Текст книги "Двор Карла IV (сборник)"

Я указал на мою госпожу.

– Это я, – сказала Пепа. – Я хотела, чтоб ты узнал коварное сердце Долорес.

– Почему ты не отдала мне его при иной обстановке? Ведь я был на один шаг от преступления! Когда я прочел это письмо, мною овладело такое бешенство, что как я ни старался, я не в силах был успокоиться… И ты знаешь, чем кончилось. В последнем действии я вспомнил ее нежные обещания, ее страстные любовные порывы, и я почувствовал, что должен наказать всю фальшь и коварство этой женщины. Когда я увидел, что вместо деревянного кинжала у меня стальной, я не помнил себя от восторга. Ах, Пепа, что это была за минута! Я не понимаю только, как я ее не убил. Если бы Габриэль не бросился между мною и ей, то теперь случилось бы то… Нет, я не хочу думать об этом.

– То теперь, – договорила моя госпожа, – ты бы рыдал над трупом твоей возлюбленной, погибшей от твоей руки…

– Нет, Пепа, нет! Я ее не люблю больше. С той минуты, как я прочел это письмо, я почувствовал к ней презрение, почти отвращение. Мне даже неприятно вспоминать, что я любил такую женщину. Но скажи мне, уж не ты ли переменила мой деревянный кинжал на стальной.

– Да, я.

– Так это ты все подготовила? – с удивлением спросил он. – Но для чего? Почему?

– Потому что я ненавижу ее от всей души.

– И ты хотела сделать меня орудием злодеяния? Да, я помню, ты говорила о мести. За что же ты ненавидишь Долорес?

– Я ненавижу ее за то… За то, что ненавижу.

– И совесть не упрекает тебя за это дурное чувство, толкавшее тебя на преступление?

– Совесть!.. Преступление!.. – с раздражением произнесла моя госпожа, но затем, закрыв лицо руками, горько зарыдала, восклицая: – О, Боже мой, как я несчастна!

– Пепа, что с тобой? Что это? – произнес Исидоро, садясь подле нее и стараясь отнять ее руки от лица. – Но ты… Так ты… Неужели?!..

В это время раздался стук в дверь, и чей-то голос проговорил из коридора:

– Сейчас начинается водевиль!

Но эти слова не развлекли артистов: Пепа продолжала плакать, а Исидоро сидел подле нее в немом изумлении.

XXV

Я счел благоразумным удалиться, не потому, что я был здесь лишний, а потому, что в голове моей возник проект, который я решился, не теряя времени, привести в исполнение. Я решительными шагами направился в уборную моей госпожи и застал там Амаранту одну.

– А, Габриэль, – сказала она, увидя меня, – и ты имеешь дерзость показываться мне на глаза? Разве ты забыл, каким странным способом ты исчез от меня? Теперь я вижу, что ты так хитер, что тебе нельзя доверять. Скажи, пожалуйста, ты всегда поступаешь так с твоими благодетелями?

– Сеньора, – ответил я, нимало не смущаясь, – служба, которую вы предлагали мне во дворце, совсем не в моем вкусе; но если я не простился с вами, то только потому, что боялся, что меня арестуют, если я еще помедлю.

– Не могу отрицать, – произнесла она и засмеялась, – что ты очень ловко провел следователя. Я была права, утверждая, что ты далеко пойдешь. Я была бы вполне довольна тобой, если бы ты передал мне письмо.

– Но ведь оно не вам было адресовано.

– Да, но ведь оно все равно не попало в руки того, кому предназначалось. Пепа вытащила его у тебя и воспользовалась им. Она также не пожелала дать мне его, но судьба сделала так, что оно в моих руках. Ты видишь?

И она показала мне письмо.

– Я надеюсь, что вы мне его вернете, сеньора. Это письмо мое, и я должен вручить его по назначению, – решительно произнес я.

– Вернуть тебе его! Да ты с ума сошел! – воскликнула Амаранта и так расхохоталась, как будто я сказал какую-нибудь невозможную глупость.

– Да, сеньора, я должен его получить обратно, потому что это дело чести, – ответил я.

– Чести! – произнесла она и еще сильнее засмеялась. – Так у тебя есть честь? Да знаешь ли ты, что это такое?

