Текст книги "Столица русской смерти"

Столица русской смерти
Бердан Рамзеич

© Бердан Рамзеич, 2023

ISBN 978-5-0059-9585-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Повесть

Автор: Бердан Рамзеич

1.

Я снова ехал. Я не получал удовольствия от поездок, равно как и ни от чего другого. И все же это встряхивало и мобилизовывало. Я жил вокруг дороги – день в сборах, вне дома и несколько дней после возвращения. Остальное сложно было назвать жизнью. Я видел в этом иронию судьбы. Поездки, как один из самых ненавистных мне когда-то процессов, стал жизненно важным для меня.

На соседнем кресле сидела девушка. Не красивая, но тонкая и изящная. Она игриво закинула ногу на ногу; ее личико раскраснелось от духоты автобуса и иногда она по-детски подносила пальцы к губам чем будила не хорошие мысли и распаляла мою упорно подавляемую сексуальную энергию. Глядя краем глаза на девушку, я чувствовал, что в эту поездку что-то произойдет.

Позади меня сидел ребенок с матерью. Еще на выезде из города, стоя в пробке, я понял, чем грозит обернуться поездка. Помимо духоты, воздух наполняла суета, создаваемая чужим ребенком. Столь же быстро я понял, что с ребенком, как и с духотой, ничего не поделаешь.

Город и хвост пробки медленно оставались позади. Французский автобус вытягивался из них медленно и болезненно, как иголка из вены на руке. Я был капелькой крови этих вен в полости иглы – соленой, маленькой и никчемной.

Автобус был тесен. Предназначенный для узких улиц Парижа и Милана, он глупо смотрелся в сибирских широтах. Я сидел за водителем и мог в лобовое стекло обозревать те самые широты, которые уже успели изрядно мне примелькаться и надоесть. В левое колено мне упирался огнетушитель, я был зажат теснотой кресла – тело страдало от заданных рамок.

Вперед смотреть не хотелось. Я не ехал, а уезжал. И я был рад уже тому, что не смотрю назад.

Я бежал из душного города, в не менее душный, но другой. Я не хотел признаваться себе, но краем сознания понимал, что спасался именно дорогой. Не хотел признаваться, потому что мне всегда были противны дороги и перемещения по ним. И если я начал спасаться поездками, значит дело дрянь. Значит, я достиг определенной черты и уперся в нее кончиками пальцев ног.

Что входило в мои планы на ближайшие дни? Я не очень четко представлял. Пить, на сей раз – вне дома. Общаться с Костей, на встречу с которым я ехал. К моему сожалению, не долго.

Костю я видел обычно раз в год. Эта встреча была первой после пандемии и впервые за всю нашу дружбу должна была пройти на нейтральной территории. До этого мы по очереди ездили друг к другу, не считая двух последних лет. Костя был моим последним другом.

Я боялся, что эта встреча тоже может стать последней. Мы много говорил в последнее время об отъезде из страны. Иногда Костя просто пропадал, не выходил на связь месяцами. Возвращаясь, жаловался на депрессию и рассказывал о новых испробованных способах саморазрушения. Способы были настолько новые, что у меня не всегда получалось дослушать до конца очередную его историю.

С ним можно было говорить почти обо всем. Эта была, что называется, близость духа. Близость двух одиноких, потрепанных жизнью, не глупых, но не богатых провинциальных мужчин. Еще совсем не старых, но уже никому не нужных.

Нашу близость вполне можно было вывернуть наизнанку. В последнее время мы с Костей много говорили о гомосексуальности, и о том, как наше общество воспринимает это явление.

Нас обоих беспокоило, что общество, в котором мы до недавнего времени активно пытались жить, общество, тонущее в собственных фобиях, почему-то в один момент решило, что «гомо» – главная из них. Я тщетно пытался понять: на что именно поддались в своих страхах люди, из которых состояло общество? На исконную боязнь инаковости? На официальную пропаганду? На укоренившиеся в культуре криминальные традиции?

