Текст книги "Сгинувшие"

Глава 9

Кэрри беспокойно заерзала в кресле. На сцене «Оперы Сан-Франциско» десять музыкантов играли медленную и кажущуюся бесконечной пьесу под названием «Десять музыкантов». Она была специально написана для этого мероприятия довольно известным композитором.

И как только она позволила Санчесу уговорить себя? Сама по себе идея благотворительного концерта была вполне приемлемой – помощь бездомным, – а часть собранных на мероприятии денег передадут в их Управление, и они пойдут на некоторые необходимые улучшения. Но представлять Управление здесь было прямой обязанностью Санчеса. К сожалению, у него, как и у других работников Управления, была еще и частная жизнь. Она была единственной, у кого не было семьи, кто был свободен как ветер и у кого не оказалось планов на вечер. Поэтому ей пришлось появиться на этом мероприятии. Правда, билет достался ей бесплатно, но вот за парковку придется платить из собственного кармана – не меньше двадцати долларов за сомнительное удовольствие втиснуть свою старую «Селику» на место в подземном гараже, из которого ей потом придется выбираться никак не меньше часа. Кроме того, после того как Кэрри надела свое красное платье и поняла, что оно сидит на ней не так свободно, как раньше, пришлось признаться самой себе в том, что она набрала лишний вес. И еще у нее вызывали чувство дискомфорта стринги – а ведь она носила их постоянно и никогда ничего подобного не испытывала.

Наверное, поэтому никак и не может сесть поудобнее.

Уже не первый раз Кэрри заглянула в программку, которую держала в руках, в тщетной надежде выяснить, что концерт был гораздо ближе к завершению, чем это было на самом деле. В программке значилось девять произведений, а сейчас играли только четвертое. И это не считая длинных спичей между музыкальными номерами.

В одиночестве ей было неуютно. Кэрри не относилась к тем людям, которые спокойно могли посещать светские мероприятия без компании. Она не любила одна обедать в ресторане или ходить в кино. А на вечеринках бывала, только если была уверена, что там будут присутствовать другие одинокие гости. Неожиданно ей пришло в голову, что с момента их расставания с Мэттом прошло почти два года. Она как-то не думала, что прошло столько времени, и тем не менее… С того момента Кэрри ни разу не ходила на свидание, и не потому, что находилась в глубоком трауре или решила послать всех мужчин куда подальше, а просто потому, что не делала никаких усилий, чтобы найти себе нового ухажера. Кэрри предпочла полностью погрузиться в работу.

Боже мой, сколько в этой фразе патетики!

Иногда Кэрри радовалась, что ее родители уже умерли. Никому не надо ничего объяснять или как-то оправдываться за свою жизнь. И не приходилось стыдиться и стесняться того, кем она стала.

Хотя она стеснялась. И стыдилась.

Но почему она согласилась прийти сюда сегодня? Почему не солгала и не попыталась отделаться от этого похода?

День выдался долгим, и Кэрри здорово устала, поэтому длинные негромкие музыкальные фразы действовали на нее усыпляюще. И не засыпала она только потому, что ей мешали одежда и неудобное кресло.

Кэрри задумалась о своей работе. За последние недели она близко сошлась с Розалией – социальная помощь неизбежно ускоряет процесс знакомства с человеком, которому ты помогаешь, – так что в один прекрасный день решилась задать ей вопрос о Хуане. Ее ничуть не удивило, что история, которую рассказал ей Санчес о номере с ламами, оказалась полной ерундой. Настоящая история была более прозаична, но не менее запутанна. С сильным акцентом на своем музыкальном английском Розалия рассказала, что вскоре после переезда в США за ней стал ухаживать «очень, очень милый» и в то же время «очень, очень важный» мужчина. В то время она жила в однокомнатной квартирке вместе еще с шестью женщинами и только поступила официанткой на работу в новый ресторан с перуанской кухней. Ресторан располагался в модном районе города, а мужчина, по-видимому, был там завсегдатаем. Правда, одна из коллег предупредила Розалию, что он не тот, за кого себя выдает, но доказательств тому не было, так что женщина решила, что ее просто ревнуют.