– Как же не знать, сеньора. Когда вы предложили мне роль шпиона, то я почувствовал, как краска стыда залила мое лицо. Я представил себе себя самого подслушивающим, наушничающим, лгущим, и это показалось мне отвратительно. Когда сеньора герцогиня попросила у меня сегодня письмо, то я был так смущен, что не знал, куда деваться, и решил внутренне, что я буду негодяй, если позволю другим воспользоваться этим письмом. Если это не честь, сеньора, то я уж и не знаю, что же это такое.

Амаранта казалась удивленной подобными доводами и сказала мне с добротою в голосе:

– Ты высказываешь чужие мысли. Когда ты возмужаешь, ты поймешь, что такое честь. Но во всяком случае я вижу, что ты работаешь головой, и это очень хорошо. Мне кажется, что и это для начала недурно и что мои уроки пошли тебе впрок.

– Без всякого сомнения, сеньора, ваши уроки мне много помогут в жизни.

– И ты не отказался от своих проектов… Помнишь, ты мечтал Бог знает о чем?

– О нет, далеко не отказался.

– Но скажи мне, неужели ты серьезно думал, что тебе так сразу и преподнесут генеральскую шпагу или герцогскую корону? – с любопытством спросила она.

– Да, я был вполне уверен в этом, сеньора, особенно с той минуты, когда вы поддержали во мне эту уверенность.

– То есть как это? Я не понимаю.

– Я хочу сказать, что с того времени, как вы велели мне подслушивать за драпировками и передавать сплетни из одного дома в другой, я, сам того не желая, узнаю такие секреты, какие вовсе не хотел бы слышать.

– Ах, ты хочешь открыть мне какую-нибудь подслушанную тайну, – произнесла она почти ласково. – Садись и рассказывай.

– Я сделал бы это с большим удовольствием, если бы сеньора вернула мне письмо.

– Об этом и не думай.

– В таком случае я буду молчать, как немой. А вместо тайны я расскажу вам историю, подобную той, которую вы мне рассказывали в Эскуриале, только я не умею так хорошо говорить, как вы, сеньора… Я не вычитал этой истории из книги, я просто слышал ее… Эти проклятые уши…

– Так рассказывай же, – произнесла графиня, и в ее голосе мне послышалась тревога.

– Лет пятнадцать тому назад в Мадриде жила одна очень, очень красивая сеньора, которую звали… Впрочем, я забыл ее имя. Это происходило не в каком-нибудь тридесятом царстве, а просто в Мадриде, и дело идет не о султанах и великих и малых визирях, а просто об одной очень красивой сеньоре, которая влюбилась в молодого человека хорошей фамилии, приехавшего ко двору искать счастья. Родные ее не желали этого брака, но красивая сеньора так сильно полюбила молодого человека, что тайно сошлась с ним…

Амаранта побледнела и от удивления не могла произнести ни слова. Я продолжал:

– У этой сеньоры родилась дочь…

– Мне, право, некогда слушать твои сказки, – произнесла, наконец, Амаранта вне себя от гнева.

– Я сейчас кончу. Так вот, у этой сеньоры родилась дочь… Молодой человек, боясь преследований, бежал во Францию, а ее родные постарались скрыть все это, и при дворе об этом ничего не знали. Потом сеньора вышла замуж за какого-то графа… Вот и все.

– Я вижу, что ты страшный дурак. Я не хочу больше слушать твоих глупостей, – сказала она и вся вспыхнула.

– Сию минуту кончу. Спустя много лет об этой тайне узнали некоторые личности и говорили в таком месте, где я мог их слышать; но я очень любопытен, и так как взял несколько уроков сплетен и подслушиванья, необходимых мне для достижения высокого положения, то я и не могу довольствоваться только этим и намерен отправиться к одной женщине, живущей на берегу Мансанареса, около дома одного художника, и узнать от нее подробности.

– Ах, убирайся отсюда, дерзкий негодяй! – с негодованием воскликнула Амаранта. – Какое дело мне до твоих глупых историй?

– А так как эти истории никого не касаются, то я и хочу рассказать их сеньоре маркизе, чтобы она помогла мне в моих розысках. Не правда ли, графиня, это превосходная мысль?