Из этого списка, в роль пропаганды я верил меньше всего. Гадость заключается в том, что пропаганда не формирует в людях фобии. Она всего лишь легализует их выход наружу.

Была ли эта очередная фобия условной чертой разграничения, индикатором «свой-чужой», искусственно проведенной красной линией? Лично мне не казалось это важным. В какой-то момент я почувствовал, что это общество сломалось. Я устранился. И мне просто хотелось плюнуть на людей, очень хотелось. Слюна в моем рту копилась годами, как и многое остальное в моем организме. Я готов был плюнуть на все…

Я подумал о Косте. Его главным недостатком были слишком левые взгляды. Пожив недолго заграницей и поучившись по обмену в европейском университете, он вернулся с легкой формой наркозависимости и стойкими социалистическими воззрениями. От зависимости он быстро избавился, а ненависть к капитализму и стремление к всеобщей справедливости поразили кору его головного мозга глубже, чем каннабиноиды.

Костя был журналистом по призванию. До своего впадения в стойкую апатию, он писал в поселковую газету, вел блог, что-то писал для краевых Интернет-порталов. Но поскольку журналистика в нашей с ним стране умирала, Костя не гнушался никаким словесным трудом. Он преподавал на полставки английский в своей школе, водил экскурсии в заповеднике, репетиторствовал и готовил детей к ЕГЭ по английскому и русскому языкам.

Выходило – нормально. С его аскетизмом ему вполне хватало на жизнь. Когда-то он мечтал о своем издательстве, об аспирантуре и преподавании на журфаке и упорно к этому двигался, как я с недавних пор двигался к писанию кода – окольными путями и бессонными вечерами. Разница между нами была в том, что я пытался соскочить с около гуманитарной стези, а Костя всеми силами в нее зарывался.

Автобус качнуло, и соседка теснее прижалась ко мне своим горячим плечом. В своей голове я услышал сдавленный стон сквозь искривленные губы, почувствовал ее дыхание у себя на шее и ногти кожей спины… Девушка отпрянула и сильнее покраснела, как будто услышала мои мысли – настолько громкими они были.

Надо было думать о работе. Это могло отвлечь. Это единственное, что кроме дороги, в последние месяцы отвлекало меня.

Надо было думать о работе в широком смысле – об успехе и будущем, о том, как с помощью профессиональной деятельности остановить свое падение последних лет. Мне стоило подумать хотя бы о том, как перестать скатываться ниже. Я вынужден был констатировать, что мне стало сложнее думать об этом, эти темы все меньше занимали меня. Но я пытался за них цепляться.

Какая-то надежда на жизнь еще оставалась во мне. Но при этом все большую скрытую и запрещаемую сами себе любовь я начинал питать к смерти, все чаще мысли о ней посещали и успокаивали меня. Хотя бы потому, что всю большую ненависть и отвращение питал к обществу, в котором жил. А что еще можно питать к обществу, которое само себя сломало, даже не заметив этого? И я уже давно оставил малейшие попытки изменить это общество. Все чаще я искал возможности плюнуть в это общество как можно тоньше и изощреннее.

Я попытался вернуться к мыслям о работе… Прошел почти год, как я сменил профессию, попытавшись полностью перекроить свои способ мышления и образ жизни. Прошло уже три месяца, как я закрепился в одной крупной фирме на юниорской позиции. Облегчения это не принесло, хотя счетчики обнулились. Я еще располагал неким объемом ресурсов. По моим расчетам, должен был пройти еще год в суете и попытках адаптировать в новой среде, прежде чем мировоззренческий и ценностный кризис накроет меня новой волной. Я не был уверен, что у меня есть этот год.

Я ничего не потерял в материальном смысле за последний год. Что было не сложно с моими умеренными потребностями в самых простых благах. С благами, кроме алкоголя и поездок в соседние города, было сложнее. Женщинам, кроме богатого внутреннего мира, мне нечего было предложить. К богатому миру прилагался алкоголизм в начальной стадии и тяжелый бэкграунд в анамнезе, поэтому женщин я понимал и не осуждал за их отсутствие в моей жизни. О детях и продолжении жизни я знал лишь из социальных сетей бывших друзей.

