Текст книги "Двор Карла IV (сборник)"

– Кто это?

– Я уже тебе как-то об этом говорила. Это Амаранта; за ее ненавистью скрывается к тому же гнев другой, более высокой сеньоры. Всем придворным дамам слишком надоело быть свидетельницами постоянных скандалов и неприятностей при дворе, потому мы и отдалились от трона. Я тебе не говорила о причинах этой ссоры, но теперь скажу, и не сердись, если ты услышишь имя этого Маньяры, которого ты так боишься. Маньяра, кажется, сыграл роль библейского Иосифа, отказавшись от милостей одной сеньоры, которая теперь мстит ему за это. В то же время этот молодой человек стал ухаживать за мною, и оскорбленная женщина перенесла свою ненависть на меня, хотя я и не подозревала, что Маньяра меня любит. Я никогда не обращала внимания на этого человека. Против меня начали страшно интриговать, уволили с мест рекомендованных мною лиц и всеми силами старались погубить меня. Видя такое незаслуженное преследование, я перешла на сторону принца Астурийского, предложила ему мою помощь и горжусь этим. Тебе я могу признаться в этом без всякого страха: долгое время я была посредницей для переписки между каноником Эскоиквисом и французским посланником; в моем доме они и собирались для тайных переговоров. Я одна знала все тайны, которые недавно выдал принц, я знала о его проекте жениться на одной из принцесс королевской крови, я знала, что герцог дель Инфантадо ждет только письменной резолюции Фердинанда, чтобы свергнуть с престола короля… Словом, я знала все.

– То, что ты мне говоришь, кажется мне невероятным, – сказал Исидоро. – Если это справедливо, то почему же тебя открыто не преследуют, почему тебя освободили через полчаса после ареста?

– Я знала, что меня не тронут. Я уже, кажется, рассказывала тебе, что когда короли примирились с Годоем и вторично призвали его ко двору, на меня были возложены все переговоры. Я знаю такие тайны, обнародование которых страшно пугает некоторых личностей. В моих руках есть очень важные документы и письма, компрометирующие кое-кого. Это было лет пятнадцать тому назад. Амаранта уже год как овдовела, когда я совершенно неожиданно узнала тайну ее молодости, которую рассказала мне одна незнакомая женщина, жившая тогда в окрестностях Мансанареса. Я тебе рассказывала об этом, да это ни для кого и не тайна. До выхода замуж за графа Амаранта была безумно влюблена в одного молодого человека и имела от него дочь; я даже не знаю, жива ли она…

– Ты мне никогда этого не рассказывала.

– Родители Амаранты постарались скрыть ее позор; ее возлюбленный принадлежал к одной из знатных фамилий Кастилии. Он служил в Мадриде и бежал во Францию, где и был убит во время революции.

– Ты мне рассказала интересную новеллу, – заметил Исидоро, – но ты слишком отдалилась от нашего первоначального разговора. В конце концов, ты призналась только в том, что Маньяра ухаживал за тобою.

– Да, но я никогда не отвечала ему на его увлечение; он не существовал для меня. Твоя ревность сделает так, что теперь я обращу на него внимание.

– Ты меня не проведешь, нет; я имею доказательства, что ты любишь этого человека. О, если мои подозрения оправдаются!.. Я ведь знаю, что ты превосходная актриса!

– Ты совершенно неосновательно не доверяешь мне.

– Нет, лучше не пытайся оправдываться и запутать меня. Ты уверяешь, что не обращаешь на него никакого внимания, а между тем несколько минут тому назад я видел собственными глазами, что во время сцены в сенате ты глядела на него и даже сделала ему какой-то знак.

– Я? Да ты с ума сошел! Ах, ты ничего не знаешь! Мой муж приехал сегодня, чтобы присутствовать на этом спектакле, и коварная Амаранта сидит рядом с ним и что-то нашептывает ему. Если ты заметил, что я гляжу на публику, то я делаю это потому, что меня очень беспокоит разговор Амаранты с моим мужем. Боюсь, что она и ему послала также какой-нибудь аноним. Его холодность и сдержанность говорят мне, что он также что-то подозревает.

– Вот видишь!.. И не без основания.

– Да, потому что он ревнует к тебе.