– Я вижу, что ты умеешь извлекать пользу из клеветы и низких интриг. Я даже догадываюсь, кто был твоим учителем. Уйди отсюда, Габриэль, ты мне внушаешь отвращение.

– Я уйду и буду молчать, но я вас прошу возвратить мне письмо.

– Негодный мальчишка! Ты намерен смеяться надо мной? Ты намерен действовать на меня твоим отвратительным оружием? – воскликнула она, подымаясь с места.

Ее решительный вид несколько смутил меня, но я скоро оправился и продолжал:

– Для того, чтобы сделать карьеру, необходимо пользоваться шпионством и интригами…

– Уйди отсюда, я не желаю тебя видеть! Ты слышал?

– Но прежде потрудитесь вернуть мне письмо. Иначе я все передам сеньоре маркизе или сеньору дипломату; он, как человек сдержанный, не расскажет об этом никому…

– Ах, негодяй, как я презираю тебя! – воскликнула она, нервным движением опустив руку в карман. – Вот возьми твое письмо, убирайся с ним и никогда не смей показываться мне на глаза!

Сказав это, она бросила на пол письмо, которое я тотчас и поднял.

Затем она снова села, обернула ко мне свое прекрасное лицо и спросила:

– Кто это тебе рассказал эти басни? Право, ты совсем дурак.

– Из дураков делаются умные, – ответил я. – К тому же я учился у такого учителя, что… Если б вы меня не просветили… Слушая и наблюдая, можно многому научиться, сеньора, а я, с тех пор как служил у вас, не теряю времени даром. Раз мне открыли глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, то я и пользуюсь этим. Для того чтобы сделаться умным, необходимо прежде быть глупым.

Когда я произнес последнюю фразу, Амаранта взглянула на меня с невыразимым презрением и рукою указала мне на дверь. Ах, как она была хороша в эту минуту! Ее благородная осанка, горящие глаза, разрумянившиеся щеки и высоко вздымающаяся от волнения грудь приковывали мой взор; я не мог ее ненавидеть.

Я уходил, когда в комнату вошел герцог в сопровождении старого дипломата.

– Вот я и здесь, сеньора Амаранта, – сказал герцог. – Вы говорили мне о чем-то неизвестном нам…

– Не говори ему ничего, племянница! – воскликнул маркиз. – Разве ты не видишь, что он ревнует? Он говорит, что на месте Отелло поступил бы точно также.

– Да, – сказал герцог, – если б я подозревал мою жену, то я убил бы ее.

– Я хотела только сказать, что Маиквес впал в артистически экстаз, – сухо произнесла Амаранта.

– Я ни за что не позволю моей жене играть с этим варваром. Бедняжка, вероятно, страшно перепугалась. Но я вижу, что в мое отсутствие здесь произошло немало нового. Я слышал, что жену мою хотели арестовать. Ах, бедная! Какие же могли быть причины?.. Ведь Долорес сама доброта, сама нежность.

– Ведь в этом заговоре многие были замешаны… – ответила Амаранта. – Но по моему настоянию Долорес немедленно освободили.

– Ах, как я вам благодарен, дорогая графиня! Конечно, вы с Долорес близкие друзья с самого детства, а это никогда не забывается… Скажите, ее больше не тронут?

– Нет, – сказал дипломат. – К счастью, она сумела отвлечь от себя подозрения. Не правда ли, племянница?

– Да, принц Фердинанд публично покаялся во всем, а судьи удалили от следствия всех, кого считали нужным удалить, и придали заговору такую окраску, которую пожелали.

– Это очень благоразумно и свидетельствует о тактичности страны, – заметил маркиз. – А Наполеон?

– Наполеон хотел остаться в стороне от всего этого. Хотя и доказано, что Фердинанд переписывался с ним и вел переговоры с его посланником, но судьи уничтожили все документы, чтобы сделать приятное Бонапарту.

– Хорошо, хорошо, теперь я буду спокоен, – заявил дипломат, – и так и доложу принцу Боргезе, принцу Шомбино, его светлости великому герцогу Аренбергскому. Но, понятно, вы не должны никому рассказывать о моих проектах. Слышишь, Амаранта? Слышите, герцог? Ах, герцогу нельзя доверить тайну! Он сейчас же ее разболтает.