Я смотрел в окно. Надо было думать о работе, но я думал, о чем мы будем говорить с Костей. Хотелось узнать у него про опыт эмиграции. И про особенности композиции малой прозы. И еще много всего рассказать. Попробовать выплеснуть хоть немножко того ментального дерьма, что скопилось во мне за этот худший год моей жизни. И выслушать его совет: что с этим со всем делать? Что делать с тем, что от меня осталось? Написать текст об этом всем? Или сбежать от этого?

Я закрыл глаза и постарался визуализировать происходящее. Мне казалось, что перед моими ногами огромный ворох остриженной шерсти. Из этого свалявшегося комка предстояло сделать клубок ниток, который бы указал мне дорогу. И для начала, нужно было вычесать шерсть, убрать сор и комки грязи. А еще меня беспокоили рыжие волосы, случайно попавшие в мой ворох. Я твердо решил, что рыжим ниткам не место в моем клубке. Этим и следовало заняться в ближайшие дни.

За мрачными и душными мыслями, с запахом овечьей шерсти в салоне, я пересек границы областей. Я как будто вез мрак и духоту с собой, наполняя ими не только автобус, но весь мир.

Я ненадолго отключился перед самым въездом в город. Это был не сон, а забытие, провал в памяти. Очнулся я, как только лязгнули двери и салон наполнился вечерней прохладой и привокзальными ароматами.

Я мало знал об этом городе и не любил его. Но с первых шагов в нем чувствовалось что-то столичное. Едва заметный глазу ночной движ, легкая суета. В предвкушении выходных все порхали, спешили по делам, даже ночью. В глаза бросались красивые полуобнаженные тела на огромных подсвеченных баннерах, которые прикрывали унылый недострой – брошенный каркас гостиницы или очередного торгового центра. Вокруг суетились энергичные тела, искусственно и ненадолго взбодренные кофеином и эндорфином.

Мое собственное тело почувствовало свободу и распрямилось, заиграло мышцами и потребовало движения. Я перебежал проспект, не дойдя до светофора, ориентируясь на запах фастфуда.

Я знал, что в городе есть аэропорт, иностранные консульства, военный институт, несколько воинских частей. И единственный в округе крематорий.

Если вдуматься, то это отличное сочетание объектов социальной инфраструктуры для провинции. Среда как бы говорит тебе: делай военную карьеру либо уезжай из страны. Карьера, скорее всего, закончится крематорием. Но это мелочи… Выбор не велик – под крестом или на крест, как сказал поэт. Выбор предельно прост и категоричен. Все иные варианты, тона и полу оттенки были лишь проявлением столичного лицемерия.

То есть, все, что нужно для провинциальной столицы в городе было. А если задуматься, то все страна и есть провинция. Все, что не провинция – не эта страна. Так что Н-ск вполне мог претендовать на звание «столицы всея провинции».

А еще, в моем представлении, в столице каждый может найти то, что ищет. Я искал не столько столичных развлечений и приятного общества, сколько ответы на вопросы.

2.

Костя встретил меня на парковке рядом с новым жилищным комплексом, в котором нам предстояло обитать. Даже в темноте новостройка выглядела пафосно и с претензией на цивилизованную организацию пространства. Мы обнялись, и он повел меня в наше временное логово.

– Как дома? – спросил я пока мы шли к подъезду.

– Нормально. Дядя только болеет.

Я знал дядю Толю. Костя называл его просто «Толян» и познакомил нас в прошлую нашу встречу.

Толян производил впечатление сильного, жизнерадостного, и вместе с тем, мудрого человека. Он явно знал как жить эту жизнь, в отличие от нас с Костей.

Когда мы впервые увиделись, дядька подъехал к вокзалу на своей рабочей «Ниве» аккуратно в тот момент, когда я выходил из автобуса. Он радовался моему приезду едва ли не больше, чем Костя, хотя раньше мы не были знакомы. До этого я только слышал о нем.