Мужчина, несомненно, обладал определенным очарованием. Вежливый, с хорошо подвешенным языком, он оставлял щедрые чаевые, а когда она делала ошибки в сервировке – что случалось с ней слишком часто, – он прикрывал ее и говорил хозяину, что считает Розалию одним из самых ценных активов ресторана. Мужчина все чаще заходил в ресторан и на ланч, и на обед – и постепенно выучил ее расписание. Затем он стал появляться прямо в конце ее смены. Когда она заканчивала, он угощал ее кофе или десертами, и они гуляли по историческим улицам города, а однажды он привел ее в дорогой бутик и позволил выбрать платье. Он говорил по-испански, а это значило, что они могли свободно общаться, и вскоре Розалия поняла, что влюбилась. Вопреки ее моральным устоям и голосу разума, вопреки ее воспитанию и церковным канонам, она вступила с ним в греховную связь. Она понимала, что это неправильно, но испытывала к нему нежные чувства… и потом, они собирались пожениться… и… и… и…

Вот Господь и наказал ее, сделав Хуана таким, какой он есть. Он был ее вечным бременем, а когда ресторан закрылся и Розалия не смогла найти новую работу, она поняла, что это было Божьей карой.

– А что же случилось с… с отцом Хуана? – мягко поинтересовалась Кэрри. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, честь не позволяла Розалии назвать имя этого человека.

– Он исчез, – ответила Розалия, всхлипнув.

– Исчез, когда… – Тут Кэрри оглянулась на спальню и понизила голос: – Когда увидел Хуана?

– Нет. Когда узнал, что я беременна. Я все ему рассказала, и он исчез.

Оказалось, что она даже не знала, где он живет, а их «отношения» развивались в номерах мотелей или в припаркованных машинах. После этого мнение Кэрри об этом мужчине сильно изменилось. Судя по рассказам Розалии, она представляла его себе добрым, воспитанным, приятным мужчиной, а он оказался циничным потребителем, пользовавшимся беззащитностью иммигранток.

Кэрри постаралась выяснить у Розалии как можно больше об этом мужчине. Она объяснила несчастной, что он обязан поддерживать ребенка и что она заставит его платить алименты. Но Розалия закрылась, как захлопывается раковина, и больше ничего не сказала, а потом расплакалась и выставила Кэрри за дверь.

«Десять музыкантов» наконец закончились. Благодарение Богу, никакой речи не последовало. Поэтому после аплодисментов начался следующий номер программы. «Ворота», если верить программке. Она попыталась получить от него удовольствие, но вещь оказалась такой же нудной, как и предыдущая, и Кэрри вернулась к своим мыслям. Она задумалась о Холли и ее сыне…

мальчике-носороге

…и о бойне, которая произошла в их небольшой квартирке. Даже сейчас, когда она находилась в концертном зале, где яблоку было негде упасть, ее кожа покрылась мурашками. Насколько она знала, полиция так ничего и не нашла. У нее не было ни подозреваемых, ни ключа к раскрытию преступления, так что, несмотря на все уверения, которые получила Кэрри, она совсем не была уверена, что полиция усердно трудится над раскрытием этого убийства.

В итоге жертвами оказались всего лишь проститутка и ее сын-урод.

Но о мальчике-носороге писали в «Уикли глоуб». Внимание прессы всегда усиливает давление на полицию. Так что, может быть, они действительно стараются.

А может быть, убийца вообще не человек.

Он идет.

Кэрри постаралась отвлечься от этих мыслей и сосредоточиться на музыке. С того дня, как она оказалась в квартире, где произошло убийство, где-то в глубинах ее сознания появилось неотступное ощущение, которое она изо всех сил старалась не замечать, тихий голос, нашептывающий ей, что произошедшее с Холли и ее сыном…

А значит, и с Розалией и Хуаном?

…связано с вещами выше ее понимания. Это была пучина. Черная, бездонная пучина. Кэрри надеялась, что со временем это ощущение пройдет, но оно не проходило, так что страх, который она испытала в том многоквартирном доме, вполне мог вернуться, такой же беспощадный и реалистичный, как и тогда.

Пьеса «Ворота» оказалась милосердно коротка и закончилась именно в этот момент. Аплодисменты отвлекли Кэрри от воспоминаний, а следующий музыкант, выступавший некогда в стиле панк-рок, а теперь превратившийся в лысеющего, полноватого исполнителя фольклора, привлек ее внимание, и она сосредоточилась на нем. Выступление ее заинтересовало, и она внимательно дослушала весь концерт до конца.