– А что такое? – спросила Амаранта.

– Необходимо быть сдержанным, необходимо окутывать мраком неизвестности такие отношения, например, какие установились у меня с Пепой Гонзалес…

– Ах, маркиз все еще верен своим прежним увлечениям, – сказал герцог.

– Нет, это совсем новое… Я тут ни при чем. Пепита Гонзалес уже не раз намекала мне, что во мне есть что-то очаровательное… Но она не умеет ничего скрыть. Вот сейчас она пела романс и кидала на меня такие пламенные взгляды, что… Но как она дивно пела сегодня! Я никогда еще не видал ее такой оживленной и грациозной. Но вы не поверите, ее взгляды просто компрометировали меня! Неловко, да и только. Когда она окончила романс, то я не мог удержаться, чтоб не подойти к ней и не сказать: «Опомнитесь, Пепа, не забывайте, что осторожность родная сестра дип… то есть я хотел сказать… любви». Она, конечно, тотчас же послушалась меня и взяла под руку Исидоро, чтобы рассеять подозрения. По-видимому, они были так довольны друг другом, что кто-нибудь менее опытный, чем я, мог бы принять их за двух влюбленных.

– Отчего же и нет? – произнесла Амаранта.

Я вышел из комнаты. Когда после долгих поисков я нашел, наконец, донью Долорес и вручил ей письмо, то она, пряча его, проговорила дрожащим голосом:

– Ах, Габриэлильо! Сегодня ты мне дважды спас жизнь!

Я не хотел больше оставаться здесь; я решил навсегда проститься с этими актерами, актрисами, светскими интриганками и фатами. Меня потянуло к Инезилье. Я стал подыматься по черной лестнице на четвертый этаж и дорогою рвал с себя наклеенные усы, парик, украшения. Я считал невозможным и неприличным показаться во всем этом в уютном уголке дорогих мне людей.

Патер Челестино отворил мне дверь, и я сейчас же заметил, что у него заплаканы глаза.

– Бедная Хуана скончалась два часа тому назад, – ответил он на мои расспросы.

От этого известия я весь похолодел. Гробовая тишина царила в квартире. Дверь в залу была отворена, и оттуда виднелся красноватый свет. С сильно бьющимся сердцем я подошел на цыпочках и увидал на кровати, в черном платье, мать Инезильи. Руки у нее были сложены на груди, глаза закрыты, а по бледному, мертвому лицу разлито то неземное спокойствие, которое отражается после смерти на лицах достойных, честных тружеников.

У кровати на полу сидела Инезилья и плакала тихими слезами, как человек, безропотно покоряющийся воле Божией. Она не взглянула на меня, да я и не старался привлечь ее внимание. Высокая восковая свеча горела у изголовья покойницы, и лики святых на стене, озаряемые этим одиноким светом, казались еще строже.

Мною овладело такое странное чувство, что я не умею даже его объяснить. Я преклонялся перед этим горем, перед этими тихими слезами сироты, не возмущавшейся, не роптавшей. Эта молоденькая девушка была настолько чиста и религиозна, что даже это горе она принимала как должное, как неисповедимый путь Провидения. Я смотрел на нее и чувствовал, что я сам становлюсь лучше, чище.

Не помню, сколько времени простоял я у дверей. Патер Челестино тихонько вызвал меня.

– Бедная Хуана не дожила до той минуты, когда исполнилась наконец моя заветная мечта, – сказал он мне, глотая слезы.

– А что? Разве вы…

– Да, дитя мое. Едва она скончалась, как я получил бумагу, в которой говорится, что я назначен патером в одной из церквей Аранхуэса. Наконец-то вспомнили меня. Ведь я говорил тебе, что получу место на будущей неделе. Видишь, Габриэлильо? Бог не забыл нас в нашем несчастье! Теперь Инезилья не останется без куска хлеба, и ей не придется просить помощи у родственников.

– Бедная Инезилья! – воскликнул я. – Я посвящу ей всю мою жизнь. Я буду жить только для нее.