После короткого знакомства, Толян горячо заговорил:

– Костя, зови человека на рыбалку! Я вас отвезу, у меня охотничий домик есть на реке. Что вы будете в квартире сидеть? У нас такие места красивые! Бердан, ты Енисей видел?

– Толян, не люблю я рыбалку, ты знаешь… – вяло отказывался Костя – А Бердан дома порыбачит, у него Обь рядом.

– Да ну тебя, племяш! Привез человека на отдых называется… Ну к девкам хоть сходите? Вы ж не по пацанам, я надеюсь?!

Толян весело засмеялся.

– Шучу, шучу! Не обижайся, Бердан… Просто у меня насчет племянника давно подозрения есть: водки не пьет почти, на рыбалку не ходит. Ты там с ним осторожнее будь!

Он засмеялся еще громче, сверкая металлокерамикой.

– Ладно, поеду. Дашу надо встретить. Я, кстати, в край в пятницу поеду. Ты до пятницы пробудешь? А то я увезти могу… Думай, только заранее напиши, за день хотя бы. Ну давайте! Хорошего отдыха! Расход.

Толян всю свою жизнь сознательную жизнь занимался бизнесом, но при этом сам много работал руками. В разные периоды жизни и истории он строил дома из бруса, содержал пилораму, держал бригаду ремонтников, первым начал ставить пластиковые окна в поселке, помогал тестю с пасекой и продажей меда. От некоторых дел он отошел со временем из-за ситуации на рынке, что-то просто наскучило, перерос.

Успел Толян позаниматься политикой, отсидев один срок депутатом в поселковом совете. От политической карьеры он отказался, потому что семья и дела были ему ближе, понятнее и приносили больше пользы и удовольствия.

Всю жизнь дядя Толя страстно любил рыбалку и оборудовал на берегу Енисея маленькую базу, в которой с радостью принимал гостей. Он, казалось, черпал силы из трех стихий одновременно – работы, людей и природы. В момент нашего знакомства, сил у него было много.

В напряженном ритме собственной жизни, он находил время еще и на спорт. Зимой бегал на лыжах, летом просто бегал. Он мечтал однажды пробежать марафон, хотел успеть с этим до сорока лет.

Рак у Толяна нашли полгода назад. Он говорил о болях в животе еще в мой приезд, но, ничего с этим не делал пока боли не стали сильнее. В местной больнице не смогли поставить внятного диагноза. В поселке не было онколога и Толян поехал в край на обследование. Врачи не стали обнадеживать: отправили домой и посоветовали привести дела в порядок. Месяц назад Костя писал, что Толян пожелтел. Очевидно, опухоль в поджелудочной стремительно росла и в какой-то момент перекрыла желчевыводящие протоки.

Вот так все просто и быстро случается в наших краях. Опухоль не считается с нашими достоинствами и планами. Она приходит и забирает все. Забирает то, что оказывается нам не принадлежит. Забирает все и сразу, без предупреждения. Как и война.

3.

Мы сидели на балконе. Я курили, Костя парил одноразовую электронную сигарету. Я решил поднять тему, которая меня беспокоила.

– Я что думаю… Надо уезжать из страны, Костя. Никому мы тут не нужны, а времена смутные наступают.

Я так не думал всерьез, это было бы слишком просто. Но дабы поднять эту тему, решил начать с легкого тезиса. Однако, на мое удивление, даже одной моей невинной фразы хватило, чтобы Костя вскипел. Это было видно по тому, как он побледнел. Я приготовился к монологу.

– Бердан, завязывай. Не надо говорить цитатами с «Дождя»! Надеюсь, ты не мыслишь в таких категориях постоянно.

Он перевел дыхание, чтобы успокоиться. Я был заинтригован и приготовился слушать дальше. Хотя, я и так догадывался что он скажет, но не стал перебивать, и Костя продолжил:

– Почему ты ставишь вопрос именно так? Почему мы где-то должны быть нужны? Как будто мы какой-то ресурс, который на разных рынках по-разному востребован. Или как будто-то есть некая сущность, которая в нас нуждается и готова нас пригреть, обласкать и принять. Обе позиции – это две грани одной монеты: рабского мировоззрения.