– Нет… нет! – воскликнул Исидоро. – Не искажай фактов! Ты любишь Маньяру; при всей твоей изворотливости ты не выбьешь этой мысли из моей головы. А этот дурак радуется, когда тебя осыпают аплодисментами, потому что его самолюбию льстит, что его любит такая превосходная артистка. Нет, я не хочу, чтоб ты играла больше! Когда я вижу, как из залы все смотрят на тебя влюбленными, восхищенными глазами, то я готов броситься в толпу и передушить их всех!

– Ты меня пугаешь, – сказала Долорес. – Ты не Исидоро, ты олицетворенный Отелло. Успокойся, Бога ради! Ты прекрасно знаешь, как сильно я тебя люблю. К чему же ты мучаешь меня необоснованной ревностью?

– Рассей ее.

– Как же я могу это сделать, когда я не знаю за собой вины? Твой невоздержнный характер может навлечь на меня много неприятностей. Успокойся, ради Бога! Не будь таким сумасшедшим!

– Я успокоился бы, если б ты меня любила. Ты не знаешь меня. Исидоро не терпит соперников ни на сцене, ни вне ее. Надо мной еще ни разу в жизни не потешалась ни одна женщина и не смеялся ни один мужчина. Пойми это хорошенько.

– Да, сеньор мой, я это понимаю, – ответила ему Долорес весело, вставая, чтоб уйти. – Но как мне ни приятен этот разговор, я должна удалиться. Знаешь, ведь я тебя боюсь.

– Может быть, и не без основания. Но куда ж ты так торопишься? – сказал он, стараясь удержать ее.

– Да мне надо идти, – ответила она. – Скоро начнется третий акт.

И она вышла легко, как серна. В эту минуту раздались аплодисменты Пепе Гонзалес за хорошо исполненные куплеты. Она вбежала в комнату, вся сияющая, с раскрасневшимся лицом и, задыхаясь, бросилась на диван.

XXII

– Ах, Исидоро! Отчего ты не пошел меня слушать? – воскликнула она в волнении. – Говорят, что я очень хорошо пропела. Мне много аплодировали.

– Ах, оставь меня с твоими глупостями! – сказал Исидоро не особенно любезным тоном.

– Да, кстати; говорят, что Долорес играет роль Дездемоны лучше, чем я. Вот что значит красота! С ее смазливой рожицей она свела с ума всех мужчин. Особенно один с нее глаз не сводит и, должно быть, он…

– Ты замолчишь, наконец! – резко крикнул актер. Затем, как человек, принявший какое-то непоколебимое решение, он разгладил морщины на лбу, сел около моей госпожи и начал так:

– Пепа, у меня есть к тебе просьба.

– Проси чего хочешь.

– Ты всегда с большой благодарностью относилась к каждой моей услуге тебе и не раз говорила мне: «Исидоро, что мне сделать, чтобы отблагодарить тебя за все?» Так вот, видишь ли, милая, теперь ты можешь оказать мне большую услугу, которой ты вполне вознаградишь меня за то, что я вытащил тебя из нищеты, что я научил тебя сценическому искусству, дал тебе положение, славу и состояние.

– Я буду тебе благодарна до конца дней моих, Исидоро, – ответила она серьезно. – Скажи, чего ты от меня хочешь?

– Если бы дело касалось только моего сердца, то я примирился бы с этим; я умею страдать. Но дело идет о моем самолюбии, о моей гордости, и ни за что на свете не соглашусь я выступить перед моими друзьями в комической роли.

– Я знаю, что ты хочешь сказать. Долорес призналась мне, что ты ревнуешь; если бы ты видел, как она хохотала, называя тебя: бедный Отелло!

– Мы не должны обращать внимания на мнение лиц, более высоких по своему общественному положению, чем мы. Целая пропасть отделяет нас от них, и если иногда мы и увлечем их нашим талантом, то это ненадолго, они скоро раскаются в своем увлечении нами. Мы все, имеющие успех на сцене, должны согласиться с этой грустной истиной. Не согласна ли ты со мною?

– Да, – ответила моя госпожа, – и мне кажется, что ты получил очень тяжелый урок.