– Ах, знаешь, какая странность, Габриэль? Бедная Хуана перед смертью сделала мне одно признание… я могу тебе открыть его, потому что ты ведь нам как родной…

– Что такое?

– После исповеди и причастия она подозвала меня и призналась, что Инезилья не ее дочь… Если б ты знал, какая это странная история! Я страшно удивлен. Так, видишь ли, Инезилья не ее дочь, а дочь одной важной сеньоры, которая…

– Что вы говорите! – воскликнул я, вне себя от удивления.

– То, что ты слышишь… Ее настоящая мать… Ну, понимаешь, это тайна, которую нужно было скрыть, чтоб не скомпрометировать одну аристократическую семью… Ребенок отдан был на воспитание Хуане.

– Но скажите же мне имя этой сеньоры.

– Хуана хотела открыть мне его, но этот рассказ так утомил ее, что она не могла докончить его, и имя матери Инезильи уже готово было сорваться с ее губ, когда смерть сжала их навеки.

Это известие поразило меня; я вернулся в залу и стал смотреть в лицо покойницы, как бы ожидая, что ее застывшие губы произнесут ожидаемое мною имя.

«Возможно ли, о Боже, – мысленно восклицал я, – чтобы луч жизни не оживил этого трупа и мы не узнали тайну!»

На мгновение во мне блеснула надежда, что это так и будет, что эта женщина оживет и расскажет нам о происхождении Инезильи.

– Господи, я с ума схожу! – прошептал я наконец и вышел из комнаты.

С этих пор Инезилья действительно сделалась для меня целью всей моей жизни. Если раньше я не любил ее, то ее несчастье разбудило во мне эту любовь. Две тысячи реалов, полученные мною за роль Яго, я употребил на похороны доньи Хуаны и на переезд патера Челестино и Инезильи в Аранхуэс. Я устроил их там и вернулся в Мадрид.

XXVI

Прошло четыре месяца. Я поступил наборщиком в типографию «Дневника Мадрида» и зарабатывал по три реала в день. Типографская работа вообще очень скучная вещь, и только когда я приобрел известную привычку и быстроту движений, мне удавалось, перебирая буквы, думать о другом.

Конечно, этот машинальный труд скорее притуплял мысль, чем действовал развивающим образом, и работать в типографии не значило делать карьеру, но пока на примете не было ничего лучшего, приходилось довольствоваться и этим. Быстро действуя руками, я думал:

– Моя Инезилья в Аранхуэсе со своим дядей, патером Челестино дель Мальваром. Инезилья бедная сирота, но это не помешает ей, с Божьей помощью, сделаться со временем моей женой. Ей шестнадцать лет, значит, она годом моложе меня. Она очень хороша собою; на мой взгляд, лучше ее нет на белом свете. Но красота ее ничто в сравнении с ее умом; она умнее всех ученых.

И по мере того как в голове носились эти мысли, руки двигались все быстрее и быстрее, из чугунных букв составлялись слоги, слова, фразы, параграфы, речи, фельетоны. Каждая буква вставлялась на определенное ей место, и после печати я снова раскладывал их в большой ящик с мелкими клетками. И эта механическая работа тянулась изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц. Но наступала суббота, и я перерождался. В этот день для меня и солнце светило ярче, и воздух был чище, и люди добрее.

В субботу, после полудня, работа у нас кончалась. Я летел к себе домой и немедленно принимался умываться. Раз до пяти я мыл руки и лицо, чтобы на них не оставалось следа типографских чернил. Затем я прогуливаюсь по улицам Мадрида, чтобы как-нибудь убить время до вечера, потом торопливо одеваюсь в мое лучшее платье и бегу на станцию дилижансов.

Мне кажется, что мы едем слишком медленно; мои беспрестанные вопросы сердят кондукторов и надоедают им. Мы проезжаем Толедский мост, оставляем справа дороги на Карабанхель и Толедо и останавливаемся кормить лошадей и отдохнуть. Наконец, к утру мы пересекаем обширную долину, где сливаются Тахо и Уарама, едем по знаменитому широкому мосту и въезжаем в Аранхуэс.