Я примерно знаю, кто именно так поставил этот вопрос… Но не понимаю почему люди на этот вопрос упорно пытаются ответить. Тем более, столь не глупые, как ты.

Если говорить, про ресурс, то – да. Мы, конечно, ресурс. Но, во-первых, я лично так просто не признаю себя ресурсом. Я не согласен на это, не знаю как ты.

Во-вторых, ресурсу должно быть все равно как тебя используют – на бамбасе или на свободной кассе. И если кто-то себя ресурсом признает – гоу в стоило, велком.

А если не нравится, то нужно по другому вопрос формулировать. То есть, как ты понимаешь, мне кажется, что, постановка вопроса противоречит сути задающего этот вопрос. Может уже надо начать задаваться вопросом – а что нам нужно?

Если рассуждать с точки зрения востребованности, например на рынке труда, то тут спорный момент – где мы более востребованы? Я про себя знаю – я на другом языке писать и говорить не смогу, это факт. А без этого я себя не вижу. В виде неквалифицированного персонала я не хочу себя видеть.

Но и потом. Мы же русские люди, Бера. Для нас востребованность не может быть сведена к экономическому содержанию явления. Ты вот сейчас мной востребован… Как собеседник и как кореш. Где между нами деньги? Сколько ты за час берешь? Ну, ты понял, о чем я…

Ну и мое любимое. Ты знаешь, как я не люблю русский мир и вот это все. Нельзя любить то, чего нет. Но весь этот Запад – тоже говно полное.

И если возвращаться к твоему тезису – в капитализме вообще никто никому не нужен. В нашенском понимании. И ради чего тогда себя обесценивать самостоятельно? Ради чего всю свою жизнь рушить своими же руками?

Если податься этой истерии и панике – это значит поставить себя в бесправное положение беженцев. А это значит – что они победили… Они только этого и хотят – чтобы все уехали и осталось 40 миллионов бесправных рабов: ментов и нефтяников, которые не мешают им воровать. Остальные, как бы, лишние. Это старая мысль, и не я это придумал. Но это похоже на правду. И чем дальше, тем больше. И это работает. И мы тоже сами работаем на эту схему.

Я все понимаю. Человек ищет, где лучше, так всегда было. Но я бы не хотел этот выбор делать. Потому что риски и издержки слишком большие… Я без родного языка не могу. Это тяжелее чем кажется. Люди там другие… Это в двадцать лет прикольно – что-то новое узнавать, пробовать, в новой обстановке себя чувствовать. А в тридцать – это не выносимо. Я это хорошо понимаю. И даже проверять не хочу.

Ну и березки, Бердан… Березки, мать их. Они у каждого свои, но есть. У меня есть дядька, поселок, школа моя есть. Вид из окна красивый в спальне… Ты же был у нас, сам видел – как красиво! Воздух какой! Куда я от этого денусь? Кому оставлю? Бл..дям этим?

Я знаю, что и так этого всего скоро может не быть. Посадят меня однажды за мои слова и все. А я не очень этого боюсь, как оказалось. Мне русская тюрьма ближе и понятнее, Бердан, чем эмиграция. Я готов к тому, что для меня в любой момент кончатся березки и начнутся елочки. И спокоен за такой расклад. Я верю, что Толян с Дашей греть меня будут, хотя бы передачки возить.

Он загадочно и тепло улыбнулся. Как мне показалось, не вполне уместно. Но я, наверное, еще чего-то не понимал.

Костя промолчал и продолжил:

– Не повезло нашему поколению… Мы увидали сносную жизнь. Нам есть что терять… Мы знаем, как могло бы быть – в Европе пожить успели… Было бы легче, если бы не видели и не пожили. Кто-то даже и Европе разочароваться успел, как я. И нам в конечном счете все это дерьмо разгребать. Больше некому. Разгребем, поди, а? Пошли бухать?