В конце сделали объявление, что всего на мероприятии собрано двести тысяч долларов, и тут даже Кэрри встала и горячо аплодировала.

Самым крупным жертвователем на мероприятии оказался Лью Хаскел, который еще до концерта произнес речь, подчеркнув, как важно привлекать жителей к благотворительности и что наиболее успешные члены общества обязаны делиться и помогать тем, кто оказался наименее успешным, особенно в наши дни, когда правительство постоянно урезает социальные расходы, а некоторые избранные народом представители общества принимают слова Конституции «повышать всеобщее благосостояние» как сигнал к урезанию расходов на помощь беднейшим слоям, для того чтобы иметь возможность сократить налоги для богатейших слоев.

– Это наша страна, – сказал он в заключение, – и жить нам здесь всем вместе.

Кэрри недвусмысленно дали понять, что она должна с ним встретиться, чтобы от имени Управления выразить ему благодарность, и в толпе после концерта женщина подошла к филантропу, который стоял у колонны в самом конце извилистой лестницы с бокалом в руке. Он разговаривал с известным автором, имевшим все мыслимые и немыслимые литературные премии за трилогию, действие которой разворачивалось на калифорнийском фронтире [46]46
  В США – осваиваемая территория Дикого Запада, которая постепенно расширялась и уходила на запад вплоть до Тихоокеанского побережья.


[Закрыть] и в которой не было ни одного знака препинания. Она честно попыталась прочитать один том, но так и не осилила его, и ей доставило внутреннее удовольствие узнать, что автор оказался именно таким надутым и надменным, каким она его себе представляла. Кэрри совершенно не чувствовала вины за то, что испытывала отвращение к его произведению.

Речь Хаскел произнес с большим воодушевлением – как обычно и произносятся подобные речи, – о чем Кэрри сказала ему, прежде чем поблагодарить за благотворительный вклад, особенно за ту его часть, которую передадут Социальным службам города. Автор, стоявший рядом с ним, смотрел на Кэрри с самодовольной улыбкой, но она, так же как и сам Хаскел, не обратила на него никакого внимания. Более того, они явно почувствовали влечение друг к другу, и сухое и сдержанное «спасибо» женщины постепенно переросло в заинтересованный диалог. Писателю все это быстро надоело, и он куда-то исчез, а Хаскел завел серьезный разговор о необходимости изменения в Америке системы адресной помощи самым бедным. Кэрри была вынуждена признать, что это произвело на нее впечатление. Сама она все дни проводила на передней линии борьбы, у нее не было возможности посмотреть на проблему глобально, и она была рада, что встретила собеседника, у которого такая возможность есть и который оценивает ее так же, как и она. Это позволило ей с бо́льшим оптимизмом и надеждой смотреть в будущее.

К ним подошли другие участники мероприятия, видимо более важные, и внимание Хаскела постепенно переключилось на них, так что, постояв для приличия еще несколько минут, Кэрри извинилась и отошла. Разжившись в баре диетической «Кокой», она на какое-то время ввязалась в тоскливую беседу с двумя местными активистами, но ей удалось пробраться к лифту, и она благополучно исчезла.

Хотя большинство VIP-персон все еще были наверху, почти все зрители уже расходились, так что, как она и боялась, выбираться с подземной парковки ей пришлось не менее часа. Ехать домой не хотелось – кроме того, завтра суббота и она могла спокойно выспаться, – и Кэрри поехала по артистическому району, решив заглянуть в художественные галереи.

Заглянуть в галереи?

Кого она пытается обмануть? Она вовсе не была завсегдатаем галерей. Более того, после расставания с Мэттом она не появлялась в этой части города. Так что мысль зайти в галерею пришла Кэрри в голову, когда она прочитала в альтернативной газете, что в одном из новых модных мест выставлена инсталляция Мэтта. Хочется ли ей увидеть инсталляцию? Нет.

Хочется ли ей увидеть Мэтта?

Может быть.

Она ощущала себя жалким существом.