Среди густых деревьев мои глаза ищут колокольню знакомой церкви. Еще несколько минут, и я вхожу на паперть, откуда до меня уже доносится ясный и спокойный голос патера Челестино, произносящий: «Gloria in excelsis Deo»[12]12
  Слава в вышних Богу (лат.).


[Закрыть]. Я набожно крещусь и с тайным замиранием сердца вхожу в церковь. Сквозь цветные стекла льется мягкий солнечный свет на золоченый алтарь и фигуры святых; звенят колокольчики, а снаружи звонят колокола, и все опускаются на колени, смиренно ударяя себя в грешную грудь. Служба идет, и затем оканчивается; я беспрестанно посматриваю на группы женщин, на эти бесконечные черные кружевные мантильи, закрывающие головы, и между ними узнаю Инезилью. Я узнал бы ее среди тысячной толпы.

По окончании службы Инезилья подымается со своего места, и ее глаза ищут меня среди мужчин, как мои искали ее среди женщин. Наконец она меня видит, мы смотрим друг на друга, но не говорим ни слова. Я предлагаю ей освященной воды, и мы выходим. Казалось бы, мы должны засыпать друг друга бесконечными вопросами, но мы говорим мало. Нам все хочется смеяться.

Рука об руку мы входим в домик рядом с церковью. Там нас уже ждет падре Челестино в новой сутане. Мы вместе обедаем и затем все трое идем гулять в сад дель Принсипе; я с Инезильей впереди, а ее дядя позади, опираясь на палку. На каждом шагу добрый падре Челестино просит нас не идти так скоро; мы несколько замедляем шаг и не перестаем разговаривать и словами, и глазами. Погуляв по саду, мы садимся на берегу Тахо, близ того места, где ее волны сливаются с Уарамой, и из двух жизней как бы образуется одна. Вид этих рек невольно напоминает нам с Инезильей нас самих.

К великому нашему прискорбию, день оканчивается, хотя нам и хотелось бы, чтоб солнце не выходило из зенита. Наступает вечер, и я впадаю в переменчивое настроение, то веселое, то грустное, потому что приближается час моего отъезда. Я возвращаюсь в Мадрид по той же дороге и иду в типографию. Этот понедельник – самый скучный, сонливый день во всей неделе. Работать не хочется, и из стоящего передо мной ящика с буквами, выбираю восемь и составляю из них одно лишь имя: Инезилья.

Но вот кто-то неожиданно опускает руку мне на плечо. Я вздрагиваю и вижу подле себя хозяина типографии, который подает мне для набора одно из ежедневных объявлений, печатающихся в «Дневнике Мадрида». Прежде чем начать работу, я читаю:

«Нужен молодой человек лет семнадцати или восемнадцати, знающий счетную часть и умеющий брить и причесывать хотя бы мужчину. Необходимы хорошие рекомендации. Желающих просят обращаться на улицу де ла Саль, № 5, в магазин мануфактурных и полотняных товаров Мауро Реквехо, где они и узнают подробности».

– Мауро Реквехо! – прошептал я, прочтя это объявление. – Где это я слышал такое имя?

XXVII

В одну из моих еженедельных поездок в Аранхуэс, в марте 1808 года, я приехал, когда обедня уже окончилась, и, подходя к церковному домику, услышал веселые звуки флейты патера Челестино, свидетельствовавшие о том, что у него все благополучно. Инезилья вышла мне навстречу и после первых приветствий сказала:

– Дядя Челестино получил письмо из Мадрида, и оно его очень обрадовало.

– От кого?

– Он не сказал мне этого, но только объявил, что в этом письме есть хорошие новости для меня.

– Это странно, – заметил я не без смущения. – Кто же это может писать ему из Мадрида письма, в которых есть хорошие новости для тебя?

– Не знаю; но наше любопытство скоро будет удовлетворено. Дядя сказал мне: «Когда приедет Габриэль и мы сядем обедать, я вам расскажу содержание письма. Эта новость интересует всех нас: тебя, потому что дело касается твоего счастья, меня, потому что я твой дядя, и его, потому что он со временем будет твоим мужем».