И мы пошли.

– Да, кстати – сказал Костя, когда мы зашли в квартиру – может в крематорий завтра съездим?

Больше об эмиграции мы не разговаривали.

4.

Рыжая закрыла квартиру и заскочила в лифт.

Она уже опаздывала и наделась, что на выезде с микрорайона не будет пробки как обычно. Сегодня должно было состояться заседание кафедры, и старик попросил прийти пораньше. Она должна была успеть все приготовить. И ей нужно было еще закончить свои дела, начатые в пятницу.

Выходные удались, и она не хотела возвращаться к рабочей рутине. Новый молодой человек, с которым она переписывалась всю прошлую неделю и гуляла в воскресенье, занимал ее мысли почти полностью.

«Соберись, Сергеевна! О членах и пряниках будем думать вечером» – вспомнила она папашину фразу, начиная злиться на себя и лифт, который медленно ехал.

Фраза была глупая, и в папашиной версии фигурировали женские органы. Кроме фразы, о папаше она почти ничего не помнила и не хотела помнить. Она лишь догадывалась, что фраза была из его офицерского прошлого, когда они с мамочкой еще бездетными мотались по воинским частям накануне развала Союза.

Прежде чем сесть в машину, она успела выкинуть мусорный пакет в большой новый контейнер. Она терпеть не могла малейшего запаха мусора в квартире и выбрасывала каждое утро полупустые пакеты. Готовить было не для кого, сама она питалась йогуртами, адыгейским сыром и фруктами.

Очередной молодой человек был хорош. В меру умен, спокоен, красив и силен. Ей показалась, что за неделю переписки и два свидания она успела нащупать в нем изюминку. И ей нравилось, то, что она нащупала.

Она хотела, чтобы поскорее в пакетах прибавилось мусора. Она хотела о ком-то заботиться. Ей надоело делать это только на работе – организовывать заседания кафедры и другую подобную ерунду, следить чтобы у этих ученых слюнтяев была на столе вода, блокноты и ручки.

Хотелось заботиться о настоящем мужчине, вдохновлять его, давать ему чувствовать себя мужчиной каждый день по многу раз, насколько ее будет хватать. После того, что она пережила в личной жизни, после последних лет с первым мужем, она была уверена, что ее хватит на многое.

Жизнь не очень жаловала Рыжую. Все началось с детства, загубленного родительским алкоголизмом. Папаша не вынес развала армии, уволился и быстро пошел по наклонной. Мать не удержалась и проследовала за ним. Рыжая всеми силами, пыталась забыть ад, который прошла, и не повторить судьбу предков. Тот успех, что ей достался, она выгрызла зубами, сбежав из глухой сибирской деревни, где родители обитали последние годы своей жизни.

С личной жизнью тоже не очень клеилось. Первый муж оказался мудаком. Вспоминать о нем она не любила. Сразу после развода, она думала, что больше к мужчинам не притронется. Но время шло, травма быстро затянулась и молодой организм снова потребовал своего. Между мужем и нынешним партнером были еще попытки и поклонники. Многие мальчики подолгу не могли ее забыть, врываясь в ее отлаженную жизнь своими безумными звонками с идиотскими предложениями.

Но Рыжая не позволяла себе унывать и отвлекаться на всякие глупости в исполнении неудачников.

В попытках собраться с мыслями, она добралась до института. Тут все было как всегда – спокойно и размеренно. Никакие внешние волны не могли поколебать стабильности фундаментальной науки.

В коридоре ей встретился молодой стажер, хилый мальчик с неуверенной прической.

– Здравствуйте, Яна Станиславовна!

– Здравствуйте, молодой человек! Хотя, с утра я была Сергеевной.

Стажер смутился и скис, забормотав что-то невнятное и рассыпаясь в извинениях.

Эта секундная нелепая сценка внезапно взбодрила Яну. Ей показалось принятым, что этот юнец, который всю практику пускал слюни и сох по ней, выставил себя идиотом. Она встряхнула рыжее каре, смахивая капельки дождя, и пошла на кафедру – хозяйничать, спасать, быть нужной и, если останется время, двигать науку.