Если б не это дурацкое благотворительное мероприятие, такая идея вообще никогда не пришла бы Кэрри в голову. И сейчас она спокойно лежала бы в постели, читала и изредка бросала бы взгляд на экран телевизора. Но она оказалась в этом районе недалеко от галереи, и возможность увидеть Мэтта полностью захватила ее. Кэрри было стыдно и неловко, но сопротивляться этому желанию она была не в силах. Ирония ситуации заключалась в том, что их отношения вовсе нельзя было назвать волшебными. И продолжались они не так уж долго. Но это были ее самые последние близкие отношения с мужчиной, и с эмоциональной точки зрения они были для нее важны, хотя, может быть, этого и не заслуживали.

Кэрри повезло, и она подъехала к углу Гири [47]47
  Бульвар Гири – крупнейшая улица в Сан-Франциско, которая тянется с востока на запад на 11 км (7 миль). Названа так в честь первого мэра Сан-Франциско.


[Закрыть] как раз в тот момент, когда небесно-голубой «Мерседес» отъехал с парковки перед галереей Ландау. Кэрри тут же приткнула свою старую «Селику» на освободившееся место. Она выключила двигатель и стала искать в сумке четвертак [48]48
  Монета достоинством в двадцать пять центов.


[Закрыть], чтобы опустить в паркомат. У нее оказалось довольно много банкнот достоинством в один доллар, три дайма [49]49
  Монета достоинством в десять центов.


[Закрыть], четыре пенни и один никель [50]50
  Монета достоинством в пять центов.


[Закрыть], но ни одного четвертака. И когда это паркоматы перестали принимать другие монеты? Что за идиот решил, что они должны принимать монеты только одного достоинства?

Наконец четвертак нашелся под ковриком пассажирского места. Кэрри выбралась из машины и опустила монету в автомат. Теперь в ее распоряжении пятнадцать минут, но этого должно хватить. В конце концов, она же не собирается задерживаться там. Она быстренько посмотрит и пойдет дальше.

Да и деньги она всегда сможет разменять, если понадобится.

Галерея «Лоу Фай», в которой выставлялась инсталляция Мэтта, находилась в квартале от галереи Ландау, так что Кэрри двинулась по забитому пешеходами тротуару, и с каждым шагом комок в животе сжимался все сильнее и сильнее. Она знала, что ей следует развернуться и идти домой, но не могла ничего поделать. Женщина стала замедлять шаг и внимательно разглядывать окна и витрины всех галерей и магазинов по дороге и в конце квартала практически остановилась.

Посмотрела на витрину бутика, в котором выставлялись произведения примитивного искусства стран Центральной Америки, и притворилась, что рассматривает скульптуры, сделанные из деталей старых автомобилей.

И в этот момент она увидела в витрине плакат с фотографией…

Хуана.

Нет, это не он, мгновенно поняла Кэрри. Это не Хуан. И не мальчик-носорог. Лицо ребенка, изображенного на фото, было обезображено тем же физическим недостатком, что и лица первых двух, только в этом случае лицо малыша напоминало морду опоссума. Естественно, что фотография могла быть сфальсифицирована художником, который попытался объединить два образа, чтобы заявить о… ну, о чем-нибудь да заявить. Но на фото был настоящий ребенок. Искусство фотографа заключалось в освещении и композиции, а не в технических трюках.

Кэрри рассматривала покрытое щетиной лицо с выступающей мордой. Может быть, в городе эпидемия родовых дефектов, связанная с выбросами каких-то химических веществ или другими техногенными факторами?

Прекрати, сказала себе она. Ты пытаешься найти рациональное и логическое объяснение происходящему с того самого момента, как тебя допрашивали в квартире Холли, хотя прекрасно знаешь, что ужасы, которые ты видела, ничего общего с рациональностью не имеют. Здесь было что-то другое, что-то, что полностью выходило за рамки логики. Девушка ощущала себя Биллом Пуллманом из фильма «Змей и радуга» [51]51
  Фильм, снятый по одноименной книге этноботаника Уэйда Дэвиса о превращении людей в зомби с использованием обрядов вуду. Билл Пуллман – исполнитель главной роли.


[Закрыть], который вдруг обнаружил, что за политической неразберихой на Гаити скрывается гораздо более древнее зло, связанное с колдовством и обрядами вуду.

Зло?

Немного мелодраматично, не так ли?

Кэрри подумала о голове мальчика-носорога, стоящей на комоде в крохотной спальне.

А может быть, и нет.