– Эти особы, – продолжал Исидоро, – видят изображаемые нами великие характеры, благородные, возвышенные страсти, любовь, геройство, преданность и влюбляются не в нас, а в идеальную личность, изображаемую нами. Их воображение возбуждено, они ищут нас за кулисами и вне театра; но когда, познакомившись с нами поближе, видят, что мы такие же простые смертные, как и все остальные, что без фальшивых камней и рыцарских плащей мы ничуть не интереснее других, – они разочаровываются и считают нас не достойными своего внимания. До сих пор, Пепилья, я не обращал большого внимания на эти разочарования, но теперь, скажу откровенно, мне тяжело…

– Ты очень любишь Долорес?

– Да, к несчастью; эта страсть не из тех мимолетных, которые остывают после нескольких встреч. Эта женщина сумела глубоко засесть в мое сердце. Конечно, ее кокетство, игривость ее характера, а затем ревность и боязнь сделаться посмешищем другого до того волнуют меня, что я не могу за себя поручиться…

– Ага, сеньор Отелло! Вот до чего дошло! – радостно воскликнула Пепа. – Кого же вы намерены убить?

– Не хохочи, глупая! – продолжал Маиквес. – Ты видела в зале этого несчастного Маньяру?

– Да, он сидит в первом ряду и не сводит глаз с Дездемоны. Право, я не хочу усиливать твоих подозрений, но его энтузиазм привлек внимание всех зрителей, и даже четверо заметили, что он делает какие-то знаки Долорес. И, кроме того… я сама не видела, но мне сказали…

– Что тебе сказали?..

– Что герцогиня также переглядывается с ним, и что нельзя не заметить, что она как будто играет для него одного. Она так подчеркивает каждую страстную фразу, как будто вот-вот готова броситься к нему на шею.

– Ох, это несомненно! – вне себя воскликнул Исидоро. – И все смеются надо мной!.. Ах, Пепа, я хочу во что бы то ни стало узнать, в чем дело… Я хочу сразу прекратить эти мучительные подозрения! Я хочу сорвать маску с этой коварной женщины, и если я узнаю, что она меня обманывает, если я узнаю, что она предпочла любовь такого человека, как я, ухаживаниям этого проходимца… Ах, Пепа, Пепа, моя месть будет ужасна!.. И ты мне поможешь отомстить, не правда ли, ты мне поможешь? Ты мне многим обязана, и, помогая мне в этом деле, ты сторицею заплатишь мне за все, что я для тебя сделал.

Исидоро встал и начал ходить по маленькой комнатке, как разъяренный тигр. Он отрывисто бормотал какие-то непонятные слова. Меня очень удивило, что кроткая Пепа только смеялась ему в ответ.

– Ты смеешься, – сказал Маиквес, останавливаясь перед ней. – Ты хорошо делаешь; настало время, что и театральные сторожа могут смеяться над Исидоро. Ты ничего не понимаешь в этом, милая, – прибавил он и снова сел. – У тебя нет глубины чувства. Я удивляюсь тебе, потому что прекрасно знаю, что до сих пор ты никого серьезно не любила. Ты только для препровождения времени слегка увлекалась одним, чтоб возбудить ревность во всех остальных ухажерах; но до сих пор тебе незнакома та любовь, которая мучит человека, когда он понимает, что становится посмешищем. Не дай Бог тебе испытать такое чувство!

– Как ты самоуверен! – серьезно ответила она. – Ты и в этом даже хочешь превзойти других.

– Если ты способна серьезно любить, то остерегайся этих салонных шаркунов, готовых ответить на твое чувство только из тщеславия. Они не будут тебя любить благородной, самоотверженной любовью.

– Я способна любить только того, кто будет мне равен и не будет считать наши отношения унизительными для него.

– Вот это хорошо, Пепилья! Откуда у тебя такие взгляды? Но я советую тебе не любить актера, потому что тогда ты наживешь себе врагов в женском персонале. Ты знаешь это?

– Слишком хорошо.

– Так что, ты уже любишь кого-нибудь из труппы? Это большое несчастье. Хорошо еще, если твой избранник будет лишен таланта и за ним не будут ухаживать актрисы. Но мне кажется, ты будешь счастлива; если захочешь выйти замуж, то рассчитывай на мою поддержку.

– О, я слишком далека от этой надежды!

– Неужели этот негодяй не любит тебя? Или он известнее тебя?