5.

На улицах города было много военных. Местные не обращали на них внимания. Наверное, военных было не существенно больше, чем обычно. Но мне было непривычно и не комфортно.

Во-первых, в моем захолустье военных практически не было, кроме контрактников из бригады внутренних войск, которая охраняла секретный объект на окраине города. Во-вторых, а почему бы стоило к ним привыкнуть? В какой момент военные на улицах начинают восприниматься как курьеры или таксисты?

Я мало об этом задумывался в последние годы, но ведь военные – солдаты и офицеры – это носители смерти. Они существуют не для парадов, не для красивых сюжетов, а для того, чтобы убивать и быть убитыми. Сначала идет смерть, она первична. Потом идут фразы про суверенитет, защиту интересов и прочее.

Я мало оглядывался вокруг в последнее время. Мои персональные кризисы личной жизни и смены профессии настолько накрывали меня, что сил оглядеться не было. Но смена обстановки подействовала на меня. Я заметил, кроме увеличения числа военных, насколько тревожнее и мрачнее стали люди на улицах. Это витало в воздухе, как дым, как скверный запах.

Можно было бы списать тревожность людей на столичную суету. Я не знал досконально, что происходит в моем городе. Я старался не выходить у себя на улицу – там было слишком много воспоминаний. Но, кажется, военных в последнее время там не стало больше. Впрочем, меньше их тоже не стало, к сожалению.

Я всегда обращал внимание на военных. В детстве я сам хотел стать военным. Меня манила перспектива быть красивым, сильным и защищенным. Мне не хватало всего этого. Да и Родине я хотел служить, чего уж там. Но именно в Н-ске детские мечты и иллюзии рухнули. С тех пор я не очень любил этот город.

Моя служба в армии ограничилась годом «срочки» и я старался не вспоминать этот период своей жизни.

В эту поездку я втайне вынашивал мечту добраться до военного института, в который, когда-то не поступил. Чтобы помочиться на его ворота с золотыми орлами, и на танк, стоящий у ворот. Помочиться и сказать: идите вы все! Возвращайтесь туда, откуда вышли, «взрослые» – родитесь обратно! И школа, и тренер. И все девчонки школы. И все подруги старшей сестры. И все друзья старшего брата, которого у меня никогда не было.

Я справился со всем сам. Я стал взрослым и сильным. Я стал мужчиной – как бы вы не старались доказать мне обратное. Я в состоянии за себя постоять. Я знаю, что такое честь. А если чего-то не знаю, то все равно – разберусь.

Я справился сам, без всякого дерьма. Например, без распорядка дня на протяжении пяти лет и «славных традиций вашего училища»…

И я не хочу убивать людей, даже за деньги. Особенно – за деньги. С отсутствием денег, я в общем-то, тоже как-то справляюсь. Я не хочу денег, если за них приходится убивать людей.

И я могу приехать в другой город, потому что соскучился по другу. А не потому, что так надо. И мы будем пить дешевый алкоголь дрянного качества и обсуждать книги и кино. Мы можем вообще не пить, если такова цена.

Тем временем, мы зашли в торговый центр. На входе в холле стояла рекламная стойка службы по контракту. В метре от нее на щите висел плакат с эмблемой добровольческого батальона. Молодой лейтенант с волонтерами раздавали листовки. Мобилизация в стране еще не началась, но предчувствие ее уже витало в воздухе.

Как и запах спирта. Со времен пандемии в холле остались санитайзеры с дезинфектором для рук. Я, как и все, уже привык к этому запаху, но почем-то в этом торговом центре он был особенно резкий и устойчивый. И в очередной раз он напомнил мне запах дешевого спирта, распиваемого на деревенских поминках.

Увидев нас, лейтенант расправил плечи.

– Парни! – он расплылся в неискренней улыбке как плохой «продажник» Мы, очевидно, попадали под критерии его целевой аудитории – Слышали о службе по контракту?