Девушка вошла в галерею, чтобы посмотреть, нет ли там других фотографий ребенка, а может быть, и застать фотографа, с которым (или с которой) она могла бы поговорить о фото в витрине. Но, естественно, в галерее не было никого, кроме щеголеватого неприятного молодого клерка. А вот другие фото в помещении были, и Кэрри внимательно изучила их все до одного. На большинстве из них были дети или с коробкой для ланча в руках, или на качелях, или на велосипеде, и все это являло собой душераздирающий контраст с шаржированным физическим уродством и повседневными реалиями детства. Самым неприятным было фото ребенка и его матери, привлекательной женщины-азиатки, молодой, с претензией на стильность – двухцветными волосами, серьгами в носу и в губе, множеством татуировок – и выражением печального смирения на лице, которое делало ее значительно старше, чем она была на самом деле.

Клерк высокомерно отказался отвечать на вопросы Кэрри, но на столе в галерее лежали копии обзора выставки из одной из альтернативных газет и размноженная биография фотографа Джона Миза. Кэрри взяла и то и другое, собираясь все внимательно прочитать дома, а потом, если удастся, связаться с фотографом и попытаться выяснить побольше о мальчике на фотографиях. Она вышла из помещения и, лишь оказавшись на прохладном вечернем воздухе, поняла, насколько разнервничалась в галерее. По тротуару все так же шли многочисленные прохожие, было людно, но ей казалось, что здесь более свободно и спокойно, чем в пустом помещении выставки.

Желание увидеть Мэтта или его работу у Кэрри пропало, и она отправилась к своей машине, где выяснилось, что время парковки истекло. Неужели ее так долго не было? Ее это удивило. К счастью, штраф ей выписать не успели, и она, быстро сев в машину, влилась в транспортный поток. Сзади ей кто-то посигналил, но она не обратила внимания на придурка и, сделав несколько поворотов, вернулась на дорогу, по которой приехала к галерее.

По дороге домой Кэрри слегка успокоилась и пожалела, что так и не зашла в галерею Мэтта. Ей было одиноко, и компания в этот вечер совсем не помешала бы. Хотя он, конечно, с ней никуда не поехал бы. Для Мэтта их история была уже в прошлом, а он двигался только вперед. И, хорошо его зная, Кэрри была уверена, что он вел бы себя грубо и язвительно. Мэтт всегда отлично знал, куда нажать, чтобы сделать побольнее, и он делал бы это с большим удовольствием. Так что теперь, обдумав все еще раз, Кэрри решила, что все закончилось как нельзя лучше. Слава богу, что они не сошлись снова.

Да и уделить должное внимание ему и его произведению ей все равно бы не удалось. Перед глазами неотступно стояли образы из галереи.

И образ Хуана.

И мальчика-носорога.

Мальчик-носорог. Кэрри хотелось бы узнать его настоящее имя. Ей было больно называть его прозвищем, которое придумали для него таблоиды, – оно застревало у нее как ком в горле.

День получился очень длинным. Оказавшись дома, Кэрри устало бросила сумочку на кофейный столик в гостиной, попила воды на кухне, а потом дотащилась до ванной, где сняла неудобное платье и стерла с лица косметику. Забравшись в постель, стала мастурбировать, думая о Мэтте. Сделав это быстро и тихо, она натянула пижамные штаны, повернулась на бок и тут же заснула.

Глава 10

После окончания благотворительного мероприятия Хаскел попросил шофера отвезти его домой. Пока лимузин ехал по улицам города и пересекал залив по мосту, мужчина смотрел в окно. Через затемненное стекло были видны только огни небоскребов. На приеме после мероприятия четыре или пять женщин были готовы уехать с ним – и, видит бог, Сьюзан не обратила бы на это никакого внимания, – но он чувствовал себя усталым и сон был нужен ему больше, чем секс.

Его домом, когда он жил в Калифорнии, была впечатляющая конструкция из стекла и стали, возвышавшаяся над гаванью и окнами выходившая на залив. Это был его самый новый и самый любимый дом. Создал это жилище друг Хаскела Фрэнк Джери, который сделал его первый приблизительный набросок на почтовом конверте. Сейчас этот конверт висел в рамке у него в офисе, а фотографии дома присутствовали во всех архитектурных журналах и даже в специальных репортажах общественного телевещания.

Хаскел гордился этим домом, как гордился всеми своими домами, но к этому испытывал более нежные чувства. Здесь ему было удобно. И дом прекрасно отвечал всем требованиям его семейства.