– Несравненно известнее, – сказала Гонзалес, делая над собой усилие, чтоб казаться серьезной.

– В таком случае это, вероятно, один из оперных теноров. Если он тебе не отвечает и предпочитает твоему спокойному чувству увлечение какой-нибудь легкомысленной светской сеньорой, вздыхающей за театральными кулисами, то поручи это дело мне, я расправлюсь с этим негодяем.

– Я сама слишком хорошо знаю его жизнь, Исидоро, – ответила она доверительным тоном, – но я вижу твой пример, ты еще не вполне уверен в своем несчастье, а уже не знаешь, какой стороны тебе держаться. Я знаю наверняка, что меня не любят, и обстоятельства сложились так, что мне представляется случай отомстить.

– О, Пепа! Я не узнаю тебя… Я не считал тебя способной на это… – воскликнул Исидоро. – Ты будешь мстить! Прекрасно; я помогу тебе, если ты поможешь мне наказать Долорес за ее коварство. Но скажи мне, милая, имя этого человека. Будь откровенна со мною; ведь я твой лучший друг.

– Я скажу его тебе позднее, Исидоро. Теперь я должна сохранить его в тайне.

Артист задумался, затем продолжал:

– А знаешь ли, Пепа, я никак не рассчитывал найти в тебе столько общего со мной. И этот несчастный увлекается другой, и он не видит всей прелести твоего верного сердца! Скажи мне, кто это. Уж не сам ли Мануэль Гарчиа, антрепренер оперы? В таком случае, милая, ты испытаешь то унижение, какое испытываем мы, когда знаем, что нас не ценят по заслугам, что ты, у ног которой лежит толпа поклонников, ты обманута и нелюбима. Твое самолюбие будет страшно оскорблено, и ты будешь плакать горькими слезами над твоим унижением.

– В этом мы с тобой не сходимся, нет, не сходимся, – искренне произнесла артистка. – Ты страшно ревнив, но в тебе страдает не сердце, а гордость великого артиста, который презирает всех, но никогда никем не был презираем, ты не можешь перенести мысли, что над тобой могут смеяться. Этот план мести тебе диктует не любовь, а гордость. Я не такая: я люблю тайно, и если бы я победила, я была бы бесконечно счастлива. Что мне до того, что за любимым человеком будут ухаживать все сеньоры мира, если он любит только меня одну.

– Какая ты оригинальная, Пепилья! Ты мне открыла такие сокровища твоей души, о которых я никогда и не подозревал.

– Я живу только для него, – в волнении продолжала Гонзалес, – а до остальных мне нет дела. С тобой я могу быть откровенна, но его имени никто не должен знать. Я не знаю, как началась эта любовь; мне кажется, что она всегда жила во мне, и чем больше я старалась забыть ее, тем больше она росла. Я охотно пожертвовала бы жизнью за этого человека. Ты, может быть, не поймешь этого, но для него я готова пожертвовать моей артистической карьерой и поклонением толпы. Что мне до этого? Пусть меня любят саму по себе, а не из-за тщеславия обладать известной артисткой.

– Тот, который возбудил в тебе такое высокое, благородное чувство, должен всем пожертвовать для тебя, – произнес Исидоро. – Не могу ли я узнать имя той женщины, которую он предпочел тебе?

– Нет, ты и этого не должен знать, – ответила она, будучи не в силах удержаться от слез. – Я вовсе не жестока, я не искала мести, она сама подвернулась мне, и я воспользуюсь ею.

– И прекрасно сделаешь. Отомсти за себя, а я буду мстить за меня. Мы поможем в этом друг другу. Не могу ли я быть тебе в чем-нибудь полезен?

– Во многом, – произнесла моя госпожа, вытирая слезы. – Я жду от тебя существенной помощи.

– А я могу рассчитывать на твою?

– И ты еще спрашиваешь!

– Слушай же. Долорес доверяет твоей дружбе: не назначала ли она в твоем доме свидания с этим молодым человеком?

– До сих пор – нет.

– Но она назначит. Если она не сделает этого сама, то предложи ей твои услуги.

– К чему же это послужит?

– Я хочу поймать ее на месте преступления с Маньярой. Она всегда старается укрыться у своих знакомых, которые ниже ее по положению, с целью избежать ревности мужа и разных толков.

