулья, произнес:

– Садитесь, пожалуйста.

И он снова занялся своими бумагами. Мы сели, и патер начал шептать мне:

– Для того, чтоб он исполнил твою просьбу, необходимо, чтоб он выслушал мою поэму. Чтение продлится всего каких-нибудь часа полтора. Поэма произведет на князя такое сильное и глубокое впечатление, что он немедленно исполнит все, о чем ты его попросишь.

Тут в комнату вошел офицер и подал князю депешу. Тот тотчас же распечатал ее и внимательно прочел; затем обратился к дону Челестино:

– Извините мою рассеянность, – произнес он. – Но сегодня я занят важными и неожиданными делами. Я сегодня никого не хотел принимать, и если принял вас, то потому, что знал, что вы не пришли просить места.

Дон Челестино склонился в знак согласия и благодарности, а я сказал сам себе: «Вот мы и остались с носом!» В это время Годой, обращаясь ко мне, сказал:

– Что же касается латинской поэмы, написанной этим юношей, то до меня дошли слухи, что это прекрасная вещь. Помогайте ему в его трудах, он в будущем много обещает. Я сегодня не могу выслушать, к сожалению, этой поэмы, но мне очень хвалили вас, молодой человек, и я постараюсь дать вам место в дипломатическом корпусе, где ваше знание языков будет очень кстати. Оставьте мне вашу фамилию…

Дон Челестино хотел было объяснить это недоразумение, но слова не шли с его языка. Прежде чем он успел опомниться, я подошел к письменному столу и на первом попавшемся листе бумаги написал свою фамилию и почтительно подал князю.

– Теперь я вас попрошу оставить меня, потому что спешные дела не позволяют мне продолжать прием.

Мы снова раскланялись, причем патер Челестино забормотал какие-то извинения, и удалились. Когда мы входили в первую приемную, адъютант, обращаясь к присутствующим, точно облил всех ушатом холодной воды, когда громко произнес:

– Приема не будет!

Выйдя на улицу, патер пришел в себя, дар слова вернулся к нему, и он сказал мне сердито:

– Почему ты не сказал ему, что поэма не твоя, а моя?

Вместо ответа я только прыснул со смеху.

XXXI

На улицах была масса народу. Из всех окон и с балконов выглядывали любопытные, желая узнать, что такое творится, потому что действительно подобная уличная суматоха в Аранхуэсе казалась необычайной. Мы вернулись домой, и не успел патер Челестино стряхнуть пыль со своей сутаны и повесить на место шляпу, как дверь отворилась, и в ней показалось желтое лицо с живыми глазами, одно из тех лиц, которые кажутся или старше, или моложе своих лет. Это был Сантуриас, церковный ризничий.

– Можно войти, сеньор патер? – спросил он со свойственной ему комической серьезностью.

– А, ты как раз вовремя, Сантуриас, – сказал патер, сдвинув брови. – Имей в виду, что я тобой очень недоволен, и так как я имею право тебя наказать, то… Ну, словом, я говорил и повторяю, что народ вовсе не за тем собрался, зачем ты думал… Этого еще не хватало.

– Сеньор патер, – ответил ризничий, – сегодня вечером мне придется таки поработать у большого колокола. Необходимо звонить и звонить, чтобы собрать народ.

– Если ты только дотронешься до колокола без моего позволенья, то я… И к чему тебе понадобился этот народ?

– А это мы увидим! – самодовольно произнес ризничий.

– Убирайся отсюда! И зачем это все собрались в Аранхуэс? – обратился ко мне дон Челестино. – Габриэль, мы с тобой забыли предупредить князя де ла Паз о том, что происходит, и посоветовать ему быть осторожнее. Как тронут был бы он нашим вниманьем!

– А вот он узнает об этом по звону колоколов! – злорадствовал Сантуриас. – Если вы не знаете, так я вам скажу: народ собирается для того, чтобы не допустить короля и королеву уехать в Бразилию.

– Ха-ха-ха! Полно врать, Сантуриас! – расхохотался патер. – Ты должен помнить, что я не ангел и умею сердиться, а если уж рассержусь, то плохо будет.