Мы больше не говорили об этом и прошли в комнату патера. У стены стояла узкая железная кровать, покрытая белым одеялом, у окна сосновый стол и несколько стульев в симметричном порядке, в углу комод старинного фасона. На стене висело распятие и изображение Богородицы в платье; оба образа были убраны оливковыми листьями. На столе и на комоде лежало много книг, тетради нот, чернила и бумага, на которой патер писал свои латинские оды. Окно выходило в чистенький огород. Такова была комната патера Челестино.

Мы все трое сели, и дядя Инезильи сказал мне:

– Габриэлильо, я хочу прочесть тебе оду, которую я посвятил князю де ла Паз, моему земляку, другу и даже, кажется, родственнику. Она стоила мне целой недели труда. Ты увидишь, каким изящным языком она написана. Прежде чем читать ее тому, кому она посвящена, я прочту ее тебе, чтобы ты сказал мне твое мнение.

– Но, сеньор дон Челестино, ведь на латыни я не знаю ни одного слова, кроме Dominus vobiscum[13]13
  Господь с вами; прощайте (лат.).


[Закрыть].

– Это ничего не значит. Профаны-то и есть лучшие судьи, – с невозмутимым спокойствием ответил он.

Инезилья сделала мне знак глазами, чтобы я подчинился его желанию, и чтение началось. Время от времени дон Челестино останавливался и, обращаясь к нам, спрашивал: «Ну, как вам нравится?» Мы, разумеется, отвечали, что мы в восторге, хотя ровно ничего не понимали из этого тяжелого шестистопного ямба.

– Поскольку это вам так понравилось, мои милые, – произнес он, складывая свою рукопись, – то в другой раз я прочту вам поэму. Я хочу продлить для вас это удовольствие, потому что если сразу съесть много лакомства, то оно может надоесть.

– И вы думаете прочесть ее также князю де ла Паз? – спросил я.

– А для кого же я ее и писал? Я знаю, что его светлость ужасно любит латинские стихотворения, и думаю быть у него на днях. Кстати, что делается в Мадриде? Я слышал, что там все возбуждены. Что же такое происходит?

– Да там не знают, что и думать. Теперь уж все побаиваются французов, вошедших в Испанию. Говорят, что король вовсе не позволял ввести в свою страну такое огромное количество войск, но Наполеон, по-видимому, не обращает никакого внимания на Россию и делает то, что желает.

– Это только недалекие люди могут так рассуждать, – ответил патер Челестино. – Годой и Бонапарт знают, что делают. Здесь все желают знать больше самих полководцев, поэтому и приходится выслушивать глупости.

– А с Португалией вышло совсем не так, как ожидали. Там сидит теперь французский генерал; говорят, будто он хвалится: «Этой страной может управлять только император и я от его имени».

– Трудно судить, не зная подробностей…

– И с Испанией будет то же самое, – продолжал я, – так как король и королева теперь напуганы, a князь де ла Паз так смущен, что не знает, что ему делать, то…

– Что ты говоришь, глупый! – возмутился патер. – Как ты смеешь с таким неуважением отзываться о первом министре? Ты сам не знаешь, что болтаешь.

– Нет, знаю! Наполеон всех проведет. Многие в Мадриде радуются, видя такую массу французских войск, и воображают, что они будут помогать принцу Фердинанду при вступлении на престол. Вот дураки-то!

– Дураки, негодяи! – рассердился патер Челестино.

– Вот поживем – увидим. Если они пришли с хорошими намерениями, то с какой стати стали бы они овладевать нашими крепостями? Заметьте, они обманули гарнизон и проникли в Пампелону, затем в Барселону, где есть большая крепость, называемая Монхуич. Потом они овладели огромной крепостью в Фигуэрах и, наконец, проникли в Сан-Себастьян. Что бы там ни говорили, а это для нас плохие друзья. Испанское войско в самом плачевном состоянии, особенно на северных границах; говорят, что французы смеются прямо в лицо нашим солдатам. А знаете, какие толки ходят в Мадриде?

– Ну, где ж мне знать, дитя мое? И к тому же как можем мы предугадать то, что делают эти великие люди для нашего счастья?

– Так вот, видите ли, говорят, что королевская семья так испугалась Бонапарта, что решилась уехать в Бразилию и на днях из Аранхуэса отправится в Кадикс. Конечно, приверженцы принца Фердинанда очень этому рады и надеются провозгласить его королем.