– Понимаю.

– Я надеюсь, что ты не откажешься сделать это для меня, твоего покровителя и друга. Если они придут к тебе, ты задержишь их и предупредишь меня. Уж этот молодец будет всю жизнь меня помнить!

– Ты уже дрожишь от радости при одной мысли о твоем мщении, – сказала она. – То же самое чувствую и я, но мне удастся отомстить прежде, чем тебе.

– Могу ли я рассчитывать на тебя? Расскажешь ли ты мне обо всем, что случится?

– Можешь быть совершенно спокоен, Исидоро. Ты меня мало знаешь; я дам тебе случай узнать меня поближе.

– А что ты думаешь обо всем этом? – с любопытством спросил артист. – Прав ли я? Любит ли Долорес этого человека?

– Да; мне кажется, что она обманывает тебя самым недостойным образом; все присутствующие в зале подымают тебя на смех, а ее избранник не помнит себя от счастья и чувства удовлетворенного самолюбия.

– А вот я им покажу себя! – неистово воскликнул Маиквес. – О, Пепилья, как я любуюсь тобой и завидую твоему спокойствию! Дай Бог никогда в жизни не испытать тебе, что значит весь этот яд в груди, вся эта жажда мести! О, какой талантливый человек был Шекспир, написавший «Отелло»! Как чудно изобразил он безумную ревность, какая глубокая мысль в этом желании повергнуть к ногам любимой женщины труп ее возлюбленного! О, как я понимаю этого мавра, наслаждавшегося муками оскорбившего его человека! С каким наслаждением я взглянул бы на его труп!

– На чей же, Исидоро? На его труп или на ее? – холодно спросила моя госпожа.

– Их обоих! – ответил он, сжимая кулаки. – Так ты говоришь, что надо мной смеются? И все это знают, все это видят – какой позор! Надо мной будут смеяться, отворачиваться от меня, указывать на меня пальцем. Но ты, ведь ты же знала об этом, почему же ты меня не предупредила? О, у меня нет истинных друзей, никому нет никакого дела до моего оскорбленного самолюбия!.. Я один, покинут всеми… Но, видит Бог, я отомщу за себя!

Сказав это, он встал с решительным видом. В эту минуту постучали в дверь: это был знак, что актеры должны собираться для третьего акта. Маиквес хотел выйти, но едва сделал несколько шагов, как какой-то предмет упал на пол. Это был небольшой кинжал с серебряной ручкой; Пепа во время разговора машинально играла длинной цепочкой, на которой он висел, и цепочка порвалась.

– Это ничего, – сказала моя госпожа, – я сейчас закреплю ее и принесу тебе.

Исидоро ушел, а донья Пепа, подойдя к столу, открыла ящик и взяла из него что-то, чего я не мог рассмотреть, но подумал, что это новая цепочка для кинжала. Наконец, она вышла из комнаты, и я, высвободившись из моей душной засады, побежал к сцене.

XXIII

Я остановлюсь на последнем акте, где хитрый Яго шаг за шагом старается возбудить ревность в подозрительном мавре. Во время моей первой сцены с Отелло я заметил, что он глаз не сводит с Маньяры, сидевшего в первом ряду. На некоторые мои фразы Маиквес вовсе ничего не отвечал, порою пропускал целые монологи и был слаб в тех местах, где ему обыкновенно особенно аплодировали. Зрители, видимо, были недовольны такой невнимательной игрой на этом спектакле, участие в котором считалось особой честью. Тихий шепот неудовольствия отвечал на холодные, непрочувствованные фразы короля наших актеров. Не раздавалось ни одного хлопка.

Очевидно, все ждали следующей сцены Отелло с Яго, когда этот последний, чтобы подтвердить свою клевету, подает ему как доказательство неверности Дездемоны диадему, подаренную ею Родриго, и письмо, которое отец заставил написать ее, угрожая ей смертью. Как диадема, так и вынужденное письмо еще более усиливают ревность Отелло, и в нем пробуждается зверь.

Еще стоя за кулисами, я услышал, что вялую игру Исидоро приписывают не ему, а мне, или, вернее моей отвратительной декламации. Это меня оскорбило, и я решился употребить все возможные усилия, чтоб заслужить аплодисменты.