Хотя его содержание влетало в копеечку.

Лимузин остановился в самом начале круговой подъездной аллеи, и Хаскел вышел из машины, предупредив водителя, что завтра ждет его на этом же месте в шесть часов утра – ему предстоял трудный день. Он проследил, как машина скрылась в гараже, а потом повернулся к дому и заливу, раскинувшемуся за ним. По ту сторону водного пространства в дымке приглушенно мерцали огни Сан-Франциско, и вся картина выглядела почти живописно.

Соседний с домом участок был темен и пуст, но с того места, где стоял Хаскел, этого не было видно. Пару недель назад он заметил, что свет, горевший в аллеях к западу от его участка, исчез. Ходили слухи, что усадьбу выставили на продажу – актер, который ее купил, не мог выплачивать кредит и пытался избавиться от покупки до того, как станет известно о его печальном финансовом положении.

Все-таки слава – понятие очень эфемерное. Хаскел вспомнил, как несколько лет назад, услышав по радио сообщение о смерти фокусника Дага Хеннинга, сказал об этом в разговоре со своей молодой секретаршей и упомянул, что видел его выступления в конце семидесятых.

– А кто это? – спросила секретарша. – Никогда о нем не слышала.

Хаскел был в шоке, но после этого у них с секретаршей появилось некоторое подобие игры – когда умирал кто-нибудь из знаменитостей, он говорил ей об этом, чтобы проверить ее реакцию. Луи Най? Нет. Энтони Ньюли? Нет. Стив Аллен? Нет. Годфри Кеймбридж? Нет. Ларри Ховис? Нет. Сэппи Уайт, Нипси Рассел, Уильям Конрад, Чарльз Нельсон Рили? [52]52
  Автор перечисляет фамилии американских деятелей культуры (актеров, музыкантов и т. д.), пик творческой активности которых приходился на 70–80-е гг. ХХ в.


[Закрыть] Нет, нет, нет и еще раз нет.

И тогда Хаскел понял, что большинство людей, которых он в детстве видел по телевизору, позже исчезли с культурного горизонта.

Это открытие его обескуражило, хотя он извлек из него неплохой урок. В калифорнийском обществе, зацикленном на знаменитостях, мирской славе придавалось гораздо большее значение, чем она того заслуживала.

Да, слава мимолетна.

А деньги остаются.

Деньги и памятники.

Вот, например, этот дом.

Хаскел с восхищением посмотрел на здание. А ведь оно возникло в результате невероятного стечения обстоятельств. А что, если б он не захотел иметь дом на берегу залива? Если б он не знал Фрэнка Джери, если б он, черт побери, заговорил о доме в другой день – все это величественное строение могло бы так никогда и не появиться. По крайней мере, не в той форме, в которой оно существовало сейчас.

Хаскел перевел взгляд на участок. Этот чертов парк весь зарос. В этом году он поменял уже четвертую компанию по ландшафтному проектированию, и, кажется, придется искать новую.

Он лично объяснил Гарри Мартинесу, хозяину фирмы, каким он хотел бы видеть парк, и ему показалось, что Мартинес его понял. Либо он плохо объяснил это своим сотрудникам, либо те никуда не годились – теперь это уже не важно, – но территория вокруг дома выглядела как один из кругов ада, и Хаскел решил, что завтра вызовет Мартинеса на ковер и скажет ему, чтобы тот или выполнил свою работу, или убирался к чертовой матери.

А может быть, и уволит его без всяких разговоров.

Все будет зависеть от того, как он будет чувствовать себя завтра утром.

Медленно пройдя по выложенной булыжником дорожке, Хаскел поднялся на крыльцо по мраморным ступенькам. Сначала он решил нажать кнопку звонка и сообщить всем о своем приезде, но было уже поздно, а Сьюзан, даже в лучшие дни, не соизволяла выходить и приветствовать его.

Хаскел набрал шифр на замке и открыл входную дверь.

Как и всегда, его почта аккуратной стопкой лежала на столике, который повторял все изгибы изогнутой стены. То ли сама Сьюзан, то ли ее помощница распечатали список телефонных звонков за истекший день и положили его рядом с почтой, прижав геометрической формы прозрачным пластиком. Так же как он делал это каждый вечер, Хаскел взял в руки список и просмотрел его. Неожиданно ему пришло в голову, что в течение дня он гораздо больше общается с чужими людьми, чем с членами собственной семьи.