Меня передернуло от фальшивой неуместной мимики этого щенка в лейтенантских погонах, от неуместности всей этой буффонады с вербовкой прохожих. Мне захотелось достать из голенища нож и воспользоваться им. А потом извлечь нож, смахнуть с него кровавую нитку и повторить прием еще пару десятков раз… И смотреть этому Иуде в глаза, читая в них непонимание и панику. И чтобы весь этот гадский Колизей наблюдал за мной с верхних ярусов и хлопал в ладоши. А лейтенанта я бы заставил на последнем дыхании извинится. Перед сибирской землей – за то, что он ее осквернял своими ногами. И передо мной лично. За то, что он перекупил мою детскую мечту о доблести. Перекупил, за тридцать серебряников на банковскую карту ежемесячно и теперь торговал ею в разнос.

Я даже слегка наклонился и потер голень, в надежде нащупать за голенищем сапога рукоять ножа. Сработала какая-то архетипная мышечная память, доставшаяся в наследство, видимо, от беглых каторжан – «киреевских волков», которые когда-то населяли мою малую родину. Но я был в кроссовках и ножа в районе голени не оказалось.

Костя опять побледнел и сделал шаг к лейтенанту.

– Ты ко мне обращаешься, животное? – Костя был не на много выше военного, но как будто навис над ним – Ты во мне срочника увидел? Или ты пожил, чтобы со мной о службе разговаривать? Расскажешь мне о долге? Или о чести?

Лейтенант отшатнулся. Он явно не привык к такому обращению от гражданских и совсем не ожидал агрессии от сограждан. Где-то на другом конце холла, за банкоматами, шевельнулись менты и недобро посмотрели в нашу сторону. Лейтенант, видимо, сильно испугался и оторопел. Возможно, звать на помощь полицию ему не позволяла честь мундира.

Костя же медленно продолжал надвигаться на лейтенанта. При этом он даже сделал нейтрально-дружелюбное лицо чтобы не привлекать лишнего внимания, желая лишь унизить и подавить военного. Однако из его уст продолжал изливаться поток шипящей брани, что примечательно – без мата и почти без личных оскорблений.

– Домой иди, к мамочке… И в парикмахерскую зайди, убожество! Стрижка у тебя пидорская, шакал – брызнул Костя капельками слюны напоследок в лицо лейтенанту, и мы резко повернули вправо, к фудкорту.

Вся сцена разыгралась секунд за восемь. Шквал эмоций не успел накрыть меня, только тело стало ватным и кончики пальцев похолодели.

Мы подошли к кассе и смешались с жидкой очередью. Я все еще восхищался Костей и меня немного потряхивало. Я представлял, что испытывал Костя и восхищался от этого им еще сильней. Я знал, что за его вечным спокойствием всегда кроется вечная же внутренняя буря. Но я не догадывался, что способен с таким самообладанием управлять этой бурей, выпуская ее погулять и возвращая обратно.

– Не боишься, что он ментов на нас натравит? – выдохнул я.

– Боюсь, конечно. Но это не про страх, это про уважение… А если натравит – я точно ему вмажу. Я и так едва сдержался – такой стресс! Такое в себе сложно носить. Ну достали, знаешь ли. Окончательно.

Костя заказал острые наггетсы, большой «Спрайт» и бургер. При этом он продолжил говорить со мной:

– Я так считаю: на таких лейтенантах все и держится. На ментах и вояках. Их чмырить надо сильнее всех. В офлайне, на бытовом уровне, двадцать четыре на семь. Я бы сказал, не чмырить, а наказывать… Но это слишком жестоко. И я не способен на такое. А значит – не могу к такому призывать.

Мы забрали заказы и сели за грязный стол. Я все это время удивлялся себе. Именно сегодня я окончательно обнаружил свою трансформацию, увидел какой путь я проделал – от желания носить форму, до искреннего желания унижать людей в любой форме только за сам факт ее ношения. Хотя, разумеется, дело было не в форме.