– Ах, дураки! – воскликнул патер, оживляясь вновь. – И они воображают, что на это согласится когда-нибудь князь де ла Паз, мой земляк, друг и даже, кажется, родственник! Но не будем волноваться раньше времени, Габриэль; пойдем лучше обедать, мой желудок просит подкрепленья.

Инезилья, вышедшая за несколько минут перед тем, пришла сказать нам, что обед подан. Во время обеда патер поведал нам содержание таинственного письма.

– Дети мои, я сейчас сообщу вам приятную новость, – начал он, садясь за стол. – Ты увидишь, Инезилья, что Господь никогда не забывает верующих в Него. Ты ведь знаешь, что у твоей матери, царство ей небесное, был двоюродный брат Мауро Реквехо, коммерсант полотняных изделий. У него есть магазин в Почтовой улице.

– Дон Мауро Реквехо… – произнес я, припоминая, – да, теперь я помню, что покойная донья Хуана не раз упоминала при мне его имя, и еще недавно я набирал для «Дневника Мадрида» его публикацию.

– Да, теперь и я помню, – сказала Инезилья. – Он и его сестра были единственными родственниками моей матери в Мадриде. Он никогда нам не помогал, хоть мы и нуждались; два раза я видела его у нас. И вы думаете, дядя, что он приходил помочь нам? Совсем нет. Он заказывал моей матери платья и при расплате отдавал только половину условленной цены, говоря: «Должны же родственники быть на что-нибудь полезны». Как он, так и его сестра очень много толковали о своей честности, об успехах в торговле, и им и в голову не пришло, что мы нуждаемся.

– В таком случае я не могу не сказать, что они страшные негодяи! – воскликнул я.

– Не торопись, – остановил меня патер, – дай мне кончить. Конечно, двоюродный брат дурно поступал с твоей матерью, Инезилья, но теперь Господь открыл его сердце, и он хочет искупить свою вину. Благодаря своему трудолюбию и экономии он стал человеком богатым, и вот сегодня утром я получил от него письмо, в котором он говорит, что хочет взять тебя к себе в дом как родственницу, и что ты ни в чем не будешь терпеть недостатка. Наконец-то Господь вспомнил о тебе, племянница! Если б ты знала, как в письмах Мауро интересуется тобою, как он тронут твоим сиротством. Повторяю тебе, что он благодаря своему неустанному труду очень разбогател. Какая блестящая будущность ожидает тебя, Инезилья! Вот что он пишет мне в конце письма: «Кому же нам оставить все, что мы имеем, как не нашей дорогой племяннице?»

Инезилья была несколько смущена этой переменой родственных чувств в тех, кто еще недавно не хотел ее знать. Она взглянула на меня, как бы желая понять, что я думаю на этот счет; но я смотрел на это дело совсем иными глазами и молчал.

– Меня это удивляет, – сказала она, – если мои родственники почувствовали ко мне вдруг такую нежность, то тут, вероятно, что-нибудь кроется.

– Кроется только то, что Господь открыл им глаза, – ответил патер Челестино со своим обычным оптимизмом. – Зачем же тут искать дурное? Конечно, дон Мауро имеет, как и всякий человек, свои недостатки, но что значат они в сравнении с его добротой?

А Инезилья все смотрела, как бы спрашивая:

– А ты как думаешь?

Год тому назад я с доверием принял бы это предложение Мауро Реквехо, но жизнь за это время научила меня, что нельзя всем доверять. Поэтому я сказал самым невозмутимым тоном:

– Так как твой новый дядюшка всегда был порядочным негодяем, то я не понимаю, почему мы теперь должны считать его святым.

– Ты неопытный мальчик, и больше ничего, – сказал мне патер Челестино, начиная сердиться. – Мне не следовало советоваться с тобой об этом. Я сам сумею отличить хорошее от дурного. Если дядя хочет позаботиться о твоем будущем, Инезилья, если он хочет оставить все свое состояние племяннице, то почему же не воспользоваться этим? Я мог бы многое сказать тебе по этому поводу, но он сам сделает это лучше меня.