Моя госпожа, как я уже сказал, режиссировала; она назначала выходы и подавала актерам необходимый на сцене реквизит. Подав мне диадему и письмо, она пошла за Отелло, просматривавшим в уборной свою роль. Тогда, выйдя на сцену, я обратился к Исидоро с вопросом Яго:

– Ты можешь ли страдать?

Мрачно глядя на меня, он мне ответил:

– Меня учили.

– И без волнения весть грустную ты можешь ли услышать? – продолжал я.

Он ответил мне спокойно:

– Я человек.

Еще несколько фраз, и Маиквес воодушевился, вдохновился, вошел в свою роль. Когда он, обращаясь ко мне, сказал:

 
Мерзавец, ты обязан
Мне доказать разврат моей жены,
Или клянусь души моей спасеньем,
Что лучше бы тебе родиться псом,
Чем ярости, в груди моей восставшей,
Давать ответ!
 

– он так неистово сжал мне горло и так сверкнул глазами, что я растерялся и забыл роль. Но я скоро опомнился, подал ему диадему и затем письмо.

В ту минуту, когда письмо уже было в его руках, я задрожал с головы до ног и онемел от испуга. По цвету бумаги и почерку я узнал, что это было то самое письмо, которое донья Долорес дала мне для передачи Маньяре в Эскуриале и которое затем донья Пепа вытащила у меня из кармана в Мадриде. Отелло должен был прочесть вслух следующее: «Отец мой, я чувствую, что оскорбила вас. Только вы одни могли располагать судьбою вашей дочери Дездемоны».

Но в письме, сунутом мне в руки коварной Пепой, стояло следующее:

«Мой возлюбленный Хуан.

Я прощаю тебе нанесенное мне оскорбление, но если ты хочешь, чтоб я искренне поверила в твое раскаянье, то приходи поужинать со мной сегодня вечером, и я рассею в прах твою необоснованную ревность. Верь мне, что я никогда не любила и не могу любить Исидоро, этого дикаря, посредственного актеришку, с которым я и разговаривала-то всего один раз, и то для того, чтоб позабавиться над его глупой страстью. Приходи же, если ты не хочешь рассердить твою Долорес.

Р.S. Не бойся, что тебя арестуют. Первого арестуют короля».

Произошло нечто странное. Исидоро прочел письмо про себя; его сухие губы задрожали, а в глазах выразилось такое удивление, как будто он не верил тому, что читал. Он снова и снова перечел письмо, между тем как зрители, не понимая причины этого молчания, начинали неодобрительно перешептываться.

Наконец Исидоро поднял голову, провел рукою по лбу, как будто просыпаясь от мучительного сна; он пробормотал несколько непонятных слов, закрыл на мгновение глаза, как бы для того, чтоб успокоиться и припомнить роль, сделал два-три решительных шага к рампе и тотчас же отступил назад. Ропот толпы усилился; суфлер почти громко начал напоминать Исидоро его монолог. Тогда он весь вздрогнул, лицо его вспыхнуло, он сжал кулаки и, размахивая руками, топая ногами, страшным голосом прокричал:

 
О Яго! Эта диадема и письмо!..
О, я злодея Кассио заставлю
Во всем покаяться, потом…
Потом несчастного я растерзаю!..
Нет… сначала растерзаю, а потом
Покаяться во всем заставлю!..
О, я предчувствовал – предчувствие
Меня не обмануло…
О, эта женщина с спокойствием чела
Коварную в себе измену затаила!..
Возможно ли?.. Признайся же! О, дьявол!
 

Никогда еще на испанской сцене этот монолог не был произнесен так сильно и выразительно. Перед публикой стоял не венецианский мавр, а живой, страдающий, оскорбленный человек. Гром оглушительных рукоплесканий пробежал по залу. Женщины плакали, мужчины начали сморкаться, чтоб скрыть свое волнение. В эту минуту всякий из зрителей жил жизнью и страдал страданиями Отелло.

Когда во время действия в комнате Дездемоны я вышел со сцены, меня засыпали вопросами о том, что случилось с Исидоро; я не знал, что ответить.

За кулисами все искали Исидоро, но никто не мог понять, куда он делся. Дездемона с необыкновенным чувством произносила свой монолог, не переставая глядеть на Маньяру. Казалось, ее кокетливый взор говорил: «Как хорошо играю!» А восхищенный взгляд счастливого любовника отвечал ей: «Как ты хороша!»