Прихожая была пустой и холодной, приглушенный свет воспринимался скорее как стерильно-больничный, а не домашний, и Хаскел подумал, что, может быть, ему все-таки надо было привезти с собой кого-нибудь на ночь. Правда, ни одна из этих затянутых в Гуччи телок, которые вешались на него на приеме, ему не понравилась, но тут ему вспомнилась молодая сотрудница Социальной службы Сан-Франциско, которая благодарила его за благотворительный взнос и которая показалась ему настолько хорошенькой, что он ни за что не выгнал бы ее из кровати, даже если б она хрустела в ней крекерами. Хаскел не запомнил ее имени, но выяснить это будет несложно, если он захочет.

Правда, к утру настроение у него может измениться.

А вот ночь ему предстояла долгая, и от одного этого настроение у Хаскела тут же испортилось.

Правда, у него всегда есть Сьюзан…

Появившаяся на лице улыбка была ни горькой, ни восхищенной – скорее это было сочетание того и другого.

Хаскел слишком устал, чтобы отнести почту в кабинет, поэтому он оставил все как есть и прошел через прихожую и мимо пустующего гостевого крыла в главный коридор, где расстегнул смокинг и двинулся дальше.

В доме была не то чтобы мертвая тишина. Из «тихой комнаты» доносились завывания, и хотя они были едва слышны, но все же различимы, несмотря на звукоизоляцию. Акустика в этом здании просто потрясающая. Хаскел стал что-то негромко напевать себе под нос, чтобы не слышать стенаний, но с приближением к комнате они становились все отчетливее и все более напоминали рычание дикого животного. На фоне отсутствия каких-либо других звуков не замечать их было уже невозможно.

Подойдя к белой двери «тихой комнаты», Хаскел открыл смотровое окошко.

– Заткнись! – проорал он.

Его… сын, если так можно было назвать существо, метавшееся по пустому помещению, уставился на него с мрачной яростью. Как всегда, одежда на нем была порвана в клочья. Он то ли тер обо что-то свой впечатляющих размеров член, то ли тыкал им во что-то шершавое, так что теперь тот был темно-красным и сильно кровоточил, но, несмотря на все эти упражнения, стоял как кол, что вызвало у Хаскела отвращение. Помещение представляло собой помойку: сломанная мебель лежала кучей в центре, стены покрывали примитивные рисунки, нарисованные кровью и экскрементами. Хаскел вспомнил, как однажды, давным-давно, его сыну разрешили поиграть с другим мальчиком, сыном экономки. Тогда дело закончилось гораздо большей кровью, и понадобились деньги и помощь друзей со знакомствами в Службе иммиграции и натурализации, чтобы замять дело.

Существо, находившееся в комнате, завизжало и бросилось на дверь.

– Заткнись! – еще раз крикнул Хаскел и, захлопнув смотровое окошко, крепко его запер.

С минуту он неподвижно стоял, глядя на белую дверь. Какая-то часть его почти понимала поведение мальчика и даже завидовала ему. Это сбивало его с толку, так как сам он не раз чувствовал себя стесненным правилами поведения и этикета – этими незыблемыми традициями общества. Бывали моменты, когда он жаждал освободиться от всего этого и дать наконец выход своим самым диким желаниям, и будь прокляты все возможные последствия.

Естественно, что сделать этого он не мог.

Хаскел пошел в конец коридора к комнате Сьюзан, но оказалось, что дверь в комнату не только закрыта, но и заперта. Он постучал в светлую деревянную дверь сначала вежливо, а потом более энергично, но никто не ответил. Хаскел ударил в дверь ногой и выкрикнул имя жены, но ответом ему была тишина.

Все-таки надо было привезти кого-нибудь на ночь.

– Завтра я трахну тебя в задницу! – крикнул он. – И только попробуй сказать, что тебе это не нравится.

Хаскел влетел в свою комнату, захлопнул дверь, содрал с себя одежду и, обнаженный, забрался в кровать. Там он лежал, глядя в темноте в потолок, злясь и пытаясь понять, почему одним людям хватает сил и мужества действовать согласно своим желаниям, а другим – нет. Интересно, размышлял он, а что, если убить жену и положить конец мучениям сына?

И решил, что это, должно быть, здорово.