И это была правда. Долорес была обворожительна в этом свободном белом платье, с длинными распущенными волосами. Вошла Эмилия, ее поверенная, и Дездемона начала высказывать ей свои опасения. Что за грустный, искренний тон мелодичного голоса! Какое участие вызывала она к себе своим рассказом! Много раз я видел на сцене эту трагедию и уже потерял иллюзию, но теперь я невольно чувствовал какой-то тайный страх за судьбу несчастной, невинной Дездемоны.

Чтобы облегчить свои страданья, она взяла арфу, провела рукой по струнам и запела:

 
Бедняжка сидела в тени сикоморы, вздыхая –
О, пойте зеленую иву!
Склонившись к колоннам головкой,
Грудь ручкой сжимая –
О, пойте мне ивушку, ивушку, иву!
Ручьи там бежали и стоны ее повторяли –
О, пойте мне ивушку, ивушку, иву!
А горькие слезы и жесткие камни смягчали…
О, пойте мне ивушку, ивушку, иву!
О, пойте зеленую иву, что будет венком для меня!
Его не браните, его обвинять не хочу я[11]11
  Перевод П. И. Вейнберга.


[Закрыть].
 

Дездемона. Слышишь, Эмилия, кто-то стучит?

Эмилия. Это ветер.

Дездемона (поет).

Я другу сказала «изменник». И что же он мне отвечал?

О, пойте мне ивушку, ивушку, иву!

«Люблю я всех женщин – люби ты мужчин», он сказал.

О, пойте мне ивушку, ивушку, иву!

Долорес пропела песенку необыкновенно нежно, грустно и выразительно, но публика с таким напряжением ждала появления Отелло, что почти не аплодировала ей. Гробовое молчание царило в зале… Мне казалось, что я слышу, как бьются сердца зрителей, но это громко билось мое собственное сердце. Необыкновенное беспокойство овладело мной, я обернулся назад, чтоб поделиться с кем-нибудь впечатлением. Сзади меня стояла донья Пепа. Она была бледна и с деланной улыбкой сказала мне:

– Как хорошо играет Долорес свою роль! Я признаю себя побежденной; она играет в тысячу раз лучше меня. Но сейчас выйдет Исидоро, он сегодня особенно вдохновился.

Маиквес уже стоял у постели своей Дездемоны и говорил тихим голосом:

 
Но не хочу пролить я эту кровь,
Я не хочу царапать эту кожу
Белее снега, глаже изваяний
Альбастровых, а умереть ей должно…
 

Послышались всхлипывания женщин. Отелло нагнулся к лицу Дездемоны, освещенному светом свечи, стоящей на столе, и проговорил с пылом сдержанной страсти:

 
Задуть свечу, а там… Задуть свечу?
Когда тебя, мой огненный прислужник,
Я загашу, то, если в том раскаюсь,
Могу опять зажечь; но, загасив
Светильник твой, чудесное созданье,
Прекраснейший природы образец,
Найду ли где я пламя Прометея,
Чтоб вновь зажечь потухший твой огонь?
 

Еще несколько монологов, и Дездемона просыпается.

Дездемона. Кто здесь? Отелло, ты?

Отелло. Я, Дездемона.

Дездемона. Что ж не идешь ложиться ты, мой друг?

Отелло. Молилась ли ты на ночь, Дездемона?

Дездемона. Да, милый мой.

Отелло. Когда ты за собою

Какой-нибудь припомнить можешь грех,

Которого не отпустило небо,

Молись скорей.

Дездемона. Что это значит, милый?

Он нагнулся к ней, как бы желая сбросить ее с кровати, и развернул перед ней письмо. Публика замерла… Долорес страшно вскрикнула и не могла продолжать своего монолога. В руках Отелло сверкнул стальной кинжал. Дездемона в испуге вскочила с кровати и побежала по сцене, крича, как сумасшедшая:

– Спасите, спасите! Он убьет меня!..

Трудно описать то, что происходило в эту минуту на сцене и за сценой. Зрители первых рядов старались взобраться снизу на сцену, в то время как Исидоро, поймав Долорес, схватил ее за руку. В это мгновение словно кто-то толкнул меня, я бросился к Долорес и заслонил ее собою. Кинжал Исидоро поднялся надо мной. Но присутствие третьего лица, очевидно, привело его в себя; он хотел взять себя в руки, выронил кинжал и, схватив меня за плечи, как будто я Дездемона, стал бормотать какие-то несвязные слова; Долорес без чувств упала на пол, и в то же время мы очутились среди целой толпы людей. Все это произошло в какую-нибудь минуту.

XXIV

Герцогиню тотчас же подняли и стали приводить в чувство. Скоро она открыла глаза и произнесла несколько слов. Она вовсе не была ранена, только страшно перепугалась. Сильная бледность покрывала ее лицо, но среди присутствующих был один человек еще бледнее ее: это моя госпожа.

Исидоро опомнился и явно раскаивался. Его поступок почти все приписали артистическому экстазу, говорили, что он до такой степени вошел в роль, что забыл окружающую действительность.

– Я никогда еще не видал Маиквеса в таком страстном возбуждении, – сказал один молодой человек. – Мне кажется, что он играл уж чересчур реально.

Знакомый подошел к нему и стал что-то шептать на ухо; оба они засмеялись. В это время мимо прошел Маньяра, и все стали смотреть на него.

– Ну, как вам понравилась трагедия, сеньор герцог? – спросил кто-то мужа доньи Долорес.

– О, великолепная вещь и чудная игра! – воскликнул тот. – Вот это называется играть! Это сама реальность. Но я ни за что не соглашусь, чтобы моя жена еще раз выступила на сцене. Она так хорошо играет, что доводит до исступления других актеров.

Изящный веер дотронулся до плеча герцога; он обернулся, за ним стояла Амаранта.

– Ведь я говорила вам, сеньор герцог, что нечего бояться, – произнесла она своим мелодичным голосом. – Это был не более драматический экстаз.

– Я вообще против экстазов, – ответил он. – Мне казалось одну минуту, что этот драматический экстаз будет стоить жизни моей жене.

– Но, может быть, – продолжала Амаранта, – здесь кроется еще что-нибудь, чего мы не знаем…

Говоря это, Амаранта почувствовала, что под ее ногу попал какой-то предмет. Она слегка отступила назад, все присутствующие сделали то же самое и увидели, что около ее ног лежит какая-то записка. Она нагнулась так быстро, как будто перед ней лежало какое-нибудь сокровище, подняла записку, взглянула на нее и бережно опустила в карман. Это было роковое письмо доньи Долорес.

– Кроется что-нибудь, чего мы не знаем? – повторил герцог, продолжая начатый разговор.

– Да, – ответила Амаранта, – и мне кажется, что я могла бы разъяснить ваши сомнения… Но мне надо идти в комнату Гонзалес. Я буду там ждать вас, герцог, и мы поговорим.

Мужчины остались одни. Вскоре к ним подошла маркиза, хозяйка дома.

– Неужели придется отложить водевиль? – с огорчением произнесла она. – Пепа!.. Куда подевалась Пепа?

Этот вопрос был обращен ко мне, и я тотчас же отправился на поиски моей госпожи. Я не нашел ее в комнате; она сидела в уборной Маиквеса, который старался казаться спокойным, почти веселым, но был видимо взволнован и расстроен.

– Какая жестокая шутка, Исидоро! – сказала ему маркиза, остановясь в дверях. – Я до сих пор еще не могу опомниться.

– Это правда, сеньора, – сказал артист, – монсеньора герцогиня отчасти сама виновата в этом, так как артистически играла свою роль. Ее несравненный талант увлек не только ее саму, но и меня заставил забыться. Еще ни разу с тех пор, как я ступил на подмостки, со мной не случалось ничего подобного. Один английский актер, игравший Отелло, удушил актрису, игравшую Дездемону. Мне казалось это невероятным, но теперь я понимаю, что это возможно.

– Водевиль не отложится?

– Ни в каком случае, сеньора. Нам даже необходимо немножко посмеяться.

Маркиза вышла успокоенная, и в уборной остались только Маиквес, донья Пепа и я.

– Поди сюда, – сказал мне Исидоро, крепко сжав мою руку. – Кто дал тебе это письмо?